Валерия Гай Германика: «Сейчас артисты играют одно и то же, кроме Юры Борисова и еще парочки»

Про красоту, хтоническое и «Битву экстрасенсов»

Валерия, сразу без прелюдий вопрос в лоб как художнику — что такое кра­сота? Связана ли она для вас, по Ум­берто Эко, с моральными категори­ями? Например, что только доброе может быть прекрасным.

Е-мое, как у вас все серьезно. (Смеет­ся.) Вы меня просто переключили из су­ровых будней монтажа! Наверное, есть истинные категории — это точно про пре­красное, а остальная красота субъективна. То, что для меня красиво, когда я вгляды­ваюсь в жизнь и героев документаль­ного кино, у многих вызывает отвраще­ние и отторжение. Разные проявления человека — и взлеты, и падения — это кра­сиво, если я укладываю их в драматургию на экране. А кто-то говорит: «Фу, зачем это показывать!» Для меня правда — это част­ный случай. А истина — вселенского мас­штаба красота. Думаю, вот она точно связа­на с хорошим: любовью и созиданием. То, как устроен мир, красиво — это про божье созидание и божественное начало.

А не девальвируется ли эта истин­ная красота из-за того, что происходит вокруг?

Скорее она с этим резонирует. А то, что про­исходит, делает человек, исходя из своей субъективной правды и красоты. Но законы природы и Вселенной человек изменить не может. Например, воздаяние за зло все равно работает — при жизни или после нее. По крайней мере, драматургия на этом строит­ся. Поэтому с точки зрения законов Вселен­ной то, что происходит, правильно и, навер­ное, красиво.

В красоту в глазах смотрящего вы точ­но отлично умеете — делаете краси­вым то, что принято называть хтонью. Много лет назад я посмотрела вашу по­бедившую на «Кинотавре» в 2006 году документальную короткометраж­ку «Девочки», но до сих пор помню сцену, как главные героини-тинейджеры из спального района катают­ся на тарзанке. Это чистая поэзия! Надо обладать особой оптикой, чтобы вычленять красоту из хтонического повседневного?

Я ничего хтонического не вижу в этом. Хтоническое — онтологический ад из недр земли. Или что вы имеете в виду? Что это что-то уродское и безобразное, что должно низвергнуться в преисподнюю?

Наоборот. Я про то, что вы в будни жизни как будто поэзию вдыхаете.

Смотрю определение. «Хтонический — пришедший из земли, что-то жуткое, древ­нее, связанное с землей, монстры». Не ду­маю, что это про меня. Я не работаю с этими силами точно. Хтоническое — это что-то про «Битву экстрасенсов». (Смеется.)

«Битва экстрасенсов» — это же насто­ящий перформанс в духе совриска!

Но онтологически он хтонический! А то, что девочки взрослеют по своим живот­ным природным законам — это виталь­ность. Наверное, это даже противоположно хтоническому.

Как тренировать воображение и искусство как семейный лайфстайл

У вас большое собрание совриска с ра­ботами Айдан Салаховой, Пахома, Ан­дрея Бартенева, Таисии Коротковой и много кого еще. Как коллекционер вы учитываете критерий красоты при выборе арт-объектов?

Коллекционер искусства — это не про меня. Коллекционер я котов и кошек: лю­блю собирать живую коллекцию. А карти­ны — я с ними родилась и жила. Меня при­учили читать книги и что на стенах всегда картины. Я росла среди советского аван­гарда, от родителей мне достались работы Горкома графиков, кое-что из нонконфор­мистов. Это был наш обычный семейный лайфстайл, не думаю, что это можно на­звать коллекционированием. Мои родите­ли вышли из арт-среды и тусовки. Потом я тоже общалась с художниками, мне дари­ли картины, я сама их рисовала. Покупаю я что-то редко, чаще чтобы поддержать ху­дожников, а так картины сами ко мне попа­дают. Коллекционирование — это страсть, то, на что ты тратишь свое время. У меня не тот случай.

