Александр Паль: «Я отказываюсь от ролей в пропагандистских фильмах»

После флешмоба в поддержку актера Павла Устинова (Александр первым записал видео, в котором высказал мнение о несправедливости задержания коллеги на митинге и передал эстафету другим артистам. — Прим. ред.) вы стали символом протеста. Теперь от вас, наверное, ждут дальнейших действий?

Меня пару раз звали выступить на митингах, но это не моя сфера. Не хочу заниматься политикой и быть лицом оппозиции. Моя работа — кино. Человек, который выражает гражданскую позицию, почему-то сразу становится рупором. В случае Павла Устинова я вступился за коллегу и других беззащитных ребят, но не хотел бы впредь принимать на себя эту роль.

В свое время Сергей Бодров также ассоциировался с гражданской позицией. Может, люди ищут новый образец для подражания?

Бодров стал символом в сфере искусства, это результат созданного на экране образа Данилы Багрова. Мы с моими друзьями-актерами просто вступились за коллегу и фигурантов «Московского дела». Другой случай, и масштаб тоже совсем другой. «Брата» посмотрела вся страна, а «Московское дело» за пределами Садового кольца почти неизвестно. Те, кто все же о нем слышали, получили информацию в искаженном виде — как диктует телевизор. Недавно я видел по какому-то каналу спекулятивную нарезку хроники митингов, и диктор рапортовал, что полиция схватила блогера, призывавшего к убийству детей. А про остальных задержанных он умолчал, как будто их не было.

А на профессию  — неужели гражданская позиция не накладывает ограничения?

Я всегда отказывался сниматься в пропагандистских фильмах  — не имеет значения, от какого они лагеря. Если предлагают роль в военной картине или сериале к очередному 9 мая, мне ясно, что с таким «патриотическим» кино лучше дела не иметь. Неприятно связываться со спекуляцией на теме Великой Отечественной.

Когда вы соглашались на роль в драме «Верность» Нигины Сайфуллаевой, вам явно не пришлось идти на компромиссы с собой. Ваш герой, актер провинциального театра Сережа, с каждой сценой раскрывается по-новому — удивительно точный персонаж.

Он был очень хорошо прописан в сценарии. А я сразу увидел, как он похож на меня в отношениях с женщинами. Конечно, в реальной жизни не было измен, как в фильме, но точно так же в паре существовали проблемы, которые оба не проговаривали. Поэтому, когда я попробовал играть, мне даже не нужно было ничего придумывать. Хотя не обошлось без спорных моментов. Мы с Нигиной минут сорок ругались из-за детали, которую в фильме никто, наверное, не заметит. В сцене я собираюсь на работу и спрашиваю у своей жены, героини Жени Громовой, какую куртку надеть. Она говорит: «Синюю». Мне нравится бежевая, но я незаметно ее снимаю и выхожу в синей. Значит, мнение жены мне важно, я ее люблю и доверяю ей. Хотя это и затягивает сцену.

Для вас это была самая сложная роль в кино?

Пожалуй. Есть фильмы, где ты можешь надеть маску, быть персонажем, дать гротеск, повеселиться. Здесь слишком многое взято из тебя, приходится все проживать самому и на грани, которую очень тяжело поддерживать. Это требовало огромных душевных затрат — нервы все время будто оголены.

А как относитесь к тому, что при продвижении ­«Верности» в прокате делается акцент только на эротическом аспекте фильма, а не на том, что это история двух любящих людей, которые не умеют говорить друг с другом?

Одно дело  — продвижение, другое  — продукт. Если продюсеры считают, что за счет такого «фантика» будет лучше сарафанное радио и больше людей придут в ­кинотеатры, то и отлично. 

А почему в России до сих пор такой шок вызывает, что кто-то может раздеться в кадре? Например, на «Кинотавре» картину восприняли неоднозначно.

