Диалог. Белкин и Маковецкий

Б.: Скажите, как мне к вам обращаться? Меня зовут Толя, а вас Сережа?

М.: Да, меня Сергей.

Б.: Отлично. Я рад, правда. Я, в общем, видел вас, как и многие миллионы. А сегодня я хочу воспользоваться случаем... А кстати, почему вы назначили мне свидание здесь?

М.: А потому что у нас здесь сегодня мероприятие…

Б.: Хорошее слово.

М.: Да, но притом само по себе «мероприятие» не звучит. Какой-то проект – тоже нельзя сказать. Фантазия, скажем так, фантазия. Вот то, что сегодня произойдет, это впервые, как я понимаю. Симфония Берлиоза, слова Гоголя, двор Зимнего дворца…

Б.: Вы думаете, нормальное сочетание?

М.: А почему нет? Колонна Растрелли…

Б.: Вообще, здесь все хорошо.

М.: Поэтому здесь, чтобы не бегать. Чтобы меня привели и я был уже на месте. И устроителям удобнее.

Б.: А где вас поселили, в «Европейской»?

М.: В Гранд Отеле Европа.

Б.: Это бывшая «Европейская».

М.: Очень хороший отель.

Б.: Я хочу вот о чем поговорить, я хочу поговорить о страсти. Мне дико нравятся люди, которые мало говорят о своей работе, но при этом потрясающе знают, например, как живут игуаны.

М.: Я не знаю, как живут игуаны, но очень хорошо знаю свою работу. А игуаны – пусть они живут, и слава богу.

Б.: А вы знаете, кто такая игуана?

М.: Обезьяна одна.

Б. (смеется): Это ящерица, огромная, с невероятным коэффициентом умственного развития. Она по уму идет впереди многих выбранных общественных лиц.

М.: Да что вы, я не знал. (Отвлекается на звонок.)

Б.: Хороший разговор был?

М.: С женой, которая волнуется, вернее, успокаивает меня и говорит: не волнуйся, все будет хорошо.

Б.: Она здесь?

М.: Нет, она в Киеве.

Б.: Она еще не уверена, что все будет хорошо? Вы же настолько профессионал.

М.: Я всегда волнуюсь.

Б.: Правда?

М.: Да, я думаю, что, когда волнение исчезнет, это станет звоночком, на который надо будет обратить внимание. Вместо волнения идет самоуверенность. Притом, конечно же, когда я волнуюсь, я ведь знаю, что я умею. Если бы мне сейчас играть в спектакле, это другое волнение. А я впервые в предлагаемых обстоятельствах, в роли некоего автора. Правда, вроде бы спектакль – перестал любить это состояние.

Б.: Да? Нет сил назавтра, уходит время, что? Плохо уже?

М.: Да нет, не плохо. Хотя знаете – сказал, что перестал любить, и тут же немножечко слукавил. Я по-прежнему люблю, когда есть хороший повод посидеть, когда ты знаешь, что завтра и послезавтра ничего не надо делать и ты свободен.

Б.: Бывают такие дни?

М.: Бывают.

Б.: Класс!

М.: Вот тогда думаешь – хорошо бы погулять, посидеть с друзьями, вкусно выпить после бани.

Б.: А что вы делаете: аквариумных рыбок разводите, марки собираете?

М.: Ничего, я такой скучный человек.

Б.: Скучные люди – они волшебные.

М.: Я сам себе иногда задаю вопрос: Сережа, а что у тебя есть, кроме профессии? Есть семья, дом, но я ими не занимаюсь. Иногда ты на это не обращаешь внимания, однако оно есть. Оказывается, что, кроме профессии, жизни особой нет. Говорю себе: работа, работа, работа, тексты, тексты, тексты. Иногда уже держу в руках, ну вот, например, Николая Васильевича, и ловлю себя на том, что могу его выучить на раз, – но не учится. По одной простой причине – организм говорит: стоп! Баста учить эти произведения! Потому что я этим занимаюсь с октября. Мы сейчас с Володей Хотиненко делаем большую эпопею. Мне очень нравится это время с 1914-го по 1917 год – это Первая мировая война и заканчивается революцией. Я играю человека, который понимает: все, крах всему – России, семье.

Б.: Замечательно, «Про уродов и людей» я смотрел.

М.: Блестяще, я его тоже очень люблю.

Б.: Особенно сцена с пароходом и дымом.

М.: С дымом и белой лилией. Кстати, расскажу вам немножко, что такое режиссер Балабанов. Снимали по утрам, жесткий режим, чтобы не было посторонних людей. И вот время съемки – оказалось, что приготовленные лилии завяли. Ему сделали новый букет, такой красивый. А он сказал: нет, только не эти. Я подумал: времени нет, режим нарушается, какая разница какие. А потом, когда смотрел фильм, я понял. Темная вода, черные костюмы, черный угольный дым. И тогда эти лилии… Музыка Мусоргского, по-моему, звучит. В это время, сидя в зале, ты понимаешь этот шлейф удушливый, приторный шлейф над Невой, который разлетается. Понимаешь: да, режиссер!

Б.: Все думают, что в эпоху Возрождения жил один Тинторетто, нет, была масса средних, плохих художников.

М.: Но были какие-то примеры, масса была средних, как вы сказали. Сегодня средних нет вообще. Если бы был хороший крепкий средний уровень...

Б.: Его нет?

М.: Думаю, что нет. Он еще только зарождается. Тогда мы бы с вами знали, это – хорошее произведение, а это – выдающееся. Вот тогда «Про уродов и людей» выступил бы так. А когда он вышел, в чем его только не обвиняли – даже в пошлости.

Б.: Я думаю, что это блестящая работа, честно говоря.

М.: Я его очень люблю. Невероятно, никакой пошлости.

Б.: Ну, говорить об этом просто неприлично. Сережа, вам сейчас действительно надо работать. Большое спасибо.

М.: Мне было невероятно приятно с вами разговаривать. Впервые я сталкиваюсь с таким качеством интервью, когда не задают вопросы, а просто ведется беседа. И в этой беседе возникает собственно размышление. Спасибо вам огромное.