Классики & cовременники

Издательство «Лимбус Пресс» выпускает новаторский учебник русской литературы, в котором школьную программу разбирают главные русские писатели современности – от патриарха Людмилы Петрушевской до молодого автора злых триллеров Алексея Евдокимова. «Собака.ru» публикует отрывки из очерков Германа Садулаева, где тот отвергает версию о самоубийстве Есенина, и Сергея Шаргунова, уверенного, что Чацкий из грибоедовского «Горя от ума» – панк.

Герман Садулаев & Сергей Есенин

…У нас дома на стенке висела досочка с портретом Сергея Есенина. Портрет был выжжен паяльником по дереву. На портрете Есенин был в профиль, с трубкой. В каждой четвертой советской семье был на стеночке точно такой же выжженный Сергей Есенин. И нос у него был рязанский, картошкой. Как и у меня. За это я Есенина особенно сильно уважал. Стало быть, не только с точеным профилем можно стать великим поэтом! По той же самой причине я решил для себя, что не люблю «Битлз», а люблю «Роллинг Стоунз». Мик Джаггер – тот еще уродец. А стал рок-звездой! В четырнадцать лет вопросы внешности меня очень беспокоили.

Но дело было, конечно, не только в носе. Дело было в стихах. Стихи Есенина – главный его портрет, выжженный словом по сердцу. В юности я влюбился в Марину Цветаеву – серьезно влюбился, как в девушку – только по стихам, ни разу не увидев ее фотографии. Стихи – вот фотографический снимок поэта, снимок его души. И во все это есенинское хулиганство я никогда не верил. Да, Есенин порой вел себя как пьяница и дебошир. Но это было ненастоящее, маска, поза, игра. Настоящий Есенин всегда оставался чистым, светлым мальчиком, романтиком, влюбленным, печальным, чувствительным…

***
В ночь с 27 на 28 декабря в городе Санкт-Петербурге, на тот момент Ленинграде, в номере гостиницы «Англетер» русский поэт свел  окончательный баланс собственной жизни. Он вскрыл себе вены. И, не дождавшись, пока вытечет кровь, повесился. Такова официальная версия. Очень нетерпеливый самоубийца. Странно еще, что не выстрелил себе в голову, не дождавшись, пока петля намертво сдавит шею. Трудно представить себе человека, который с открытыми венами, откуда хлещет кровь, мастерит петлю и приспосабливает веревку на крюк. Скорее думается, что ему помогали.

Главным доказательством версии о самоубийстве является собственноручно Есениным записанное прощальное стихотворение:

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки и слова,
Не грусти и не печаль бровей, –
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

С этим стихотворением вообще непонятная история. Есенин вроде бы написал его своему ленинградскому другу, поэту Вольфу Эрлиху. Что уже странно. Не такой уж был ему близкий друг этот Эрлих, чтобы посвящать ему предсмертные строки. Было бы еще понятно, если бы Есенин адресовал стихотворение Анатолию Мариенгофу, с которым поэта долгое время связывали близкие отношения. Есть мнение, что стихи эти посвящены его первой жене. Лев Троцкий сказал, что это вообще неизвестному потомку. А еще не без оснований предполагают, что это не предсмертная записка, а посвящение одному из недавно погибших друзей Есенина, например Алексею Ганину, расстрелянному в марте 1925 года. Тогда многое становится понятным. Но к самоубийству стихотворение оказывается не имеющим никакого отношения. Может, Есенин не сам его написал. Помогли и в этом. По документам следствия экспертиза подтвердила, что стихи написаны рукой Есенина и его кровью – для этого он и вскрывал вены, выходит, днем ранее. Я копии рукописи в Интернете не нашел. Нашел копию доверенности, которую Есенин выдал Эрлиху, чтобы тот получил за него деньги, а стиха нет. На мой неискушенный взгляд, ничего особенно есенинского в этих строчках нет. То есть с точки зрения художественной мог, конечно, такие стихи и Есенин сочинить, но мог и кто другой, с десяток живших тогда поэтов могли сочинить похожие строчки.

