Фольклорист, антрополог, доктор филологических наук и лауреат премии «ТОП 50. Самые знаменитые люди Петербурга» — в номинации «Наука и жизнь» Светлана Адоньева изучает русские ритуалы, традиции и верования. Директор АНО «Пропповский центр» и руководитель исследовательского проекта «Прагмема» провела в экспедициях годы, записывая и сохраняя с единомышленниками и студентами хрупкий мир культуры севернорусского крестьянства. Казалось бы, ее книги по фольклору могут быть интересны узкому кругу специалистов, но «Магические практики севернорусских деревень» и «Свадьбы в России: ценности и социальный порядок» разлетаются как горячие пирожки. Читаем и прокачиваем мифопоэтическое мышление, чтоб не бояться ни шороху, ни вороху, ни человеческой стаи — по количеству инсайтов книги Адоньевой могут заменить годовой абонемент к психотерапевту.
Почему отзываются приговорки про волчка и бочок и при чем тут тема смерти?
Ваши книги по фольклору можно было бы назвать узкоспециальными, но «Магические практики севернорусских деревень» выходят уже вторым изданием, а последняя «Свадьбы в России: ценности и социальный порядок» читается и расходится как детектив. Почему изучение традиций стало сейчас такой популярной темой?
Думаю, люди стали отращивать свои корни. Мои деревенские собеседники в Архангельской области помнят своих предков до ХVI века, а у горожан предел — три поколения в лучшем случае. Но если ты хочешь двигаться вперед, нужно одновременно создавать опору, иначе как устоять-то? Здесь работает формула «что наверху, то и внизу» — as above so below. Наш исследовательский центр появился в 2000 году, мы его создавали вместе с Натальей Михайловной Герасимовой, моим учителем, коллегой и другом (фольклорист, теоретик литературы и преподаватель СПбГУ. — Прим. ред.): многие наши культурные проекты не вмещались в академическую повестку и нуждались в независимых от высшей школы площадках.
Мы всегда удивлялись, почему филологическая наука ведет себя так странно: Стивен Хокинг считает возможным объяснять людям доступным языком, что происходит в физике, а люди, которые занимаются культурным достоянием, — нет. Знание о фольклоре оказалось элитарным, доступным немногим специалистам, которые его собирали, описывали и анализировали. Разумеется, это нужно. Но фольклор — это искусство, в нем много сложного культурного опыта, эмоционально-ментальных фигур, которые не охватываются рациональным. Мы поняли, что кроме исследовательской, полевой и аналитической деятельности надо честно и глубоко вкладываться в просвещение. Для нас это форма общественного служения. Мы стали издавать книги, запускать лекционные курсы на разных площадках Петербурга — в Михайловском театре, БДТ, на Новой сцене Александринского театра, на площадке отеля «Индиго». Мы записываем подкасты, выпускаем программы на YouTube и на нашей платформе Pragmema Project. Делаем выставки — мы ведь работаем еще и с огромным объемом фотографий и пленок из семейных архивов. Сейчас запустили уникальный цикл «Эпосы: история и мифология». Об эпосе знают мало, еще меньше тех, кто читал эти тексты, и я рада, что рассказать о карельском, индийском, тюркском, осетинском, монгольском и других эпосах согласились лучшие специалисты в нашей стране. В доступе уже десять подкастов, и эту работу мы продолжаем.
Как вы выбрали профессию фольклориста? Или это она выбрала вас?
Я училась на филологическом факультете на кафедре русской литературы, где после первого курса у всех студентов практика, в том числе фольклорная. Мои подруги поехали в экспедицию и были настолько счастливы, с таким восторгом об этом рассказывали, что и мне ужасно захотелось. Я училась на вечернем отделении, и практика для меня не была обязательной, но после второго курса в 1983 году я тоже отправилась в Вологодскую область, под Великий Устюг. Мне было 19 лет. Казалось бы, что может быть интересного — разговаривать с деревенскими неграмотными бабушками? Но я, вся такая ленинградская девушка, весьма снобская, рядом с женщинами, которые в лучшем случае имеют четыре класса образования, вдруг почувствовала себя глупой. Я поняла, что общаюсь с очень мудрыми, сложными людьми.
Еще меня поразило, как с бытовых тем, когда я спрашивала, допустим, какими словами ребеночка-то полечить, они вдруг легко переключались на такую речь, которую ни вы, ни я произвести не можем, потому что таким синтаксисом, словарем и ритмом не владеем.
