Как управляющий бутика Versace в 1990-х Никита Кондрушенко стал городской легендой и главной фэшн-достопримечательностью Петербурга?

Сфотографировали Никиту, гения по совместительству сразу двух мест, в естественной среде — Гранд Отеле Европа и в Большом зале филармонии (под аккомпанемент классик-краша Ильи Папояна!)

Фуэте, йога и мощный неймдроппинг

Вы не всегда были городской легендой и фэшн-достопримечательностью! Давайте наметим основные главы вашего романа воспитания.

Я ходил в музыкальную школу, затем поступил в училище при консерватории, затем поступил в консерваторию, всё как положено. Много читал, к 16 годам прочел все главное в русской и зарубежной литературе. Думал, что понял жизнь, но ошибался. Потом у меня случились некоторые проблемы с руками, и на этом музыкальная карьера закончилась. 

Перевелся в театральный институт и занимался историей и теорией русского музыкального театра. Учился, одновременно работал администратором съемок на телевидении в музыкальной редакции. Это длилось почти 10 лет. Случались очень серьезные съемки. Приезжал балет Бежара, например. Морис Бежар — это хореограф-титан уровня Баланчина, но школа танца совсем другая: работавшая с ним Майя Плисецкая сравнивала его балет с йогой. Потом телевидение стало разваливаться и я ушел в кино — в компанию «Русское видео».

Можно и сюда добавить мощного неймдроппинга?

Легко. Например, мы делали фильм «Афганский излом». Режиссером был Владимир Бортко. Фильм изначально планировался как советско-итальянский. Тогда Сильвио Берлускони приезжал и наши ребята ездили к Берлускони. Он еще не был премьер-министром Италии, а был телемагнатом. Телекомпания его называлась «Титан». Исключительного обаяния человек и невероятной харизмы. Чувство юмора блестящее совершенно. Понятен был масштаб личности, и дальнейшая его карьера меня не удивила. Мы еще на стадии проекта сказали ему, что мечтаем снимать Микеле Плачидо, но вот не знаем, согласится ли он, он же все-таки звезда. Такая пауза. Берлускони поднял бровь и говорит: «Кто не согласится? Он мне принадлежит», — имея в виду не себя лично, а все же студию, наверное. Мы так все тогда обмерли. Кто не согласится?! (Смеется.)

Музыка, телевидение, кино, чем еще нас удивит ваше CV?

Параллельно с кино я трудился директором музыкального фестиваля «Петербургские сезоны», мы, например, открыли зрителю тогда еще совсем юную оперную диву Хиблу Герзмаву. Учредитель фестиваля банкир Кирилл Смирнов приглашал весь цвет русской аристократии: приезжали Романовы, Юсуповы, Голицыны, Белосельские-Белозерские, все были блестяще образованны и за столом свободно переходили в среднем на 4–5 языков, а я чувствовал себя полным идиотом. Из кино я ушел в страховой бизнес. Работал страховщиком с музеями: сейчас экоактивисты заливают Веласкеса и Ван Гога супом, а в то время то серной кислотой плеснут в «Данаю» Рембрандта, как в Эрмитаже, то расстреляют «Святую Анну» Леонардо, как в Лондонской национальной галерее. Картины громко похищали: тогда пропадали мировые хиты из главных, вроде бы отлично охраняемых музеев — от «Крика» Мунка в Осло до оптового выноса 20 работ Ван Гога в Амстердаме. К тому же в то время в нашей стране появлялись первые частные коллекционеры. Поэтому страхование предметов искусства набирало обороты, было интересной темой. Я несколько крупных выставок тогда застраховал, работал с Эрмитажем и Русским музеем, ездил в Лондон изучать местную практику. Там мне довелось общаться со знаменитым коллекционером — князем Никитой Лобановым-Ростовским, он имел пристрастие к театральным художникам: в его собрании были все — от Бакста до Коровина, от Судейкина до Бенуа. Лет 10 назад большая часть этой коллекции была передана нашему Театральному музею. Никита на меня произвел невероятное впечатление, потому что это, конечно, персона и персонаж. Во-первых, он был невероятной красоты. Тембр голоса, манера, идеальный русский. Порода просто. Ему тогда было под 60, осанка, аристократические манеры. И при этом

Он не ругался матом, он им разговаривал.