То есть искусство — это образ жизни родом из детства.

Да! Я не знала: оказывается, у многих дома вместо картин были ковры на сте­нах. Как я в детстве вглядывалась в работы советских авангардистов, так другие люди — в ковры. И их воображение тоже работало, что-то они там видели — хтони­ческое или прекрасное.

Для ваших детей Октавии, Северины и Августа вы применяете эту страте­гию — искусство на стенах, чтобы раз­вивать воображение?

У них воображение работает по дру­гим законам в принципе. Это у нас ниче­го не было — по телеку все время шли «17 мгновений весны». Упор поэтому был на книжки и картины на стенах. Сей­час у детей много информации, их вооб­ражение вполне развито. Они сразу рису­ют очень круто, они творческие, потому что на них никто не давит и не формати­рует их сознание: «Надо только так, и ни­как иначе», — как делали наши родители. У меня, правда, это не совсем так было, что и повлияло. А еще — сейчас все рож­даются красивыми, фактически нет не­красивых детей.

Про работу с непрофессиональными артистами и почему Юра Борисов — исключение

Давайте про красоту в кино — про «Обоюдное согласие». Первый сезон про месть школьной учительницы группе влиятельных мужчин за сек­суализированное насилие стал хитом KION, его даже показывали на Berlin International TV Series Festival. У но­вого сезона — новые герои и фабу­ла: теперь речь о домашнем насилии во внешне счастливой семье успешно­го бизнесмена.

Я присоединилась к новому сезону «Обо­юдного согласия» позже, потому что не планировала его изначально снимать. Кажется, уже даже анонсировали друго­го режиссера. Я много от чего отказыва­юсь, но поскольку делала первый сезон, неожиданно для самой себя снова взялась и за второй. Наверное, это все магия Да­нилы Шарапова из Mediaslovo (продюсер и медиаменеджер, гендиректор компании, которая занималась созданием проекта вместе с KION. — Прим. ред.).

Во втором сезоне вы сняли очень мно­го непрофессиональных актеров: от экс-телеведущей Елены Ханги и певи­цы Дианы Арбениной до ресторатора Максима Ползикова и петербургской супермодели-«олдушки» Валентины Ясень. Это потому что комфортнее работать с людьми, что называется, «из своей записной книжки»?

Раньше я снимала знакомых в авторских или долгих проек­тах. Здесь так получилось из-за того, что на кастинги остава­лось супермало времени, а мне очень легко и комфортно ра­ботать с неактерами: зачастую ты подбираешь типаж и ис­пользуешь его один раз, пото­му что редко такие люди мо­гут еще раз сыграть кого-то. Исходя из списка персонажей, я прошерстила записную книж­ку и привела своих друзей, приятелей и знакомых. На остальные роли мы тоже быстро подобрали типажи. Ка­стинг-директор настропалилась со мной быстро их выцеплять. Теперь мне тонна­ми пишут разные люди, что они хотят сни­маться в моем кино. Всем кажется, что их жизнь достойна романа.

А что не так с выпускниками кино- и театральных вузов?

Их зачастую надо переучивать, они при­ходят уже готовые, думают, что знают, как играть. Актерская школа у нас поеха­ла в ту сторону, которая мне не нравит­ся. Представления (термин из системы Станиславского, когда актер в спектакле не проживает реальные чувства, а воспро­изводит готовый рисунок роли. — Прим. ред.) я не использую и с ними не работаю. А у типажей — нет этой школы, они могут понять, как лично себя поставить в пред­лагаемые обстоятельства. Им проще, чем актерам. Сейчас артисты играют одно и то же везде. Кроме Юры Борисова, быть мо­жет, и еще парочки. Костя Плотников вот очень крутой! Надо посмотреть, сыграет ли он кого-нибудь, кроме Горшка.