«Я, раба Божья, выхожу из дверей в двери, из ворот в ворота, во чистоё поле, на восточную сторону, на восточной стороне стоит белая березонька, этой белой березке не при́тчится, не урóчится, не призóрится, она не боится ни шороху, ни вороху, ни человеческой стаи, ни собачьего лая, ни девки-долговолóски, ни бабы-пустоволóски. Спахни́, смахни́ все уроки, все переполóхи, оговóрища, охáища, которые слова не договорила, идите вперед, которые переговорила, оставайтесь сзади, будьте мои слова крéпки, лéпки…»
Ну или попроще:
«От своей думы, от своей крови, чур мою думу, чур мою кровь, с гуся вода, с лебедя вода, с раба Божья — худые слова».
Но, как мне кажется, у нас не потерян доступ к этой культуре, мы каким-то образом знаем, например, колыбельные. «Не ложися на краю, при́дет серенький волчок и ухватит за бочок»... или вообще какую-то, казалось бы, ерунду вроде: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана». Или знаем откуда-то, что когда у ребенка выпадает первый зуб, нужно сказать: «Мышка-мышка, нá тебе лубяной, дай мне костяной».
Почему все эти смешные поговорки так отзываются любому человеку?
Когда долго сохраняется устная культура, то сохраняются и традиции, ведь они передаются в первую очередь посредством языка. Если язык меняется, например, местное население переходит на язык метрополии и отказывается от своего, то знание не передается. В севернорусских деревнях знание сохранилось именно потому, что, несмотря на все социальные сломы, у нас не произошла утрата языка. Если ты длишь те категории, те метафоры, которые в этом языке живут, то длится все, что за ними стоит. А это удивительные вещи! Ведь колыбельная о сереньком волчке — это первая история про небытие, про край и про то, что за краем что-то есть. Ребенок, который и говорить-то еще не умеет, получает невероятное послание! И городские, и деревенские женщины, рожденные до 1930-х годов, помнили колыбельные и пели их внукам, а внуки, когда приходила пора укладывать спать своих младенцев, вдруг вспоминали о волчке. И знание о краях мира сохранялось и длилось в следующем поколении. Но могло быть и иначе. Родители пели «Спят усталые игрушки» или «Спи, моя Светлана» — и тогда знание о волчках, ракитовых кустах, бабае, который всегда неподалеку, воркующих голубях, которые дают мне мирный сон, исчезает. От нас зависит, что именно мы перетаскиваем на следующий этаж, каким знанием обеспечиваем следующее за нами поколение.
Откуда пошла русская психотерапия
В своих книгах вы в деталях описываете заговоры, обереги, ритуалы, собранные в экспедициях по Архангельской и Вологодской областям. А что, если знаниями воспользуются невежественные люди и наворотят разного?
Это невозможно. То, что мы называем магией, устроено на очень тонких планах и связях. Например, когда знахари лечат младенца, то происходит не просто воздействие на тело. Тело — часть большой системы, поэтому там будет всегда стоять мама, а то еще какие-то «понятые», братья-сестры — зависит от болезни, старшие или младшие в роду. А еще будет выбрано особое время, например вечерняя заря, и особое место — у устья печи, на пороге. Мы видим и сцену, и роли, и реквизит. Спрашивается, что за драма выстраивается?
Системно-семейные севернорусские расстановки! Так их придумал вовсе не психотерапевт Берт Хеллингер!
Вот да, похоже на расстановку. С фольклорным материалом любят работать актеры и режиссеры, и все те, кто обитает в поле современного театрального искусства. Но важно нести ответственность за использование фольклорного ритма и дыхания, ведь он достает до самой прошивки, очень глубоко. Нужно понимать, что ты достаешь и зачем, иначе можно сотворить вред. В «Вакханках», в спектакле, который Теодорос Терзопулос поставил в Москве, был момент, когда условные фигуры просто присутствуют на сцене и дышат в ритм. И со зрителем в этот момент начинает происходить что-то неимоверное. Это сильное воздействие! В ритме и интонации скрывается секрет воздействия былин. В отличие от сказки, где есть драматургия, реплики и роли, которые разыгрывает сказочник, в былинах важен монотонный ритм. Сказитель вводит тебя в трансовое состояние и подгружает туда образы. Поэтому былины такие длинные: чтобы туда «впасть», требуется время. В отличие от заимствованных духовных и целительских практик, как мне кажется, свое, корневое работает в десятки раз сильнее, поэтому имеет смысл работать с родным языком и традициями.
