Михаил Боярский не только рекордсмен рейтинга Best Dressed в Петербурге, но и икона стиля всей страны, будь то СССР или РФ. Плащ мушкетера, черный банлон и рок-парик — Михаил Сергеевич примерил немало ролей, от амбициозного гасконца до волка из советско-румыно-французского фильма «Мама». Но изобретенному им самим образу Боярский не изменяет много лет: усы и шляпа — все при нем. Юбиляр этого месяца по нашей просьбе вспомнил, как проходили съемки главного новогоднего мюзикла страны, а также свои эксперименты с нормкором.
Международная копродукция была по тем временам большой редкостью, из чего-то похожего можно вспомнить разве что ленфильмовскую «Синюю птицу» с Элизабет Тейлор и Джейн Фондой. Таким проектам власти уделяли особое внимание, весь процесс держали под строгим контролем: из идеологических соображений нельзя было ударить в грязь лицом перед Западом. Сценарий интерпретировал сказку «Волк и семеро козлят», только в нашей версии их было пятеро. Фильм выпускали в прокат сразу на трех языках: русском, румынском и английском. И визуально версии отличаются, причем наша получилась самой слабой. Румынский режиссер Элизабета Бостан откровенно делала ставку на англоязычный вариант, с которым могла продвинуть себя за границей, получить известность и хорошие дивиденды. Поэтому одна и та же сцена на английском снималась по пять дублей, на румынском — по два, а на русском — один раз в самом конце.
Я уже имел в послужном списке музыкальные фильмы — «Соломенную шляпку» и «Укрощение строптивой» — и позиционировался как поющий артист. И хотя румынского и английского языков не знал, пробы проходить не пришлось — утвердили меня по фотографии. Кстати, на мою роль претендовал Николай Караченцов. Олег Попов сразу был назначен на роль медведя, потому что его хорошо знали в Европе еще с 1950-х как Солнечного клоуна — он там регулярно гастролировал. Валентин Манохин играл рысенка: балетный артист по образованию, он отменно двигался и часто ставил танцевальные номера в музыкальных фильмах и программе «Утренняя почта». Савелия Крамарова назначили на роль волчонка в приказном порядке, как одного из самых популярных советских артистов того времени. И Люсю, точнее, Людмилу Марковну Гурченко на главную роль козы утвердили моментально.
Я не очень обрадовался, увидев расписание съемок: месячную командировку в Румынию надо было как-то согласовывать с Театром имени Ленсовета, где у меня в это время была очень большая занятость. Но из Москвы правительственной телеграммой пришел приказ, руководство обязали отпустить меня — я был поставлен в неудобное положение перед нашим главным режиссером Игорем Петровичем Владимировым. Причем я предчувствовал, что картина не будет иметь мирового успеха, как надеялись наверху: режиссер неизвестный, актеры хорошие, но драматические — совсем не для танцев, катания на коньках и акробатических номеров. Конечно, русский соавтор сценария Юрий Энтин создал очень достойные тексты, но музыка француза Жерара Буржоа и румына Темистокле Попа совсем не гениальная.
Как почти всегда бывает в кино, первой снимали последнюю сцену. Еще перед основными съемками в Румынии в павильонах на «Мосфильме» залили каток для финала фильма. И надо же такому случиться — Олег Попов шутя раскрутил Людмилу Марковну на льду, упал на нее, и она сломала ногу. Все зарубежные сцены она работала в гипсе, именно поэтому камера почти все время снимала ее выше пояса. Я постоянно был рядом с ней, пытался помочь, и после этого у нас установился близкий контакт на долгие годы.
Как только мы прибыли в Румынию, первым делом стали записывать фонограммы. Сначала мы с Люсей прослушали исполнение песен на английском, затем на румынском и после быстро сделали версию на русском. А партии были не из легких: английский певец, озвучивавший волка, исполнял не по нотам, постоянно импровизировал. Тогда я тоже позволил себе пошалить, почувствовал себя раскованным у микрофона.
