Водка — скрепа российской истории

Кабаки и трактиры начала XX века

Вино-водочная монополия (т.е. исключительное право государства производить и продавать алкоголь) идет рука об руку с российской историей: впервые ее ввел еще Иван III в конце XIV века, потом монополия несколько раз отменялась и вводилась вновь, чтобы окончательно воцариться в 1894-м, в год воcшествия на престол последнего из Романовых. Тогдашний министр финансов, надежда сторонников реформ Сергей Витте увидел в этой мере не только гарантированный источник пополнения казны, но и средство как-то повлиять на легендарное кромешное русское пьянство в сторону его уменьшения. Сложно сказать, получилось ли это хоть в какой-то степени. С одной стороны, в 1910 году Российская империя занимала предпоследнее место в Европе по среднедушевому потреблению алкоголя (меньше пили только в Норвегии). Но с другой — везде пили преимущественно вино, а в России предпочитали сорокоградусную. Многочисленные кабаки и трактиры были единственным прибежищем и сбитых с толку пореформенным беспорядком мужичков, и отчаявшихся разночинных горожан.

НЭП и борьба с пьянством

Строгое ограничение продажи водки и других спиртных напитков ввели в начале первой мировой, в конце 1914-го. Между тем, в деревнях стали варить самогон в промышленных количествах, а в больших городах, среди «чистой публики», нешуточную конкуренцию водке составили кокаин и морфий. В годы гражданской и вообще в ленинский период «сухой закон» сохранялся. Отменил его Сталин в разгар первого советского экономического бума: прежде всего, потому что молодому государству требовались деньги для подготовки мировой революции или войны: впрочем, через пару лет про мировую революцию фактически забудут. Советская политика по отношению к водке была двойственной: гремели пьяным весельем нэпманские ресторации, при этом официальная пропаганда призывала трудящихся вести трезвую жизнь.

Фронтовые сто грамм

Наркомовские сто грамм — порция водки, выдаваемая солдатам во время советско-финской войны и в первые полтора года Великой Отечественной. Можно спорить, спасала ли эта доза воевавших или, напротив, губила, но эти самые фронтовые сто грамм в советской мифологии стали служить почти сакральным символом единения народа и власти, будто бы случившегося в военные годы, после десятилетия коллективизации, террора и страха. Характерная деталь теневой стороны тогдашней жизни: если судить по лагерным воспоминаниям переживших сталинские репрессии, в ГУЛАГе водка и ее суррогаты были контрабандной привилегией и валютой уголовников, «социально близких», в то время как политические, «враги народа» крайне редко имели возможность прибегнуть к спасительному алкогольному забытью.  

Возлияния застоя

В период «развитого социализма», когда кровавая лихорадка строительства нового общества сменилась скромной мещанской стабильностью, пьянство стало вполне легитимной жизненной практикой: начиная с традиции праздничных застолий под водочку и заканчивая мрачными возлияниями интеллигентов, ушедших во внутреннюю эмиграцию. Кинематограф предложил целую галерею жизнерадостных пьяниц, хитом самиздата стала отчаянная поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки», а социальный фольклор обогатился такими фразами, как «сообразить на троих» (то есть сразу после открытия гастронома скинуться втроем и купить вожделенную бутылку за 3 рубля 62 копейки), «мерзавчик» (маленькая бутылка объемом в 0.25) или «табуретовка» (нелегальный зерновой или картофельный самогон). Брежневские годы изрядная часть советских граждан пережила если не в алкогольном штопоре, то регулярно таким способом уходя от прекрасной социалистической действительности.

Неравный бой Горбачева

К 1985-м году годовая выручка от продажи водки населению составляла почти треть всего продовольственного оборота. Молодой (по меркам кремлевских кадавров) новый генсек Горбачев объявил бой зеленому змию. Текст постановления ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма и искоренению самогоноварения» напечатали во всех газетах, цену на водку подняли в три раза, в деревнях и городках у граждан изымали самогонные аппараты. Пожалуй, впервые в новейшей истории масштаб всесоюзного пьянства был осознан чуть ли не как национальная катастрофа. Первые перестроечные годы запоминились как время длиннейших очередей за водкой. Недалеко было и до введения талонов и расцвета «черного рынка»: например, в Ленинграде конца 80-х за горячительным ходили к таксистам-бутлегерам к площади Восстания у Московского вокзала.

Пьяная Россия 90-х

Крах Советского Союза и гайдаровские либеральные реформы, отпустившие в свободное рыночное плавание цены на все на свете, покончили, само собой, и со всеми и всяческими антиалкогольными кампаниями власти. В Россию хлынули алкогольные напитки разной степени сомнительности: от жутко приторного ликера «Амаретто», который полагалось любить провинциальным девушкам, до контрафактных версий благородных коньяков и виски. Водка же, которая полилась рекой, не перестала быть самым народным алкоголем. Под разухабистую песню Вики Цыгановой (тогда еще вряд ли подозревавшей о своей будущей роли истовой православной фундаменталистки) про «русскую водку, которая сгубила» изрядная часть россиян действительно быстро и безальтернативно спивалась.

Буржуазный поворот и нынешнее похмелье

В период высокой цены за баррель и проистекающего из нее относительного экономического благополучия на смену пьяному угару 90-х мало-помалу и кое-где пришло более гедонистическое и умеренное отношение к регулярным возлияниям. Пьянство по уикэндам стало вытеснять старый добрый русский запой, а также начали больше пить другой крепкий алкоголь (от текилы до коньяка), потеснив водку с потребительского пьедестала. Приобрела также некоторую популярность крамольная теория, согласно которой на Руси всегда пили т.н.«полугары», то есть ржаной дистиллят, русский виски, а ужасную разрушительную водку на основе спирта-ректификата стали делать после революции. В принятом же на волне санкционного кризиса решении снизить цену на водку легко увидеть политический расчет: пьяным электоратом легче, мол, управлять. Но, кажется, это просто возвращение истории страны на привычные рельсы.