Вот! Все-таки воздействие возможно!
Хорошо, если говорить про магию... Кстати, в деревне не пользуются словом «магия», говорят «пошептать», «поговорить», «поправить», «наладить». Так называют целительские практики, которые направлены на то, чтобы исправить случившийся в мире и в доме разлад. Они не воспринимают процесс заговаривания как что-то сакральное. Это действие, требующее внимания и сосредоточенности, но это не священнодействие. А главное, что отличает эти традиционные практики от современных, — отношения между целителем и его пациентом. Как объясняют жители деревень, которых мы опрашивали, от лечащего к пациенту «тепло» должно идти. Тот, кто лечит, должен в этот момент любить того, на кого направлено действие. Если через тебя не идет тепло, то и полечить ты не можешь. Поэтому чаще всего лечат своих родственников, близких. Или есть известные знахари, которым хватает внутренней силы на чужих, и о них знают все. У меня был прекрасный собеседник, потомственный вологодский не то чтобы колдун — знающий. Мы с ним познакомились в начале 1990-х, он заведовал местным клубом, просвещал народ в отношении христианских праздников. При этом вся округа к нему ездила лечиться от всего на свете. Мы общались на протяжении лет семи, когда летом работали в его деревне в фольклорной экспедиции. И наконец, у нас зашел разговор, как именно он работает со своими пациентами.
«Ты понимаешь, я на воду наговариваю». — «Хорошо, а что наговариваете?» —«Молитвы читаю». — «А что дальше с водой происходит?» —«Ну, вот приезжает человек, я объясняю, что сейчас воду наговорю, но сначала мы пообщаемся. Тот садится, рассказывает: то у него болит, сё у него болит. Я спрашиваю, а родители твои как? Мать-то ты свою уважаешь? Он перебирает все свои отношения. А я даю наказ: вот смотри, будешь пить водичку и в этот момент все, что мы обсудили, заново в голове прокручивай. И так четыре месяца, пять недель и три дня».
Пациент сроду не связывал недуги с собственными поступками, а тут их вдруг связали. И уделять внимание этой связи он должен вновь и вновь, каждый раз, когда водичку пьет. Знахарь программу сценариев клиента перепрошил и водичкой зафиксировал.
Русская психотерапия как она есть.
Конечно. Поэтому такой интерес к фольклору и ритуалам именно у психотерапевтов и тех, кто занимается помогающими практиками. Я как-то ходила на семинар по холистическому массажу, и иностранка-преподаватель, узнав, чем я занимаюсь, спросила, а что из телесно-ориентированной терапии практикуется в России. Я задумалась, но кроме бани ничего в голову не пришло. И в следующей же экспедиции, очень скоро, мне пришлось убедиться в том, что такая практика в деревенской традиции есть.
Я была в гостях у весьма пожилой женщины. Спрашиваю: «А вы своих детей в печи мыли?» (Мне моя вологодская бабушка рассказывала, что они в деревне мылись в печке. В моем детском воображении в русской печи было какое-то огромное пространство. Но это не так. Если заглянешь в печь, убедишься, что среднего роста человек не сможет сидя голову поднять.) А она: «Конечно, и внуков мыла! Как печка теплая, туда залезаю, мне ребеночка и передают. Он такой весь орет. А вот я его всего разомну, как тесто. И он сразу станет как тряпочка и спит. Так каждый день до года. Смотри, какие они у меня, как яблоки наливные». Четыре внука вокруг нас по избе носятся. То есть знание у нее в руках, и снимать его надо с руки, как у остеопатов, где тоже почти нет слов, описывающих их практику. И здесь уже должны работать не филологи, а те, кто работает с телом.
Хорошо, а как же быть с историями про присушить-отсушить и разные другие злодейства?
Если мы посмотрим на такие злодейства, то поймем, что речь идет о том, что кто-то хочет управлять чужой волей. Рассказы о порче и сглазе — это скорее мифология, дискурс и способ манипуляции. Или, скажем аккуратнее, способ управления чужим поведением. Мы, конечно, много говорили с нашими деревенскими собеседниками про сглаз и как его снимать. Я пыталась выяснить, почему, например, Мария Петровна не боится порчи, а Татьяна Сидоровна — боится. И оказывается, сглаз не садится на того, кто прямо высказывает другому человеку о том, что между ними происходит. Подходит человек, который говорит тебе, что все хорошо, ты хороша, дети твои хороши, огород и муж, но ты чувствуешь, что он неискренен. Нужно реагировать не на то, что он говорит, а на то, что ты видишь перед собой. Тогда тебя испортить невозможно. «Или хотя бы фигу в кармане сложи», как говорят.
