Чулпан Хаматова о татарском детстве

Я не люблю читать книги, которые уже всем понравились, так как долго к ним иду. Для меня это личная закрытая тема – отношение к книге. Её уже все любят, обцеловали, обобнимали и вообще присвоили, а я как-то медленно подхожу. Когда все обсуждали «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной, мне говорили: «Как? Ты не читала ещё?». И я отвечала: «Нет, и не буду – пока не буду читать: сейчас вы все её забудете, и тогда мы наедине с книгой откроемся друг другу». Совершенно случайно в книжном магазине, когда покупала какие-то тетрадки детям, увидела роман, открыла его и забыла про все свои предрассудки, оказавшись в этом мире. Кроме радости чтения, мне подарили крупинки тех абсолютно светлых ассоциаций, которые были в моём детстве связаны с татарской культурой.

В Казани я была оторвана от своих корней. В классе у нас училось три татарина – я, мальчик Тимур и девочка Лиля. Когда все уходили домой, нас заставляли (это было обязательное условие) оставаться на дополнительный урок татарского языка. Моя учительница (ни в коем случае не думайте, что она так и выглядела, потому что это мое детское восприятия её, наверняка, сегодня я бы её увидела более дипломатично) мне казалась исчадием ада – она была очень похожа на Гитлера. Все уже были дома, обедали, а мы втроём сидели, изучали татарский язык. Причём у нас с Тимуром в семье не говорили по-татарски, а Лиле повезло – она хоть что-то знала – ее учила бабушка. Эти два-три дополнительных урока в неделю не давали ничего, кроме ещё большего отдаления. Но, тем не менее, всё равно так или иначе ко мне приходили, например, сказки. Так, Шурале (антропоморфное мифическое существо татарских и башкирских сказок, персонификация духа леса – Прим.ред.) я вспомнила только благодаря книге Гузель Яхиной.

После перестройки Татарстан начала волновать самоидентификация, он захотел отделяться. Тогда начали поддерживать культуру и выяснилось, что носителей языка осталось не так много. Началась миграция из деревень людей, которые знали татарский, но при этом были не очень образованы в целом. Мой младший брат пошёл учиться в гимназию (тогда 90% школ стали татарскими гимназиями), где почти все предметы были на татарском языке. Как-то забирала его из школы, я уже тогда училась в Москве, а на доске учительница написала: «Завтра принести к труту — через т — клей и бумагу». Это был такой уровень преподавания, что меня ещё больше отодвинуло.

Потом в Театральном институте в Москве я захотела станцевать татарский танец, приехала на каникулы в Казань и стала искать музыку под него. А она оказалась какого-то очень странного качества. Всё, что можно было найти на кассетах, продаваемых во всевозможных ларьках, это была такая страшная попса: сыгранная мелодия на клавиатуре синтезатора.

Всё это совершенно не способствовало никакому моему движению в сторону собственной национальности и истории. Ещё у меня была тётя, которая мне говорила, когда я была маленькая: «Запомни, ещё Горький сказал: татарин – это звучит гордо». И потом буквально через несколько лет я узнала, что эта формулировка звучит совсем по-другому.

Моя бабушка не говорила дома по-татарски, а дедушка играл на аккордеоне как татарские песни, так и военные. А чай мы пили чай из пиалы. Бабушка, которая говорила всю жизнь по-русски, к перестройке вдруг вспомнила, кто она. А я выходила замуж за Ивана, русского парня. Бабушка сказала: «Прокляну, на свадьбу не приду, и вообще всё это без меня». А потом вдруг в день свадьбы раздаётся звонок, открываю дверь, стоит Даваника, моя бабушка. Я ей говорю: «Как я рада тебя видеть!». Она отвечает: «Это не я решила, это там решили – мне приснился сон, что я ем свинину. И она оказалась очень вкусной». Так она мне разрешила выйти замуж.

У моего прадеда была обувная фабрика, картель, где работало какое-то количество подмастерьев. Конечно же, он не избежал страшной участи раскулачивания. Это было запретной темой в нашей семье. У меня вообще родственники очень немногословные. Хотя дедушка дошёл до Польши во время Великой Отечественной войны, он никогда о ней не вспоминал. Нас же в школе заставляли писать сочинения – подвиги дедушек. У всех были такие красочные произведения, а мой дедушка говорил, что всё это было «холодно, грязно и вши».

Смешно, как вскрывались всё равно эти темы, которые, видимо, никуда не спрячешь ни страхом ни запугиванием. Моя мама жила в доме бабушки (моей прабабушки), у которой было пять дочерей. И практически все они с новыми семьями жили там же. Как-то моя мама (её только что приняли в пионеры) пришла домой с красным галстуком, а прабабушка сидела, растапливала кочергой угли в печке. Мама ей сказала: «А ты знаешь, что Бога нет?» Бабушка, не разворачиваясь — бум ей по голове кочергой сразу же. 

У меня есть дядя. Его зовут Чулпан. Дядя Чулпан – сын врага народа. Его папа был муллой, его арестовали и расстреляли. Для него эта тема закрыта раз и навсегда. Ничего он вообще не обсуждает и не разговаривает на эту тему. Уговаривая его прочитать роман «Зулейха открывает глаза», опять услышала очередное «нет, не буду, это больно, не хочу». Я сказала, что это настолько удивительная книга, потому что она светлая: про страшное время, про чудовищные невыносимые испытания и совершенно несправедливое мироустройство, но в ней столько надежды. Он прочитал и сказал, что я была права. Потому что для меня – это гимн силе человеческого духа, который невозможно сломать, наверное, даже убив.

Материал подготовлен в рамках дискуссии «Диалоги» проекта «Открытая библиотека»