Ваш, получается, учитель русского и литературы.

Я бы не сказал, что учитель, но во всяком случае один из тех людей, которые оставили очень яркие воспоминания, так же как и Морис Бежар, так же как и великий танцовщик, солист труппы Бежара «Балет XX века» и сын русских эмигрантов в Аргентине Хорхе Донн, так же как и музыкант-вундеркинд Эмил Чакыров, работавший главным приглашенным дирижером Ленинградского филармонического оркестра.

Засасывающие глаза VS печеный бок

Что вас связало с Бежаром и Хорхе Донном? Музыка?

Я участвовал в съемках совместного проекта — фильма Кировского театра и труппы Бежара в конце 1980-х. Проект назывался «Фуэте в белую ночь». Мы снимали балетные бежаровские номера на фоне городских видов: артисты танцевали на крышах, набережных, улицах. И тогда же я, собственно, познакомился с Джанни Версаче и всей его командой, потому что он делал костюмы. Джанни обожал театр, он с юности работал с «Ла Скала», а с Бежаром они сделали вместе 12 балетов. Джанни тогда был в Ленинграде со всей семьей. Донателла тоже приехала — такая пантера с замедленной пластикой. Джанни с ассистентами всегда находился на площадке. Впечатление колоссальное: человек работал как вол, работал руками, тут же что-то менял, чтобы было удобно танцовщикам. И он был полностью погружен. Очень тихий, очень скромный, так же как, кстати, и Бежар. Чем крупнее личность, тем от нее меньше исходит неприятного. И Морис был очень скромный человек, который пешком ходил из гостиницы в театр.

Его, наверное, никто не узнавал в Ленинграде 1980-х. Еще меня занимает странный вопрос: Бежар учился танцу у отставной дягилевской балерины мадам Егоровой, у которой брали уроки жена Фитцжеральда Зельда и дочь Джойса Лючия, обе закончившие жизнь в психиатрических клиниках. Лучился ли Бежар психическим здоровьем?

Я не видел более психически здорового человека, чем Морис. Но как, наверное, любой гений, он находился сразу в двух мирах — реальном, к которому он был очень внимателен и чуток, хоть и мог казаться индифферентным, и внутреннем, творческом пространстве, где процесс не останавливался ни на минуту, где извергался вулкан. У Бежара был совершенно фантастический взгляд, просто прожигающий насквозь. Черные глаза, которые в тебя вот так вцеплялись, они как будто тебя засасывали. Я помню это ощущение до сих пор.

Это приятное ощущение или неприятное? Или нейтральное — как от рентгена?

Это странное ощущение. Тревога. Морис мог разговаривать, потом останавливал на тебе взгляд, и было ощущение, что он залезает тебе в голову в этот момент. А когда ты сидел с ним рядом, было чувство, что тебе печет бок, потому что это человек, которого распирала невероятная внутренняя энергия. Я больше никогда не встречал такого феномена.

Последний раз я видел Мориса уже в Милане. В «Ла Скала» был последний спектакль его труппы, и его уже под руки выводили на сцену. И этот прощальный вечер устраивала компания Versace.

Павильон Версаче-Росси

А с Джанни вы еще на съемках решили оккупировать павильон Росси под меандры и медуз? Фан-факт: именно в вашем — Северном — павильоне Валентин Серов писал тот самый пророческий портрет усталого Николая II.

Нет, я не могу сказать, что мы с Джанни прямо на месте договорились. Джанни вообще вскоре после этих съемок переехал в Америку. А однажды меня пригласили управлять открывающимся в Петербурге бутиком Versace. Его решил открыть в свое время банкир Владимир Коган. Это его бизнес. У меня там был процент. Это был первый в Петербурге флагман большого дома моды, знаковое событие! А павильон Росси я получил как факт. Итальянцы, увидев его, признались, что это их самый красивый магазин в мире. Были и другие варианты помещений, но Версаче с командой твердо настояли на павильоне Росси. Его построили в 1818 году в честь победы в войне с Наполеоном, отсюда скульптуры воинов- витязей, украшающие северный и западный фасады, авторства Степана Пименова. Долгое время в павильоне был арсенал — хранились образцы старинного оружия. А с конца 1930-х в нем проводились шахматные и шашечные турниры. А потом пришли мы.