В России съемочный процесс более спокойный: наши смотрят на небо и рассуждают, будет солнце или нет, снимаем сегодня — не снимаем, выпьем — не выпьем. А в Румынии нас муштровали, как в армии. Работали по иностранным стандартам: начинался день с полуторачасового грима в семь утра, заканчивался ровно в пять, никаких обеденных перерывов, перекусы привозили в течение дня на площадку. Сказочную деревню соорудили на натуре в лесу. Дети постоянно пищали, визжали, болели, носились, хватали себя за хвосты и уши. Крамаров то и дело посылал проклятия на всю эту наряженную живность. Нужно было наизусть зазубрить английский и румынский тексты, чтобы точно попадать в фонограмму зарубежных исполнителей, а Сава не выучил ни слова, и когда включалась камера, он резко отворачивался и вставал спиной к режиссеру. Его ругали, но ничего не могли поделать: он уже был звездой. Мы с Люсей знали весь текст как по нотам. К нам была приставлена женщина со сценарием, которая буквально смотрела нам в рот, и если артикуляция не совпадала, дубль переснимали. Она, конечно, жутко меня доставала.
Через грим и костюмы хотели проявить характер волка. Французские специалисты изначально продумали все образы, а на площадке уже работала русская команда гримеров. И наши ребята от усталости позволяли себе выпивать. Однажды, уже после стакана, гример забыл нарисовать мне один треугольник на щеке. Все примелькалось, поэтому он увидел огрех только через несколько часов уже на площадке и незаметно подошел ко мне со словами: «Если ты сейчас скажешь, то весь съемочный день будет за мой счет». Конечно, я промолчал, а в некоторых сценах меня можно разглядеть в половинчатом гриме. Парик был больше размера моей головы и очень тяжелый из-за металлического каркаса. Я был молодой и рьяный, поэтому стойко носил его целый день, хотя голова болела постоянно. Сава же сразу снимал конструкцию с головы, как только выключалась камера. Сложными были постановочные сцены с танцами: мне выдали ботинки на каблуках в четырнадцать сантиметров, в которых ходить-то было сложно, не то что плясать. Да еще у меня постоянно была во рту трубка. Она плохо раскуривалась, табак был чудовищный, оставалась горечь — если бы работа продолжилась, я бы, наверное, навсегда бросил курить.
Не представляю, как женщины носят колготки, это мука. Мой костюм в «Маме» по сути и есть колготки, застегивающиеся на шее. Процесс избавления организма от выпитой жидкости был мучением: мне приходилось снимать с себя этот презерватив, включая ботинки. Плавки были очень тугими, чтобы ничего не торчало на экране, — фильм-то детский. Костюм был синтетическим, отчего у меня пошли красные пятна по всему телу.
В нашей киносреде «Мама» наделала много шума. Участие в ней считалось престижным, особенно из-за возможности поехать за границу: для нас даже Румыния тогда была подобна Голливуду. Сейчас это уже смешно, конечно, вспоминать. Платили нам местной валютой, леями, но я практически ничего не потратил. Западных пластинок, хороших гитар и джинсов — того, что могло меня заинтересовать, — там не было, так же как и в СССР. Потом в Москве я поменял эту валюту на чеки и купил маме дубленку в «Березке», так что весь мой гонорар за «Маму» символично превратился в подарок маме.
Съемки закончились, я уехал в Ленинград и почти сразу получил телеграмму, что надо вернуться и доснять одну сцену. На этот раз я приехал в Румынию с корзиной маминых пирогов, водки и икры для отвальной. Поселили меня в другой номер гостиницы, но после банкета я по привычке пришел в прежнюю комнату. Открыл дверь, а там афроамериканец. Я не смутился, быстро почистил зубы и лег спать: решил, что администраторы съемок что-то перепутали. А сосед был в недоумении, почему к нему в номер вломился какой-то пьяный мужик. На следующий день работа начиналась в семь утра, но меня не могли нигде найти — началась паника, вызвали даже полицию с собаками. И только негр в одной простыне, носившийся по коридору, обратил на себя внимание — так меня обнаружили.