Да, люди у нас не готовы воспринимать откровенные сцены. Может, это и нормально. Представляю, что было бы, если моя мама увидела фильм — опешила бы, наверное, и вышла из зала. Или я — еще лет десять назад тоже бы сказал, что не стоит так все демонстрировать. Сейчас понимаю, что без сцены секса между нашими с Женей Громовой героями не было бы фильма. Она длится 5–7 минут и, на самом деле, главная. В ней показываются настоящие отношения между персонажами, как они любят друг друга, что их брак мог быть счастливым. Она объясняет разницу между сексом с нелюбимым мужчиной и с любимым. Я видел много фильмов, где люди раздевались, а меня это бесило. Потому что если выкинуть сцену, ничего не изменится. Голая грудь там только для того чтобы мужик пришел на сеанс и внутренне вздрочнул. В «Верности» это не так.

Ну, по итогам эпохи #Metoo женское тело вообще, возможно, уйдет из кино, потому что его показ будет считаться объективацией.

На Западе в 1950-е актрисы тоже не раздевались, а в следующие десятилетия перешли этот барьер, теперь, после скандалов с харрасментом, снова перестали. Мы идеологически отстаем лет на десять. Когда дозреем до того, чтобы говорить об объективации, в Голливуде эта проблема будет решена, и мы этот опыт используем. А пока да — даже в «Игре престолов» первые несколько сезонов герои занимались сексом, в последних же даже намек на это случался редко. Наверное, это вынужденная мера, как кворум на количество афроамериканцев в касте или женщин среди ­оскаровских номинантов. Хотя понятно, что это бред. 

Ваши роли в «Верности», в сериалах «Толя-робот», «БиХэппи», «Налет» — вы как будто пытаетесь дистанцироваться от образа гопника из «Горько!». Это так?

Просто совпало, что за последние несколько лет мне стали чаще попадаться другие герои. Сейчас я играю главную роль в картине Миши Сегала «Глубже!». Моего персонажа нельзя назвать идеальным мужчиной — это театральный режиссер, который исследует глубину в искусстве. Странноватый такой тип, совсем не мачистый, а ранимый, мнительный, но очень любящий свое дело человек.

Тоже, наверное, в его образе в чем-то идете от себя — вы же не так давно отучились на режиссуре в Московской школе кино. Что-то уже планируете снимать?

Пока не знаю. Мне казалось, что я про серьезное кино, но какие бы этюды во время учебы ни делал, они всегда уходили в русло легкого абсурда в стиле Аки Каурисмяки или раннего Джима Джармуша. У меня совсем нет усидчивости — не могу себя заставить писать даже по двадцать минут в день, хотя всерьез хотел быть филологом или журналистом. Поэтому над сценарием я бы предпочел работать с кем-то в спайке. Всегда завидовал тем, кто умеет писать и петь.

Но вы же прекрасно спели «Алюминиевые огурцы» Цоя в фильме «Ледокол» Николая Хомерики.

Это был кошмар! Звукорежиссеры отдельно работали со мной над каждой фразой. «Выше давай, Саша, выше!» Потом они смонтировали из всех попыток песню целиком.

Вы как-то сказали, что идентифицируете себя с Мартином Иденом. Когда он стал известным писателем, то разочаровался в окружающих и впал в депрессию.

Где-то внутри я всегда понимал, что если придет известность, то будет тяжко. Сколько она даст бонусов, столько принесет и минусов. Я вот не могу спокойно пройти по улице.

Приклейте бороду!

Знаете, как тяжело ходить с приклеенной бородой? (Смеется). Она колет, на жаре клей тает и сохнет. Мне хотелось бы быть менее публичным, чтобы меня не так часто узнавали. Очень приятно гулять по какому-нибудь Берлину и понимать, что никто тебя не будет дергать лишний раз. Но в профессии я не разочаровался.

А в людях?

Люди везде разные. Раньше я про известных артистов думал, что они прекрасны во всех отношениях. Теперь знаю, что у них, как и у всех, есть свои изъяны. У меня больше нет кумиров, хотя многим я по-прежнему симпатизирую. Дружить со всеми актерами, ходить на светские вечеринки — это не про меня. Я компанейский парень, но только в своей среде — той, в которой живу сам, и куда по собственному желанию впустил других. 

Текст: Сергей Сычев

Фото: Алена Чендлер, архивы пресс-служб

Стиль: Михаил Гурай