Сказать, что у меня был шок, это ничего не сказать. Я взял чемодан, сел на него и долго не мог понять, что мне делать. В те несколько дней в Милане было невероятное количество цветов возле его дома, я раньше такое видел, пожалуй, только после гибели принцессы Дианы. Джанни любили, в их веселой компании с Рудольфом Нуреевым, Элтоном Джоном и Фредди Меркьюри Джанни был самым спокойным и по-человечески обаятельным, остальные трое гейзером били в небеса.

Тем не менее петербургский бутик Versace все же открылся в 1997 году. Как это было?

В моде при обилии имен очень немного реальных гениев — тех, кто сумел создать свою эстетику. Джанни сумел из своего калабрийского детства и античного и барочного наследия, переплавив опыт столетий, выстроить собственную вселенную. При этом он хоть и действовал с барочной пышностью, никогда не переходил грань, за которой начиналось дурновкусие. Была пышность, иногда чрезмерность, но это стиль. Потому что Джанни был художником, безусловно. Великая Шанель, например, художником не была. Она была великим стилистом с очень тонким ощущением времени и пониманием потребности, которую ее время выдвигало. А вот Лагерфельд — был, хоть в нем художника до определенного момента никто не видел и его стилевую пластичность принимали за отсутствие почерка. Карл говорил, что платье — это иногда просто платье, это про бизнес. Но настоящий художник делает платье, которое автоматически больше, чем платье, и он ничего с этим сделать не может.

Мне выпало такое счастье на самом деле — прикоснуться к этому, с этим работать. И это, конечно, перевернуло мою жизнь.

Давайте вернемся в бутик Versace 1990-х из антропологического интереса. Какой была та публика, которая тогда покупала Versace? Как вели себя ваши клиенты — солидные господа?

Тогда был очень специфический исторический период. Но я должен сказать, что за все годы настоящих проблем не было ни разу. Были вопросительные ситуации. Но в контексте петербургской хроники тех лет в бутике все вели себя практически безупречно.

То есть в ковер Versace никто никого не закатывал?

Покупать ковры — покупали, закатывать — не закатывали. Дороговато закатывать, да и жаль закапывать, слишком хороши были ковры.

У меня были вымуштрованные, вышколенные продавцы, которые четко знали, в какой ситуации как себя вести, что говорить и когда звать меня. Например, когда заходит Элтон Джон. В те годы в Петербург приезжали все, а Элтон особенно частил: то в Царском Селе споет, то в Гранд Отеле Европа прием закатит. Я с ним на самом деле познакомился очень давно, еще когда он не был суперзвездой. Пришел и говорит: «Джанни много мне рассказывал. Я пришел посмотреть, что тут у тебя». Вспомнил, вспомнил. Было приятно.

А бывали очереди? Ломились ли толпы за чашечками с меандровой каемочкой? Вырывали ли женщины друг у друга оротоны?

17 августа 1998 года, день кризиса и объявления дефолта: тогда вымели всё. Выносили мешками. Мы вынуждены были на два часа позже закрыться. У меня остался пустой магазин. Стены и мебель. Всё, ничего. И еще спрашивают: «А можно вот этот стол и кресло забрать?» Я объясняю, что это оборудование. «Но какая разница?» Я гворю: «А я с чем останусь? С колоннами дальше работать?»

Были клиенты, которые очень много покупали. Например, у одного известного артиста в Москве целый дом от Versace. У Джанни столько Versace не было, сколько у него.

Что у вас было главным бестселлером?

