Благодаря директору Русский музей встречает 125-летие империей из дворцов и парков, где консервативность сочетается с дискуссиями о современном искусстве (следите завтра с полудня в соцсетях!). И 25 же апреля академик РАХ и лауреат ордена Почетного легиона отметит 75-летний юбилей.
Каким вы видите Русский музей в ближайшем будущем и чего ему не хватает прямо сейчас?
Мне не хватает зрения, оно с возрастом становится слабее. (Смеется.) Я вижу проблему в отношениях традиционного художественного музея и того искусства, которое называют сегодня современным. Есть вещи, которые не вмещаются в рамки музея, они требуют видеофиксации. Куда делись произведения, показанные в рамках биеннале «Манифеста 10» в 2014 году? В фондах хранения должны оставаться фотофиксации таких экспозиций. Много лет назад мы начинали выставки современных художников, моих сверстников — Анатолия Белкина, скажем. Мы показывали экспонаты из материалов, отличных от традиционных живописи и графики. Например, скульптуру из железа, которое ржавеет со временем. Как такие работы хранить, как реставрировать? А потом искусство вышло на улицы: художники начали рисовать покрышками автомобилей на поверхности мостов — и это тоже считается произведением искусства. Есть огромные вещи, которые мы приобрели сгоряча, а они не вмещаются в дворцовые залы — значит, нужно строить новые помещения.
В 1980-е вы возглавляли отдел современного советского искусства. Как изменилась работа с ним сейчас и что такое музей современного искусства?
Тогда была идеологическая цензура, которая исходила не от нас. Сейчас современное искусство настолько изменилось, что я уже не могу назвать его изобразительным. Я не понимаю, что такое музей современного искусства, ведь современность — это понятие скользящее. Павел Третьяков и Александр III собирали в XIX веке современное им русское искусство. Я не знаю, как через 50 лет будет называться музей, который сейчас называют современным. Каковы критерии в оценке такого искусства? Я не уверен, что они есть даже у специалистов.
При этом в вашем музее одним из первых в стране появился Отдел новейших течений.
Этот отдел в музее появился еще в 1920–1930-е годы, когда его возглавлял Николай Пунин. В 1926 году к нам поступила коллекция авангарда, который тогда был современным искусством. Сделать выставку Петрова-Водкина, считавшегося формалистом, было подвигом, а сейчас — это классика. В 1990-е годы мы возродили отдел, им руководит Александр Боровский. Не хочу подражать Владимиру Ильичу Ленину, но когда к нему обращались по поводу искусства, он отвечал: «Я не специалист, обратитесь к Луначарскому». Так и я могу ответить про современное искусство: «Я не специалист — обратитесь к Боровскому».
Вы знаете, что Русский музей кажется части публики консервативным?
Я не могу согласиться, что мы консервативны. Основная профессия в музее — это хранитель, тот, кто хранит. Музей работает между Сциллой и Харибдой. Мы должны хранить, беречь все, что у нас есть. Для меня было бы проще всего закрыть на замок и никого не пускать. При этом искусство принадлежит народу. Зачем нам нужны новые дворцы, новые территории? Чтобы представлять российское национальное искусство так, чтобы каждый посетитель нашел для себя что-то. Музей — не место для суеты. Не надо идти в него за сенсацией, за скандалами и разоблачениями. Да, можно картины вверх ногами повесить — и на один день зритель прибежит, чтобы на это поглазеть. Но что дальше? Музей — как дом, где ты находишь то, что принадлежало твоим бабушкам и дедушкам, прадедам. Вам кажется это скучным? Но со временем люди понимают ценность истории. Почему возникла идея создания Русского музея 125 лет назад, ведь не было до этого музея национального изобразительного искусства? Потому что со временем у человека появляется потребность оглянуться и посмотреть, что было победами и поражениями. Хотя на самом деле лучше их не различать — никогда не знаешь, что есть что.
Можете выделить особенно яркую личную победу как руководителя за 32 года?
Мне не нравится постановка вопроса. Яркая победа — это победа страны в Великой Отечественной войне. Я хочу, чтобы музейная работа не подвергалась рейтинговым оценкам — в культуре нет первых и последних. Поэтому я опасаюсь того, что мы кого-то опередили. Моя победа, наверное, в том, что я «не» — не номенклатурный начальник, уверенный в себе, умеющий увольнять. Зато у нас сложилась команда, которая справились со свободой, которую мы получили. Поэтому музей не похож на тот, что был 30 лет назад. Например, у нас теперь есть парки и сады, и каждое дерево мы учимся считать экспонатом.
Когда вы пришли в Русский музей, думали, что останетесь на десятилетия?
В музей приходят либо на год-два, либо, как говорится, «вперед ногами» — остаются на всю жизнь. Вот и я подзадержался. Когда устраивался сюда, никаких мыслей о высокой миссии служения искусству у меня не было. В конце 1980-х появилась мода на выборы директоров, и мне предложили участвовать. Я сомневался — в начальники никогда не стремился, но в итоге на выборы пошел. Знаете, до начала работы в музее мне представлялось, что жизнь там скучная. Оказалось, музейная жизнь кипит, а иногда напоминает сумасшедший дом.
Когда музей становится сумасшедшим домом?
Когда весь мир напоминает сумасшедший дом. Как сегодня, например.
Текст: Александра Генералова
Художник: Феликс Волосенков
Фото: Shutterstock
Комментарии (0)