Книга сентября: мемуары Карины Добротворской

Я жду, пока ко мне вернется голос. Вероятно, вместе с ним вернутся слова. А может быть, и нет. Может быть, некоторое время придется помолчать, поплакать. Поплакать и молчать еще. Словами человек частит, чтобы прикрыть смущение, чтобы заткнуть черную дыру страха, будто это возможно. Моя подруга написала книгу, и я только что ее прочла. Завтра (уже сегодня) мне надо сдавать сценарий, а я неосмотрительно нырнула в рукопись Карины. Выныриваю под утро — оторопевшая, бессловесная, беспомощная. Некому мне помочь. Сережа мертв, Карина... Который час в Париже? Минус два. Нет, рано, она спит. Да и говорить мне не хочется. Невозможно говорить. Моя подруга написала книгу. И все, что я могу сейчас, — это описать свой плач. Древний бабий плач.

У нас с Кариной был короткий, но невероятно острый «приступ дружбы». Как будто тогдашняя наша дружба была какой-нибудь экзотической болезнью, с которой потом справились наши здоровые и молодые организмы. Справиться-то они справились, даже выработали прочный антиген, но впоследствии оказалось, что каждая из нас носит вирус привязанности в себе — пожизненно. Многое с нами случалось одновременно, параллельно. Мы тренировали свои любовные мускулы часто на одних и тех же объектах, болели, как дети, одними болезнями, включая желтуху (одновременно) и аппендицит (с разницей в неделю). И через тридцать лет знакомства мы написали по книге. Я — чуть раньше, мой «Воск» был уже издан. Обе книги — о смерти и любви и о единственно возможном знаке равенства между ними. «Написала чуть раньше» — это означает: я закричала чуть раньше от ужаса открывшегося в себе, от невозможности сдержать крик. Закричала раньше, как близнец, родившийся на десять минут раньше.

Книга Карины касается меня ровно так же, как и ее жизнь касается меня. Как и жизнь Сережи, Сергея Николаевича Добротворского, как и его смерть касаются меня и многих других. «Касается» — это не только «имеет отношение», это означает «дотрагивается» и своим прикосновением причиняет боль, почти сладострастную, эротическую, равную наслаждению. Это ведь уметь надо так написать, отбросив всякий намек на стилистическую красивость, на умствование! И чтобы иметь право так писать о главном событии своей жизни, о главном грехе, за который сама же казнила себя годами, надо прожить жизнь Карины Добротворской, что невозможно стороннему. И мой ночной крик, вопль первого утра после прочтения «Писем к Сереже» был: «Бедная моя! Что ты сделала со своей жизнью?!».

Они были вместе, она ушла, он через год умер — голые факты. «Кто-нибудь видел мою девчонку?» Эту мужественную девочку? Эту стерву? Этого ангела?

Однажды наш с Кариной общий друг, выслушивая очередную захватывающую историю о наших ранних любовных эскападах, вдруг спросил: «Я вот не понимаю. У нас (он учился в каком-то техническом вузе) тоже девчонки — влюбляются, и ходят на вечеринки, и страдают, и рассказывают об этом. Но почему у вас это так красиво выходит, а у них обычно?!» Вопрос был риторический, но вызвал веселый смех и юношескую гордость. Да, мы такие!

В этой логике встреча Карины и Сережи, роман, брак, партнерство были будто бы предрешены. Нет, это не было выбито нетленными золотыми буквами на каких-нибудь космических скрижалях. «Должны были встретиться» — это, в моем понимании, чистая логика. Ведь «мы такие!», у нас все должно быть лучшее, а лучше Сережи тогда я никого и не помню. Сакральная ягода эроса внутри этих отношений была, оставалась нераздавленной, несгнившей до самого финала. Между этими людьми жило то, что невозможно профанировать. И живет до сих пор.

И также не было ничего удивительного в том, что они расстались. Было жаль, было больно, будто происходило со мной (я ведь говорила о параллелях: в те же дни я переживала свой собственный мучительный разрыв), но не удивительно. Любовь полна боли. Это кроме всего прочего.

Эй, кто-нибудь! Кто-нибудь видел эту стальную женщину с глазами испуганного оленя-подростка? Она казнила себя всю жизнь — действенно, страшно, выжигала в себе чувства, как какой-то мистический вивисектор из ужастика про Чужого — огнем, напалмом. И каждая строчка книги — это хроники выживающего в пустыне. И вот казнь вдруг сделалась публичной. И спасительной. Говорите, люди, бушуйте, гневитесь, осуждайте, но она сделала это — написала о нем, о себе и о вечной любви.

Дело не в документальности (хотя книга и документальна) и даже не в правдивости (фактической и эмоциональной) воспоминаний. Дело в невозможности их потерять и в невозможности их хранить. И еще дело в том, что умерший Сережа не умер. Он — единственная реальность, в которой Карина уверена, в которой и которой она живет.

Я заметила: у людей вызывает ужас правда, любой намек на нее. Несмотря на плебейский культ «искренности», правда — прозрачная, видимая и неразрывная связь между явлением и словом, которым явление именуется, — пугает. Люди, хорошие, неравнодушные люди, начинают искать причины возникновения правдивого высказывания. И находят, конечно, и чаще всего в негативном пространстве. «Что за пляски на костях?!», «Это она для самопиара!», «Подумала бы о муже и детях!». Это то немногое, что мне довелось услышать, когда книга Карины вышла. И люди-то сплошь прекрасные, только вот неравнодушные очень. Как правило, самой книги они не читали, ограничившись аннотацией. Но всем уже все ясно. У всех уже есть готовые ответы. Но я-то знаю: слова вырастают частоколом, отгораживая от смысла, от подлинности, от суверенности человека. Ведь в противном случае нужно поставить себя перед очевидностью неутешительного факта: все не так просто, и жизнь — это кровь и слезы, а любовь — это боль и хаос.

В последнюю его весну мы встретились на съемках одного маленького фильма, который снимал мой однокурсник. Сережа согласился появиться в камео. Между кадрами, между шотами его вискаря он вдруг спросил: «Как ты?». — «Нормально». Он брезгливо скривил рот: «Да, мне говорили, что ты держишься». Он имел в виду мой собственный разрыв и мои стенания по этому поводу. Удивилась. От кого слышал? И если это называется «держишься», то я уже теряю смысл слов. Но я ответила, гордая сама собой: «Да, держусь». — «А я вот нет». Все. Точка. Он — нет.

Кто-нибудь видел девчонку с камнем на ладони? С камнем, которым она каждый день убивает себя, пытаясь достучаться до собственного сердца? Называть вещи своими именами — неблагодарная и жестокая затея. Правда — это означает миновать, купировать пространные объяснения, мотивировку и обзор перспективных целей. Есть только прошлое, возможно, настоящее, и, что странно, наверное, есть будущее. Связь между ними не очевидна, хотя часто приравнивается к аксиоме. Связать их может только что-то одно, проходящее через прошлое, настоящее и призрачное будущее, что-то единственное, уникальное, у каждого свое, — надежда, например. Блажен, кто верует... У Карины это боль, кромешная боль непроходящей любви. Кто-нибудь видел красивую девчонку без иллюзий и надежды? Она здесь, она стоит и ждет, пока отступит боль.

Карина Добротворская. «Кто-нибудь видел мою девчонку? Сто писем к Сереже». 

Издательство «Редакция Елены Шубиной»

Автор: Ануш Варданян