Плотникова, кстати, обязатель­но надо смотреть в театре! Он абсо­лютно феноменальный в спектакле о 1990-х «Квадрат». Простите за ли­рическое отступление. Но главную роль женщины в абьюзивных отно­шениях, которая то ли убивает, то ли нет своего мужа-тирана в новом «Обоюдном согласии», играет все же профессиональная актриса Глафира Тарханова.

Я вглядывалась в нее, пока брала интер­вью (у Валерии есть канал на YouTube «Лера в большом городе». — Прим. ред.). В беседе Глафира говорила, что ее не сни­мают. Вернее снимают, но она застряла в мелодрамах. Когда я получила сценарий «Обоюдного согласия», то предложила продюсерам ее. Многих надо уговаривать и тянуть — унылое мероприятие, а тут было ясно, что человек будет стараться. К тому же в Глафире есть потенциал стать новым лицом на киноплатформах. Мне ее сразу утвердили.

У вас Глафира демонстрирует полное актерское бесстрашие!

Да, она очень хорошая актриса. Надеюсь, как и зрители, которые пишут коммента­рии под тизером «Обоюдного согласия», что после сериала перезагрузится ее ка­рьера, и Глафиру пересмотрят режиссеры, как случилось с Анной Снаткиной после первого сезона.

Про феминность как уязвимость и при чем тут female gaze (спойлер: не при чем)

В первой серии нового сезона есть крутой момент: на монтаже состыкованы кадры об­нажения во время секса по обо­юдному согласию и вынужденной наготы на досмотре в СИЗО. Эмпа­тичный зритель чуть ли не физиче­ски ощутит незащищенность героини. А для вас феминное вообще связано с уязвимостью?

Для меня женское — это немощнейший сосуд, как апостол Петр говорил. Я все больше прихожу к выводу, что женщи­ны хрупкие, к ним надо очень бережно относиться и родителям, и окружающе­му миру — с любовью и большой нежно­стью. Равноправие и прочие тенденции огрубляют женщину. Если она одна рас­тит детей, то уже начинает делать это как мужик, в ней нарушается естественный баланс мужского и женского: происхо­дят сильная дихотомия и искажение. От­сюда в следующем потомстве рождаются инфантильные мужчины, которые точ­но не будут относиться к женщине, как к хрупкому сосуду. Такой круговорот мне не нравится.

Когда снимаю, я не анализирую глубо­ко. В моем случае в кино горе от ума — мне лучше двигаться на чувствах, воспри­ятиях и инстинктивных вещах. На том, что просто мне так нравится. В первой части «Обоюдного согласия» героиня уже до­шла до такой стадии, что мстит мужчинам и сажает их в тюрьму. Поэтому принято считать, что у меня она дает отпор силам зла. (Смеется.)

Да, про первый сезон «Обоюдного со­гласия» много писали, что это феми­нистская история и female gaze.

Я точно туда не закладывала такого и во­обще не встаю на полюса персонажей. Когда я занималась только докумен­тальным кино, то говорила, что моя са­мая главная задача — наблюдать. Я все­го лишь исследователь. В канве игрового кино занимаю такую же позицию. Это как изучать поле человека в психотера­пии. Оно само будет раскрываться, если ты относишься к нему как исследователь. А если ты либо за, либо против, то сразу же начинают активизироваться иные энер­гии и писаться другое кино, которое окажется или дидак­тическим, или будет иметь от­ношение к пропаганде, но точ­но не к объективному взгляду. Поэтому я свое отношение всегда скрываю. Я это создала, начала исследовать — и оно работает само. Даже в игро­вом кино: все действует по за­кону героев — актеры становятся фигурами персонажей и двигаются исходя из их логи­ки. А я — наблюдаю.

Как отличить искусство от контента и в чем гениально прав Николай Комягин

В саундтреке ко второму сезону «Обо­юдного согласия» радуют треки «Останемся здесь» Zoloto, «Мама фи­танула с папой» казахского проекта sobakasoma, «Пушка, бомба, огонек» Александра Труфмана. Вы их сами подобрали?