Чаще всего покупали бумажники. У меня была история, как одна дама приехала купить мужу бумажник в подарок на день рождения, а ушла с огромным пуховым одеялом стоимостью в несколько тысяч евро. На следующий день приехал ее муж, говорит: «А можно управляющего?» Я выхожу. Он говорит: «Моя жена у вас вчера купила одеяло». Я говорю: «А какие-то проблемы?» — «Нет-нет, я просто хотел посмотреть на человека, который умудрился ей его продать. Вообще-то она ехала оставлять задаток за мебель». Я говорю: «Так вы хотите вернуть?» Он: «Нет-нет, мне просто было интересно на вас посмотреть». И смотрит.

А что было самым дорогим в Versace 1990-х?

Сервиз на 24 персоны стоил бешеных денег. Но их всегда раскупали — ящиками выносили. Вся категория «хоум» была бестселлером — от полотенец до пепельниц.

Вы — крупный режиссер-постановщик показов мод. И даже работали с Наоми Кэмпбелл на том самом показе Versace в Кремле.

Да, это был 2000-й. Наоми потребовала бешеные деньги. Ее итальянское агентство на меня орало: «Что ты делаешь, гад! Ты понимаешь, что она теперь такие деньги будет со всех спрашивать?» Ей платили 90 тысяч долларов за выход. Их было два. Плюс полностью покрывали все, что касается ее приезда, ее glam team и так далее. Это оплачивали не мы, это оплачивал спонсор, но скандал был устроен мне. Я не хотел бы больше никогда в жизни работать с Наоми. Такого количества крови у меня не выпил никто за всю жизнь! Это были дни, когда я на пороховой бочке сидел круглосуточно. Ни один человек не знал, что она устроит в следующие 5 минут.

Но когда она вышла на подиум, вот эти две минуты я стоял с открытым ртом, как и все остальные. Объяснить это невозможно.

Как производить смыслы, а не звуки

Вы заведуете Петербургской неделей моды, но я вас чаще, чем на показах, встречаю в филармонии!

В филармонии я впервые оказался в 6 лет. Это великое место: акустика одна из лучших в мире, хотя зал строился как бальный. А музыка — э то язык, которым с нами разговаривает Бог. Все остальное искусство — это просто искусство. Я могу понять художника, я могу понять скульптора, я могу понять режиссера, актера, хореографа. Но как композитор слышит и складывает звуки, понять невозможно.

Главный — это, конечно, Бах. Абсолютный ретранслятор! Самое поразительное, что обычный живой человек, обремененный семьей, ежедневной работой кондовой, но при этом — постоянный диалог с высшим. Играю сам себе иногда его «Гольдберг-вариации», а если дают «Страсти по Матфею» — всегда иду, не пропускаю. Еще Шуберт — абсолютный гений. Понимаете, есть композиторы, которые оттуда, а есть замечательные, но земные. Единственный человек, сочетавший это, — Моцарт.

А что по русским композиторам — с ними ли Бог? Скажем, Шостакович? Прокофьев? Рахманинов?

Шостакович — да. Прокофьев — нет. Рахманинов земной при абсолютной гениальности, он носитель абсолютной русскости, которую, кстати, ему ставили в вину. По-моему, Надя Буланже, классик французской музыки, не любила его за то, что уж больно эмоционально прикреплен к корням.

А что по исполнителям? Кого нам включить? На кого купить абонемент в филармонию?

Когда-то я Святослава Рихтера любил, сейчас Эмиля Гилельса. Я больше люблю исполнителей, которые были, потому что даже в записи ты понимаешь, что они, конечно, играли божественно.

Но вот в Петербурге есть Илья Папоян — и он гений. Один из очень немногих производящих смыслы. У него нет ни одной бессмысленной ноты. Есть с очень хорошей карьерой музыканты, с феноменальным техническим уровнем. У Папояна, кстати, фантастическая техническая составляющая, просто высочайшего уровня. Есть люди, замечательно играющие, но они играют текст, играют безупречно с точки зрения владения инструментом. Но они производят звуки, а мне, повторюсь, интересны смыслы.

Кутюр, пирожные и резиночка для кэша

Помимо филармонии, вы — гений места в Гранд Отеле Европа. Как объяснить это непреодолимое пристрастие?