Это же не

Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Так только сам Сергей Есенин мог написать.

Поэт Вольф Эрлих, получив бумажку со стихом, читать не стал. А сунул в карман. Якобы Есенин сам попросил: прочтешь, мол, позже. Время есть. А Эрлих забыл. И прочел только после того, как узнал о смерти Есенина. Странный такой друг и странный поэт. Если бы мне Есенин сунул листок со своим стихом, посвященным мне – мне! – то я, как бы меня ни уговаривали повременить, оказавшись за дверью, сразу бы листок развернул. Интересно же!

Конечно, и в стихах, которые достоверно написал сам Сергей Есенин, часто можно встретить строчки мрачные, пророчествующие о гибели. Одно очень раннее и не вполне зрелое стихотворение даже называется «Исповедь самоубийцы»:

Безумный мир, кошмарный сон,
А жизнь есть песня похорон.
И вот я кончил жизнь мою,
Последний гимн себе пою.

Несколько позднее написано красивейшее стихотворение, в котором уже проявилась вся мощь есенинского таланта и есть такие печальные строки:

Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь…

Но нельзя строить доказательство самоубийства писателя или поэта на основании его собственных пророчеств. Потому что у каждого серьезного писателя и поэта найдется уйма строчек про смерть и гибель, иногда даже про свою собственную. Просто потому, что тема смерти серьезному писателю или поэту никогда не дает покоя. Но далеко не все писатели и поэты при этом стреляются или вешаются. Многие дожили до преклонных лет и умерли от естественных причин, а некоторые и поныне здравствуют, дай им Бог долгих лет жизни. Здесь положено сказать, что мы никогда не узнаем наверняка, сам ли Есенин свел счеты с жизнью или был убит и что это не так важно уже, так как главное, что жизнь его закончилась трагедией от столкновения нежного цветка таланта с грубой и жестокой исторической действительностью. Но я так не скажу. Потому что я так не думаю. Я думаю, это все же важно понять, самостоятельно ли Есенин решил покончить с собой или его убили. Правда всегда одна. И это будет слишком легко для следственных органов – записать всех поэтов в суицидники.



Сергей Шаргунов & Александр Грибоедов

…Чацкий дважды употребляет слово «тошнота». Выступая как антигосударственник и как антизападник. В России ему «прислуживаться тошно», трудиться он в рабской системе не будет. Он и против западничества, вопрошая, кто бы уберег «от жалкой тошноты по стороне чужой». Так он отмежевывается от двух идеологических парадигм – закрытости и открытости – рвотой! Он крутит и вертит всякого человека, и всяк человек для него – бяка. И вспоминается роман «Тошнота» француза Жана-Поля Сартра. Сартр – философ экзистенциализма. Дорогой читатель, через экзистенциализм, по-моему, лучше всего можно понять, про что написано «Горе от ума».

«Тошнота – это суть бытия людей, застрявших “в сутолоке дня”. Людей – брошенных на милость чуждой, безжалостной, безотрадной реальности. Тошнота – это невозможность любви и доверия, это – попросту – неумение мужчины и женщины понять друг друга. Тошнота – это та самая “другая сторона отчаяния”, по которую лежит Свобода. Но – что делать с этой проклятой свободой человеку, осатаневшему от одиночества?..» Не о той ли сутолоке Чацкий:

Мильон терзаний:
Груди от дружеских тисков,
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
А пуще голове от всяких пустяков.
Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян, сам не свой.

«Мильон терзаний» – фраза из пьесы, выхваченная Гончаровым в заголовок его социальной статьи, была про другое. Про хаос и абсурд. Про круговорот крови по жилам, про искушения сознания, про тщету и страхи, про подлость и неисправимость человеческого общежития и одиночество. «Все сущее рождается беспричинно, продолжается по недостатку сил и умирает случайно», – говорит Антуан Рокантен в романе Сартра, и по интонации это совпадает с безысходностью Чацкого.