Обычно саундтрек составляю я, но из-за моей занятости на другом проекте в новом «Обо­юдном согласии» его подбирал оператор Гена Успангалиев, это его плейлист. На читках сценария мы собираемся с ним и художником-по­становщиком и ставим друг другу музыку, ко­торая нам нравится, чтобы придумывать под нее сцены. Гена включил эту, и я подумала, что съемки жестоких сцен под такие веселые треки будут хорошо воздействовать на зрителя. Он начнет иначе воспринимать происходя­щее на экране. Это гениально сформулировал Коля Комягин из группы Shortparis (в интер­вью Ксении Собчак. — Прим. ред.): когда убираешь один элемент из привычной конструк­ции, зритель вздрагивает и по-другому на все смотрит. То есть ты сбиваешь контрапункт ав­томатического восприятия, внимание заостря­ется, процесс на экране ощущается как не­естественный. Потому что насилие и есть неестественная вещь.

Если вы присоединились к проекту в сжатые сроки, удалось ли добавить что-то от себя в сценарий?

Да, я сразу сказала, что хочу, чтобы следак была женщина и ее сыграла Арбенина, по­тому что придумала это вообще семь лет назад. Идея понравилась, и сценарий пе­реписали. Еще двух персонажей я прора­батывала лично со специалистом по Карлу Густаву Юнгу, чтобы добавить туда сны. Не хочу спойлерить, но по исследованиям Юнга людям, которые в детстве пережили некоторые травмирующие ситуации, по­том снятся определенные вещи.

А какие-то приветы самой себе вы пе­редали? Раньше вы часто оставляли пасхалки в фильмах и сериалах.

В «Обоюдном согласии» снялась Октавия (старшая дочь Валерии, для нее это дебют в игровом кино. — Прим. ред.). А так нет — надо больше времени провести в проекте, что­бы он стал правда твоим. Для меня это до­вольно больной вопрос сейчас: как отличить искусство от контента. Имею в виду в том, что делаю лично я. На тех скоростях, в которых требуют производить, я рискую стать контент-мейкером. И там уже не до личных приветов.

Раньше, когда в паспорт героя фильма «Да и да» мы вписывали Germanica is Love, это был очень серьезный акт присвоения и неотделения себя от проекта. Это и называется искусство — то, что ты делаешь вручную, плетешь, как макра­ме. В условиях сжатых сроков я не могу что-то по-настоящему присвоить. Но, наверное, все рассудит история, что окажется контентом, а что — искусством. В конце концов, сериал «Шко­ла» мы снимали и в более жест­ком тайминге, но по нему мож­но изучать эпоху.

Про плачущих интеллигентов, минипига и кто хочет взять алабая Гай Германики?

Что вам нужно, чтобы по-настоящему прорасти в историю?

Работать над сценарием и самой темой. Я под­забила на кино, думала: буду делать сериалы для реализации. Ведь я этим занимаюсь, по­тому что у меня есть такая потребность био­логическая и ментальная. Но, видимо, все же вернусь в кино после «Обоюдного согласия». Уже есть идеи для фильма: мечтаю экранизи­ровать советских классиков поздних, которых никто не помнит практически, кроме плачу­щих интеллигентов.

Вы про Николая Солодникова?

Да! Я была в шоке, когда увидела по­стер к его фильму «Во сне ты горько пла­кал» (дебют Николая Солодникова в кино по повести Юрия Казакова. — Прим. ред.)! Я ведь тоже хотела экранизировать Казако­ва и думала, как это сделать. Но у меня еще есть в запасе пара писателей, за которых планирую взяться. Общаюсь сейчас с про­дюсерами на эту тему.

У Казакова еще есть повесть «Ар­ктур — гончий пес», как раз про со­бак, вы же их любите.