Если тебе слабó переходить на искренние отношения, хотя бы для себя этой самой фигой признай, что они неискренние. А не можешь — начинается игра. Чаще всего «пострадавший» от магии — тот, кто в этой игре назначил себя жертвой. Я недавно перечитала «Путешествие в Икстлан» Кастанеды, и мне стало понятно, почему автор и Дон Хуан так плохо друг друга понимают. Кастанеда интересуется силой, то есть на самом деле хочет власти, как все те, кто интересуется магией. А Дон Хуан, как и те, кто занимается целительскими практиками, вообще не про власть. Такие люди взяли на себя огромный труд помогать другим из-за того, что у них больше любви, чем у остальных. Это труд, связанный с их готовностью отдавать. Поэтому их можно одарить в благодарность, но нельзя купить у них услугу — не тот тип отношений. Ты можешь только обозначить свою признательность, признать их дар и его ценность посредством подарка, а не вступать в обмен. Точно так же с причитаниями: профессиональные плакальщицы — не те, которые оказывают услугу в оплакивании. Оплакать может только тот, кто способен дать тебе слова для того, чтобы твое горе было описано и названо. А это может сделать только тот, кто выше тебя опытом.
В чем опасность фольклорных экспедиций?
У вас был проводник, который вел бы вас как учитель или наставник?
Думаю, это не так работает. Когда ты готов к какой-то информации, приходит условная Анна Ивановна, говорит:
«Ну, Светлана, что же ты такая тупая? Ведь любая взрослая женщина должна понимать, открыт человек или не открыт, лицемерит он или не лицемерит. Это же просто, как щи варить».
Проходит десять лет, и я вдруг понимаю, о чем вообще тогда шла речь. Всё так элементарно, всё на поверхности, никто от тебя ничего не скрывал, у тебя всего-то не было уха, чтобы это услышать. Может, эта затрудненность связана с шорами школьного образования, которые не позволяют видеть очевидные вещи. Поэтому в передаче знаний так важен личный контакт: быть рядом, и если даже не понять, что происходит, чему у тебя нет названия, то хотя бы почувствовать это.
Как вы работали с собой, чтобы люди стали вам открываться?
Это очень долгий и сложный процесс. Когда тебе 20 лет, то старшие женщины будут с тобой говорить, например, о материнстве или замужестве, но не о смерти, потому что это бессмысленно: даже если у тебя есть к этой теме интерес, то нет опыта. Потом ты становишься старше, и тебе открывается другое окно. То есть имеет значение точка входа. И эта точка входа — ты сам.
Есть миры, которые от меня, как женщины, закрыты — это миры старших мужчин или мужчин-ровесников. Я пользуюсь понятием «коммуникативного коридора». Чтобы с тобой делились информацией, нужно превратиться в некую трубу, резонатор, точку передачи. Твоя задача — быть точным, аккуратно зафиксировать, не наврать и не нафантазировать лишнего, хотя соблазн огромный. Для этого, когда мы работаем в поле, устраиваем ежедневно что-то вроде супервизии. Есть еще важное правило, которому мы учим студентов до экспедиции: чтобы тебе что-то рассказали, ты тоже должен что-то о себе рассказать. Личное. Искреннее. То есть разговор с информантом должен быть равноценным обменом. Но обычно деревенские старые женщины — очень добрые. И даже если ты совсем не понимаешь, что задавать личные вопросы, ничего не рассказывая о себе самом, — это нарушение возрастной субординации, они все равно что-нибудь расскажут или песню споют, чтобы ты с летней практикой справился хоть как-то, записал, что тебе нужно для своего зачета в институте. Но в этой области филологии обычно остаются те, кто любит иметь дело с живыми людьми. А остальные, пройдя фольклорную практику, пойдут заниматься Островским или Достоевским или кем-то еще, что гораздо безопаснее.
Да, страшное дело эти экспедиции.