Мы с Людмилой Марковной приехали на премьеру в Румынию, но фильм не произвел на зрителей должного впечатления, как я и предполагал. Я видел зарубежные мюзиклы — наш недотягивал. В «Маме» на восприятие давит замкнутое пространство, однообразие натуры и отсутствие движения камеры. Но позднее этот мюзикл стал более востребованным: в Советском Союзе его показывали ежегодно 31 декабря, а в Норвегии, как ни странно, сложился почти культ «Мамы» — английскую версию с норвежскими субтитрами там крутят по телевидению на Рождество. Слышал, что у нас родители теперь показывают фильм своим детям. Сейчас же сказки практически не снимают.
В обычной жизни костюм с банлоном стал для меня традиционной униформой отчасти потому, что ничего другого в стране победившего дефицита в 1970–1980-е не было. Это нейтральная и удобная одежда, без излишеств, — я всегда предпочитал строгие, аскетичные вещи, черный цвет и четко выраженные линии силуэта, не мешающие восприятию того, что я делаю в данный момент. Есть певцы, которые максимальный акцент в выступлении делают на своем костюме: пока зритель рассмотрит, вот и половина концерта прошла. Я же просто не мог себе позволить выйти на сцену с перьями на голове — это сегодня все возможно в рамках термина «шоу». И у меня никогда не было подтанцовок — с жалостью отношусь к тем, кто всю свою жизнь прыгает за спиной у другого артиста. Я бы никогда не пошел стоять позади кого-то: или я есть, или меня нет. Но сейчас жанр изменился, одно пение на сцене уже не воспринимается. Сначала у певцов появились две дергающиеся девочки за спиной, и зал реагировал: «О, смотри, какие бабы! Какие ноги длинные!». Всем это так понравилось, что исполнители начали демонстрировать возможности своей фантазии: выпускали массовку в водолазных костюмах, голую, на лошадях и с пушками. Но на меня старые записи концертов The Beatles до сих пор производят гораздо большее впечатление.
У меня нет клипов как таковых. В клипе есть сюжет, на съемки привлекаются стилист, художник, визажист. Продюсеры возят за рубеж целую команду, бронируют самолеты и подводные лодки, ставят балеты — это дорогостоящее предприятие. А я терпеть не мог всей этой показухи, не хотел тратить время. Мне казалось, что музыка — это основное, а все остальное второстепенно. Я сам настаивал на минимальном визуальном ряде, поэтому всегда снимался в своей повседневной одежде. Так, кожаный плащ в видеозаписи «Зеленоглазого такси» и некоторых других роликах — из фильма «Человек с бульвара Капуцинов». Я просто выкупил его после съемок. Ярмарка в фильме «Мама» — это и есть современный клип: Люся поет, а сзади скачут козлики, белочки, барашки.
1. Первая серьезная роль в кино — в фильме «Старший сын». 1975 год. 2. Фильм «Мама» так популярен в Норвегии, что там поставили его театральную версию. 3. Клип «Лето без тебя как зима». 4. Михаил Сергеевич и Людмила Марковна на бенефисе актрисы в 2010 году. 5. Школьник Миша Боярский. 6. Главарь стаи Серый волк и его подельники — рысь, осел и волчонок. 7. Людмила Гурченко в гипсе на съемочной площадке «Мамы». 8. Шляпа неизменно на голове Боярского со времен съемок в 1979 году фильма «Д'Артаньян и три мушкетера». 9. Весь в черном — традиционный имидж артиста
Интервью: Наталья Наговицына
Стиль: Вадим Ксенодохов
Фото: Полина Твердая
Коллаж: Игорь Скалецкий
Комментарии (0)