Кстати, как раз ищу форму для одного про­изведения советского классика, у кото­рого про собак тоже есть. Я вообще хочу поработать над темой антропоморфно­сти в кино. Показывать собак или лоша­дей, как они есть, не получится, они слиш­ком невыразительны, а вот наделить их антропоморфными чертами или перенести в область мифа, образа или символа, мне кажется очень круто. Надо просто сесть, сосредоточиться, сконструировать все это и расписать.

Кажется, вы можете снимать докумен­тальное кино про наблюдение за жи­вотными в духе «Гунды» Виктора Ко­саковского: в вашем загородном доме ведь настоящая миниферма — и даже совершенно потрясающий минипиг есть! Кто у вас сейчас там живет?

Козы, которые рожают постоянно. Вот ви­дите, я их уже наделяю антропоморфными чертами: роды-то у коз называются «окот». Коз уже около двенадцати, гуси тоже процветают с утками. У кур петух умер, так что их сейчас никто не вдохновляет нести яйца, будем нового покупать. У нас шесть котов, четыре собаки. Кстати, может, поможете мне алабая пристроить?

Ой, алабай — сложная порода, не каж­дый возьмется.

Да, меня вот околдовали недобросовест­ные заводчики, сказали, что все у меня по­лучится. На самом деле это вообще не моя порода, и, конечно, алабай не может жить со всеми этими птицами, он на них охотит­ся. Хейтеры пишут, что я кинолог хренов, раз не могу алабая воспитать, но извини­те — может, мне еще волков взять? (Сме­ется.) Я поняла, что с этой породой нужно 24 на 7 включение и мужиком быть, чтобы хоть что-то с ними делать. Мне же ближе мирные народы, которые у нас пасутся: чи­хуахуа и котик, который спит с минипигом.

Про стихи и почему лучше бы они не писались

В финале хочу спросить про макси­мально личное — стихи, которые вы выкладываете в виде аудио- и видеоэс­се в соцсетях и сами озвучиваете. По­чему вам важно делиться настолько сокровенным?

Стихи я очень давно не писала. Полови­на из тех, что выложены, очень старые. Мне нужно быть в экстремальном состо­янии, чтобы их писать. Смерть папы для меня стала очень большим потрясением и безусловной потерей. Мне нужно было как-то это переживать, и я начала сни­мать фильм про свои эмоции и снова со­чинять стихи, облекая их в какую-то фор­му. Я уходила в эскапизм, смотрела много фотографий, делала видеоряд из них. Мне было важно запечатлеть и прожить все так.

Стихи — это была терапия, которая по­лилась изнутри меня, когда даже кино ста­ло мало. Это действительно личное, но надо было, чтобы оно выходило вовне, по­тому что иначе меня бы просто разорва­ло. На самом деле я до сих пор не заходи­ла в его комнату, хотя он умер в сентябре. Даже не представляю, как приду туда.

Получается, хорошо, когда стихи не пишутся.

Для меня да. У меня были стихи подрост­ковые — в период взросления, потом в экс­тремальные этапы жизни и недавние про маму. Их я написала сейчас, когда осозна­ла, что все мои родители умерли. Я с ними так разговаривала.

Момент потери, когда ты больше ни­чей ребенок, — это то, когда ты по-настоящему вырастаешь?

Нет, я думаю, что недаром су­ществуют такие психологиче­ские практики, как расстанов­ки. Человек не уходит до конца, он все равно остается в тво­ем поле как энергия, как то, что он в тебя заложил, что завещал, как растил и чему учил. То есть я просто продукт своих родите­лей, их ментального поля. Я ду­маю, что ничего не умирает, все приобретает другие формы. Я это точно чувствую на себе.

Текст: Елена Анисимова

Фото: Валентин Блох

Продюсер: Екатерина Кузнецова

Стиль: Эльмира Тулебаева

Визаж: Асика Левинская

Ассистент стилиста: Екатерина Шумилова

Свет: Вячеслав Крицкий, White Studio