Ну, конечно. Тебя же все время выводят к твоим чувствам, а ты, может, вообще не знаешь, что с ними делать, потому что заблокировал все себе давным-давно. Бывает, что фольклористы и этнографы долго работают в этом поле, аккуратно собирая анкеты, то есть все записывая, но не включаясь. В принципе, так тоже можно. Не знаешь, что делать, — прибегни к ритуалу. Почему они так важны? Ритуалы — это машина по производству социального порядка. Социальный порядок и ритуалы крестьянской жизни намеренно были поломаны в 1930-е годы, чтобы сконструировать и осуществлять уже советский порядок: календарные праздники мужчин и женщин, те же свадьбы в ЗАГСах с караваями. Что-то не удалось сломать, например отношение к смерти: как на Троицу собирались с едой на кладбищах, так и собираются.
Когда Советский Союз закончился, вопрос общих ценностей не был решен. Что ты сам решил практиковать, то и будет длиться, поскольку ты в это вовлекаешь своих детей. Будет у тебя Рождество с волхвами или Новый год с курантами? Колыбельная про волчка или «Песня о Щорсе», где «след кровавый стелется по сырой траве»? Будешь ли ты поминать и почитать своих предков и просить их благословения? Готовиться к Пасхе и вечной жизни или к тому, что из тебя лопух вырастет? В этом смысле время сейчас очень творческое, потому что ты взрослый и отвечаешь за то, что у тебя в мире будет происходить. Выбери, что ты будешь делать, и распорядись этим. Ты точно сам создаешь свое будущее: на что ты настраиваешься, то и получаешь. Имеет смысл осознать, какие привычки и обычаи старших семьи ты воспроизводишь, и оценить их. Оценить, какие из них тебя раздражают, а какие ты сознательно хочешь продолжать, потому что они воспроизводят тот порядок, который тебе нравится.
Я замечаю, в том числе по себе, что советский и постсоветский человек боится ответственности. Почему это так?
Мне кажется, это связано с уничтожением позиций патриарха и матриарха в нескольких поколениях. Сначала разобрались с теми, кто умел управлять капиталом, землей, людьми, — их уничтожили физически. А следующее поколение уже выстраивало отношения с государством по принципу «государство — отец, а я — сын». Но на хозяйстве еще оставались старшие женщины, которые, оказавшись одни, держали «большину». В 1961-м вышел Моральный кодекс строителей коммунизма, где было написано, что человек человеку друг, товарищ и брат. Следовательно, свекровь и невестка тоже друг другу «товарищ и брат», отец сыну — «товарищ и брат». Отменялась внутрисемейная иерархия. Все оказывались «братьями и сестрами», и все равны перед властью государства. А передача опыта и роли патриарха или матриарха происходит только на условии подчинения. Если тебе в 20 лет объявили, что твоя свекровь — дурная женщина с буйным нравом и ты не должна ее слушаться, то разрушается система передачи знания.
Взрослые женщины переставали байкать и лечить, они уже не учились этому у своих свекровей. В 1970-х конфликт между невесткой и свекровью уже воспринимается как архетипический. А он архетипическим не был, просто молодые женщины получили от государства ресурс для того, чтобы не соглашаться со старшими. То же, но на поколение раньше, случилось с мужчинами. И вот теперь молодой человек есть, а инструментов у него для того, чтобы стать взрослым, отвечающим не только за себя, нет. Их не позаимствовать у старшего поколения, поскольку и оно их не имело. И ты либо вообще никогда не взрослеешь, либо ищешь и конструируешь свою «большину» через опыт проб и ошибок, выбирая себе наставником священника или психотерапевта, книгу доктора Спока или гадалку, коуч-тренера или гуру. Конечно, со свекровями, которые умеют договариваться с морозом и ветром, с домовыми и лешими, с Богом и ангелами, деревенским женщинам становиться старшими было легче.
Текст: Ксения Гощицкая
Фото: Юлдус Бахтиозина
Стиль: Карина Крапива
Визаж и волосы: Мария Евсеева
Свет: Павел Знаменский Skypoint
Светлана Адоньева сфотографирована у последнего деревянного дома, сохранившегося на Васильевском острове рядом с набережной Макарова, во дворе своего центра «Прагмема».
«Собака.ru»
благодарит за поддержку партнеров премии
«ТОП50. Самые знаменитые люди Петербурга» — 2024:
Эксклюзивного партнера, производителя премиальных украшений с российскими бриллиантами — ювелирный дом MIUZ Diamonds
Газпромбанк — Официальный банк премии
Торговый дом «Рятико» с брендом ReFa — роскошным уходом для вашей кожи
«Моменты. Repino» — клубный малоэтажный жилой комплекс от девелопера «Абсолют Строй Сервис»
ASKO — мировой премиум-бренд по производству бытовой и профессиональной техники
Комментарии (0)