Андрей Аствацатуров: «Зачем я буду критиковать Водолазкина или Прилепина, если на них уже вылили кучу помоев?»

Ваши предыдущие романы «Скунскамера» и «Люди в голом» были о неврозах человека, вынужденного сосуществовать с обществом. «Не кормите и не трогайте пеликанов» тоже о них?

В какой-то мере. Новый роман — во многом продолжение моей книги «Осень в карманах». Мне хотелось показать, что другой человек часто бывает непрозрачным для нас. Многие ситуации в «Не кормите и не трогайте пеликанов» связаны с тем, что герой (как и в предыдущих романах Аствацатурова, это псевдоавтобиографичный персонаж с его именем. — Прим. ред.) пытается вторгнуться в реальность и что-то или кого-то изменить, но это не получается. С другой стороны, на него тоже идет атака: от него требуют определенного поведения его девушка, друзья, да даже вещи и события, но он не меняется. И вот эта независимость, разделенность и трагическая заброшенность людей — один из стержней романа. Другая его тема — религиозный экзистенциализм лютеранского толка. Персонажи думают о Боге, много о нем рассуждают, заходят в церкви. У главного героя Андрея постоянно присутствует ощущение некоего замысла, в который он вовлекается, что в его жизни многое предопределено. Он вынужден выполнять миссии, которые ему не хочется. Например, в середине романа заявляет, что должен вернуться из Лондона, где находится вместе с любимой женщиной Катей, в Россию. И не может объяснить почему. Также в какой-то момент становится понятно: не факт, что персонажи — реальные люди, обладающие свободной волей. Они могут быть из какой-то песни или с картины, которая связана с героем. Это, скажем, персонажи опер «Дидона и Эней», «Манон Леско» или произведений современников.

Например, из книг Германа Садулаева или Михаила Елизарова? Почему роман посвящается этим двум писателям?

Да, я немного полемизирую с ними. Прежде всего с Садулаевым и его «Иваном Ауслендером», где я являюсь прототипом одного из персонажей (американиста Рюрика Асланяна. — Прим. ред.). В «Не кормите и не трогайте пеликанов» я выступаю против ведантизма Германа и ярких социальных идей о стремлении изменить человека, потому что мой герой, скорее, сдается. Хотя ему прямого посвящения нет, но роман — во многом реакция и на тексты близкого по традиции к деревенщикам писателя Романа Сенчина. Я обдумывал и переделывал свой текст, оглядываясь на его «Дождь в Париже». Третья фигура, которая меня занимает и которую я люблю, — Михаил Елизаров. В его сборнике «Мы вышли покурить на 17 лет...» есть те же идеи, что и у Сенчина, но более уплотненные.

Ваш стиль часто сравнивают с довлатовским. Вы с этим согласны?

Это поверхностная аналогия, но общие черты есть. Например, выбор главным героем одинокого интеллигента или псевдоавтобиографизм. Точечность и точность Довлатова меня сформировали, и ряд его комических приемов у меня присутствует, но мой интерес к нему угас в 25 лет. Мне кажется, что я совсем другой, он более цельный автор, если читать его внимательно и с карандашом в руках, а не для того, чтобы посмеяться. Мой замысел воплощается не так здорово, как мне бы хотелось.

Вам важно, чтобы читатели и критики все же угадывали заложенные в текст смыслы и аллюзии?

Мне интересно, когда критики полемизируют с моими идеями, но, к сожалению, это происходит нечасто, поэтому я ориентируюсь на реакцию коллег-писателей. Сейчас нет здоровой дискуссии, и критика превращается в выливание помоев друг на друга. Многие тексты анализируются с позиции «это дрянь, и те, кто прочтет, — дураки»: происходит обесценивание и автора, и читателя. Или другой момент — у меня есть эстетические претензии к тому же Сенчину, Садулаеву, Елизарову, Левенталю. Я бы хотел с ними открыто дискутировать, но не могу. Зачем я буду критиковать Водолазкина или Прилепина, если на них уже вылили кучу помоев? Получается, я вольюсь в этот же поток, пусть и на более интеллигентном уровне. Лучше буду полемизировать в текстах, зная, что коллеги это увидят.

А русские писатели могут жить только за счет литературы?

Некоторые — да. Виктор Пелевин, Людмила Улицкая, Гузель Яхина, тот же Евгений Водолазкин. А Дмитрий Быков, наверное, нет. И я не могу.

Быков говорит, что писатель не в состоянии существовать на гонорары, и приводит в пример американских авторов, которые получали большие деньги за первый успешный роман, а потом спивались и умирали после провала второго и третьего.

Он любит смоделировать эффектную ситуацию. (Смеется.) Такое бывало, но далеко не всегда. Дмитрий Быков руководствуется своим опытом человека лихорадочного темперамента (интервью было взято в марте — Прим.ред.). Он читает много книг, быстро пишет, и, если его оставить наедине с прозой, ему будет очень скучно. А я бы, наоборот, хотел меньше заниматься нелитературными вещами. Я готовил новый роман урывками, во время работы над ним у меня родился ребенок, писать надо было быстро. От перенапряжения у меня случился микроинсульт, я потерял какой-то процент зрения. Так что мне покой и сосредоточенность необходимы.

То есть литератору не надо выходить из пресловутой зоны комфорта?

Я почти всегда в зоне дискомфорта и сам дисгармоничный человек. Мне позволила писать моя восприимчивость и внимательность, но постоянно жить в дискомфорте травматично. Мои потрясения — стрессовое детство, нищета и полукриминал 1990-х. Чтобы быть писателем, должно быть, наверное, чередование потрясений и покоя, но вообще-то правил нет.

А Петербург для здешнего писателя — зона чего?

Конечно, дискомфорта. Плохой климат, массовый хронический ринит, куча одежды, которую мы на себе носим, — это все выматывает, как и геометрическая правильность города. Она красива, но жить в художественном произведении невозможно.

«Не кормите и не трогайте пеликанов» вышла в апреле в издательстве «АСТ: Редакция Елены Шубиной».

Текст: Игорь Топорков

Фото: Дмитрий Иванов, архив пресс-службы