Глухие старики, участвующие в общем пустом веселье, – метафора абсурда. Графиня внучка (покуда ее укутывают) выносит приговор всем людским компаниям: «Ну бал! Ну Фамусов! Умел гостей назвать! / Какие-то уроды с того света».

Герой Сартра намерен создать книгу, которая «должна быть прекрасной и твердой как сталь, такой, чтобы люди устыдились своего существования». «Горе от ума» – такая история. Чего недостает Чацкому для полной экзистенциальности? Самоотречения! Рокантен говорит: «Я знаю, мне хватит четверти часа,  чтобы дойти до крайней степени отвращения к самому себе». Чацкий себя не бичует, пробел восполнил Грибоедов, который в «Заметке по поводу “Горя от ума”» сознается, что не может достичь подлинности. Он перечеркивает написанное, обвиняя сам себя в человекоугодии: «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было». И дальше Грибоедов переходит к арии Чацкого, не забывая и себя: «Необходимость побегать по коридорам, душу отвести в поучительных разговорах о дожде и снеге – и все движутся, входят и выходят, и встают и садятся. Все таковы, и я сам таков». Грибоедов – не Чацкий, но своего героя он понимает.

Где выход?

Отвергнуть не отдельных людей, не буржуев или чернь, не либералов или патриотов, не нацию и не класс – оставить Землю. «Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету»… «Город покинул меня сам. Я еще не уехал из Бувиля, а меня в Бувиле уже нет», – видит Рокантен. Сартр – не Рокантен, но своего героя он понимает. Отвержение мира без просвета. «Карету мне, карету!» Он сказал: «Поехали». Все позволено. Гончаров прав: сплин и фатализм Онегина и Печорина – детский лепет рядом с монологами Чацкого. Остальные – нормальны. Нор-маль-ны.

Нет ничего более ненормального и лицемерного, чем среднестатистическое сочинение школьника о том, что Фамусов – зло, Скалозуб – зло, Молчалин – зло, даже Софья – зло и следует восхищаться Чацким. Так учат в школе, и при этом весь окружающий мир построен именно на фамусовых, молчалиных и скалозубах. Софья – вообще редкостно мила. Нахваливать асоциального безумца Чацкого – это и есть торжествующая фальшь, которую Чацкий обличал! Но разве Чацкий не меток в своей стрельбе? Меток. Справедлив? Киваю. В чем его помешанность? А в том, что огонь его критики направлен против всего и всех. Его цветастые филиппики при желании могут быть сужены до одного куплета Егора Летова:

Всего два выхода
у честных ребят:
Схватить автомат
и убивать всех подряд,
Или покончить с собой,
собой, собой, собой, собой,
Если всерьез воспринимать
этот мир…

Если следует «уничтожить реальность» и «убить всех людей» – Чацкий прав. Если важны «общество, семья и достаток» – он просто панк. Конечно, остальные имеют минусы. Антагонист в пьесе – карьерист Алексей Степанович Молчалин, секретарь Фамусова, живущий у него в доме. Молчалин признается: «Мне завещал отец: / Во-первых, угождать всем людям без изъятья – / Хозяину, где доведется жить, / Начальнику, с кем буду я служить, / Слуге его, который чистит платья, / Швейцару, дворнику, для избежанья зла, / Собаке дворника, чтоб ласкова была». Наука своеобразной мудрости. Делай всем добро, пускай показное (соблазняют малиновые губки Лизки), но делай неустанно. Смесь индуизма и Карнеги. Этот саратовский нищеброд Молчалин хоть и вздыхает: «В мои лета не должно сметь / Свое суждение иметь», а открыто декларирует цельное мировоззрение, социально более зрелое, чем невротические монологи аристократа Чацкого (между прочим, иллюстрация к отношениям Чацкого с «простым народом» – сначала, требуя карету, он говорит кучеру: «Пошел, ищи», затем, карету обнаружившего, «выталкивает его вон»). Осведомленности о влиятельных людях, то есть компетентности, у Молчалина поболее (он заботится о собеседнике: «К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам», но получает тупой ответ: «Я езжу к женщинам, да только не за этим»). Несомненно, Молчалин – подл. Он – воплощение чиновного ничтожества, идеальный работник для всякой стремящейся к эффективности корпорации. А еще Молчалин – это живой человек и заложник «барышни». Он не хочет жениться на Софье, раздумывает: «Да что? открыть ли душу?», признается Лизе о своих ночных посиделках с Софьей: «Готовлюсь нежным быть, а свижусь – и простыну». У меня он, подвешенный бедняга, вызывает жалость.

