Зимний

Обращали внимание, как ложится снег на городскую скульптуру? На одни памятники как Бог на душу положит: комом, лепешкой, вкривь-вкось. На других снежные заносы лежат плотно, как влитые. Думаете, случайность? Ничего подобного. Знак качества. Снег только подчеркивает пороки плохой скульптуры – дробность объемов, ломкость силуэтов, расхлябанность композиции. А вот хорошей скульптуре снег к лицу – ложится строго по форме, по весу, по объему.

При этом все-таки памятники – дело летнее. Посмотрите, как одеты кумиры – герои "памятного дела" (А. Бенуа) осьмнадцатого столетия: тоги, панцири, шлемы. Далее – чиновничий, а к концу столетия и буржуазный девятнадцатый – пошла писать губерния: мундиры, сюртуки, визитки. Не говорю уже о советской скульптуре – ленинско-горьковско-калининские мешковатые пиджаки и пальто, кепки в руке и в кармане, сталинско-дзержинско-кировские гимнастерки и шинели. Не о политике сейчас речь и даже не о качестве – о климате. Рассчитано на какую-то вечную теплоту.

Впрочем, и на Западе редко встретишь морозоустойчивый памятник. На память приходит разве что отличный кёльнский памятник Аденауэру: очень пожилой, едва живой господин в шубе. Шуба солирует: тяжелая, фактурная, она живет своей отдельной жизнью. Может, это напоминание о посленацистском размораживании Германии? А может, образ холодной войны, в условиях которой вершил свое дело канцлер? Это – исключение. К тому же – немецкое. В нашей культуре памятниковоздвигания (В. Розанов) кумиры, вожди, герои и просто деятели науки и культуры изображены налегке. И это – при всей той семантике положительного и радостного, которая в этой культуре связана с морозом: мороз-и-солнце-день-чудесный-русь-ты-вся-поцелуй-на-морозе-взятие-снежного -городка и пр. (Поистине, советским и постсоветским государственным службам нужно было особым образом готовиться к зиме и другим неожиданностям, чтобы в обиход вошло отвратительное, антипушкинское слово "отморозок".)

Наверное, все дело в традиции и в пластике. Во-первых, негоже герою бояться холода. Во-вторых, трудно скульптурно воплотить утепленный "монументальный костюм" (тот же А. Бенуа), сил не хватит на основную задачу. Так и существуют наши памятники по летнему времени. Зима оберегает хорошую скульптуру, бережно укладывая снег по законам пластики. С дежурной и просто плохой скульптурой не до церемоний: она закидана снегом наотмашь, как будто мальчишки расстреливали ее снежками.

Впрочем, есть, есть в Петербурге по-настоящему зимний памятник. Кому как, а в моем представлении памятник Александру III работы Паоло Трубецкого прочно ассоциируется с зимой. Мощный, непоколебимый всадник на могучем (допотопном, как скажет современный критик) коне. Скала. (С.Ю. Витте так и напишет о покойном императоре: скала.) Врос в землю, противостоя внешним силам? Осадил коня перед пропастью? Остановился, высматривая единственно спасительный путь? Традиционная русская иконография: между богатырской заставой и витязем на распутье. Традиционный русский вопрос: куда?

Но вернемся к нашей теме – почему, собственно, зима? Дело в "монументальном костюме"? Отчасти. Барашковая шапка и перчатки, как сразу же скажет историк военного костюма, – "всепогодные" детали генерал-адъютантского мундира, в котором изображен император. Однако они явно ближе поземке, морозцу, нежели палящему солнцу. Но дело даже не в этих говорящих деталях. Памятник императору был установлен на Знаменской площади лицом к Николаевскому вокзалу. Иначе говоря, к началу проложенного под его эгидой Великого Сибирского пути. То-то и оно.
О памятнике много написано. С самого начала у него были и поклонники, и недруги. Недругов больше. Реестр претензий был всеобъемлющ. От придирок к мундиру: пуговицы-де недостаточно прорисованы (собственно, пуговиц и не должно было быть на этом мундире – застежки да крючки). До неуважения к памяти императора. "Невежественный без всяких знаний дилетант не смеет браться за работу монументально-исторического характера". Это академик В. Маковский. Как истинный академик живописи, ссылающийся на народ: "Извощик, и тот кнутовищем тычет: – Барин, а барин, отродясь такой лошади не видывал - Поди, скорей свинья, а не конь..." Даже А. Бенуа, хоть и признававший памятник лучшим из установленных в тогдашней России, был недоволен. Не видел национального начала.

Трубецкой держал круговую оборону. "Я чувствую себя больше русским, хотя и провел всю жизнь за границей". О пуговицах: "Тогда лучше сделать вместо памятника пирамиду из пуговиц" (отличный, кстати, ответ – вполне в постмодернистском духе: будто предвидел монументальные объекты Олденбурга и Армана). От упреков в тенденции и в "идейности" отбивался попросту: я, дескать, не какой-нибудь "артист новой школы" вроде Родена, я добиваюсь, чтобы было "без вычурности, без всякой позы". Оправдываться, впрочем, ему было незачем. С годами памятник обрастал интерпретациями, одна другой глубже. Одна из самых глубоких принадлежит В. Розанову: "Сапоги-то на царе делало наше интендантство". Ну и что же, конечно, – не парижские сапоги. Не сапожки; но Русь топтана именно такими сапогами, сапожищами. И до чего нам родная, милая вся эта Русь – и сапоги, и даже самое интендантство. Где если не я подвизаюсь, то подвизался мой троюродный дедушка.

Ну и что же, все мы – тут, все – не ангелы. И плутоваты, и умны, и на циничный анекдот мастера. И тоскующую песнь спеть – тоже мастера. Вильгельму Второму пусть воздвигают великолепный монумент, но монумент Трубецкого – единственный в мире по своим подробностям, по всем частностям именно наш, русский монумент. И хулителям его, непонимающим хулителям, ответим то же. Что простой Пушкин ответил на "великолепные" рассуждения Чаадаева: "Нам ни другой Руси не надо, ни другой истории".

Естественно, творцы другой, советской истории не могли ужиться с таким памятником. Ну да это история известная. Сегодня памятник стоит во дворе Мраморного дворца, доступный обозрению. Ждет законного места – перед Николаевским (Московским) вокзалом. Ждет новых интерпретаций. Хорошему памятнику любая интересная интерпретация к лицу – что-нибудь новое да покажет, выявит. На хорошем памятнике и снег лежит – любо-дорого посмотреть.