Я в этой гостинице вырос. Я пришел сюда первый раз, когда мне было 18 лет. Мне сейчас 66. Это дом, понимаете. Когда-то эта гостиница была набита антиквариатом самого высокого класса. Я застал это время. Здесь была административная стойка, и на полках стояла коллекция стекла Галле. Роскошная! Тут было очень популярное кафе, в котором я был завсегдатаем, — подавали лучшие торты и пирожные в городе, назывались «В полете», я нигде и никогда не пробовал ничего вкуснее. Песочный корж с бисквитом, кремом и клюквенным джемом! Это кафе не имело названия, но, по сути, оно было буржуазной альтернативой «Сайгона». Здесь собирались все: тусовщики, валютчики, артисты, постояльцы, жены академиков, музыканты. Я не знаю, есть ли здесь хоть один номер (от «Паваротти» до «Архипенко»), в котором я не жил хотя бы однажды.

Вы — петиметр. У вас сюртук, перстни, очки с дымком. А бывает, что вы в трениках?

Моя мама говорит: «Хорошо, тебя никто не видит на даче». Вот это для меня просто отпуск. Вот там я позволяю себе спортивные штаны с вытянутыми коленками. И ватник в плохую погоду, и галоши резиновые. И с наслаждением пребываю в этом ансамбле день-два, пока я там.

И тем не менее вы — человек-стиль. Помимо всякого Рика Оуэнса, вы еще носите кнопочный телефон и кэш в резиночке! Отрицаете смартфоны и кредитки?

Мне этого достаточно. У меня есть планшет, если мне надо. Зачем я буду как все? Деньги ношу, да. Меняю резиночку иногда. И считаю, что у меня новый бумажник. Когда у вас карта банковская, вы никогда не контролируете расходы. А кэш логично редеет.

Мы обсудили ушедшую эпоху, теперь давайте предсказывать фэшн-будущее.

Сейчас я расскажу. Мы ведь живем в период четвертой технологической революции. Орудия производства меняются, меняются производственные отношения, социальные процессы. Футурологи охотно обсуждают технологические аспекты прогресса. А что касается социальных обстоятельств, даже если кто-то и берется прогнозировать, то ничего хорошего не обещают — одни антиутопии. Если к 2035 году наступит та самая тотальная цифровизация, а к 2050-му примерно — сингулярность, то миллионы, миллиарды людей перестанут быть нужны. Возьмем близкий нам пример — моду. Выживет только кутюр. Ремесла и ручная работа для супербогатых. Остальным — спецодежда. С ней у нас уже все хорошо.

Как вы встроитесь в это будущее? Говорят, вы уже одеваете примерно первых лиц.

Без комментариев. Я никогда не говорю о тех, кого я одеваю, и тех, кого я раздеваю. Встраиваться в будущее? Знаете, Джек Николсон как-то сказал, что он считает лучшим каждый следующий год, в который он не умер. Вот я в том возрасте, когда я абсолютно подписываюсь. Когда не умер я и не умер никто из моих близких и родных. Не всем так везет. У меня нет никаких иллюзий, а ведь иллюзии — это главный наркотик, благодаря которому легче выживать.

Вам, значит, трудно?

Мне очень трудно. Но если у меня нет иллюзий и я получаю от жизни некоторое удовольствие, значит, я сильный человек.

А вы сумели полюбить моду сильнее музыки?

Нет, но я с ней свыкся. Я учился на дирижера и пианиста. Не стал ни тем ни другим.

Жалеете?

Теперь уже нет. Хотя на самом деле человек всегда жалеет о том, что не состоялось.

Джорджо Агамбен вот пишет, что и на человеческом лице на самом деле видно не прожитое, а непрожитое.

Теперь на человеческом лице вообще ничего не видно, кроме того, что у него хороший косметолог.

Текст: Юлия Машнич

Фото: Валентин Блох, Наталья Скворцова

Свет: Михаил Ланцов, Федор Дуленко, Данил Тарасов, Skypoint