Что Фамусов? Уютный домосед и мирный охранитель. Это более успешный, благодаря происхождению своему, Молчалин. Фамусову, вдовцу, важно выдать любимую дочку за подходящего человека, состоятельного и надежного: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом». Иронично-благосклонный, он кокетливо затыкает уши, когда гость, едва заявившись, включает свои тирады. «Просил я помолчать, не велика услуга», – сокрушается Фамусов, поскольку Чацкий не затыкается и при Скалозубе. Притом Фамусов, по-отечески журя, пытается похвалить одного гостя перед другим: «…он малый с головой, / И славно пишет, переводит. / Нельзя не пожалеть, что с эдаким умом…» Чацкий перебивает: «Нельзя ли пожалеть о ком-нибудь другом? / И похвалы мне ваши досаждают».

Что Скалозуб? Вояка. Слегка контуженный. Метит в генералы. Он явно доволен своей диковатостью и ее лелеет. Тип стилистически узнаваемый по недавним деятелям при погонах (генерал Лебедь). «Кем вам доводится Настасья Николавна?» – «Мы с нею вместе не служили».

Что Софья? Искренне влюблена в простого мальчишку, падает в обморок, увидев, как тот упал с лошади, наедине с ним трепещет платонически. Она с легкостью отказывается от «выигрышного» жениха (разговор со Скалозубом). В чем ее вина? В том, что она не замечает притворства Молчалина (не задумываясь над разницей положений между собой и им) и распускает слух о безумстве Чацкого. По-моему, невинная дамская шалость. Искренняя любовь – свята. Чацкий же, задетый ее нелюбовью, звучит снобистски и самодовольно: «А вы! о боже мой! кого себе избрали? / Когда подумаю, кого вы предпочли!» И вранливо предъявляет: «Зачем меня надеждой завлекли?» Никто его надеждой не завлекал. Софья его не завлекала, хорошенькая, умеющая полюбить и умеющая отвадить нелюбимого.

Что Загорецкий? Плут, полезный многим. Что Горич? Остепенившийся мужик. Что Репетилов? Умеривший гулянки тусовщик, решивший соразмерно способностям просвещаться, внимая «прогрессивным речам». Что другие? Люди как люди.

Что Чацкий? Панк.

АВТОРЫ 

Герман Садулаев – автор откровенной гуманистической книги «Я – чеченец!» и модных интеллектуальных романов «Таблетка» и AD, которые, правда не всегда обоснованно, называли вызовом Виктору Пелевину. За последние годы Садулаев очевидно перебрался в «высшую лигу» современной литературы, о чем свидетельствуют номинации на самые престижные литературные премии: «Национальный бестселлер» и «Русский Букер».

Сергей Шаргунов – заметный молодой прозаик – заявил о себе еще в 2001 году, когда за повесть «Малыш наказан» ему была вручена независимая премия «Дебют». С тех пор он успел не только опубликовать новые тексты, но и сделать видную политическую карьеру, апогеем которой стало его включение третьим номером в федеральные списки партии «Справедливая Россия» перед думскими выборами 2007 года. Однако голосовать за него избирателям так и не пришлось: из списков прозаика неожиданно исключили под довольно невнятным предлогом. Этот опыт перетек в книги: последние тексты Шаргунова, подобно романам Александра Проханова, пропитаны политикой, а именно решительной и талантливой критикой власти.