Линор Горалик – о писательском ремесле, феномене женственности и своей следующей книге

Вы не только писательница, но и знаток теории моды. Как вы думаете, что в современном мире значит слово «женственность»?

«Знаток» − это громкое слово, я просто человек, который пытается работать в этой области. Что же до вашего вопроса – я, конечно, ни на секунду на могу взять на себя ответственность за определения такого масштаба, а могу только рассказать крошечную историю. У меня была прекрасная подруга, которая умела делать вещь, мне совершенно недоступную: проходя мимо зеркала, она ловила взглядом свое отражение и говорила: «Я себе нравлюсь». И в эту секунду я понимала, что передо мной здоровый человек со здоровым отношением к своему телу и своей внешности. Мне очень хотелось бы, чтобы мы все, вне зависимости от гендера, чувствовали себя именно так: свободными от внешних оценок того, что значит «быть женщиной» или «быть мужчиной», как минимум. 

Сейчас много говорят о том, как должна женщина выглядеть. О том, как одеваться, чтобы понравиться мужчине, или — совершенно противоположная история — о том, как понравиться самой себе. Я недавно читала пост на фейсбуке, который стал очень популярным. Мужчина выложил модные тренды: все эти пальто оверсайз, джинсы с высокой талией и прочее — и обругал их именно в ключе непривлекательности в мужских глазах.

О том, как женщина и мужчина должны выглядеть, говорили всегда, − внешний вид человека воспринимается обществом не только как отображение его индивидуальных качеств, но и как отображение общественной повестки, поэтому разговорам такого рода конца не будет.

Что же до привлекательности − если я правильно понимаю, механизмы эротического восприятия в высшей степени индивидуальны: слава богу, то, что не нравится одним людям, может очень нравиться другим. Но в целом, чем архаичнее общество, тем ригиднее бывают превалирующие в нем представления о гендерной привлекательности, − и женской, и мужской (я не устану повторять, что жизнь мужчины с этой точки зрения ничуть не менее тяжела, чем жизнь женщины) − и тем чаще встречается убежденность, что, например, женщина должна с утра до ночи выглядеть как эротический объект, а мужчина – как маскулинизированный до предела защитник и герой.

Но есть и другой интересный нюанс: какой облик считается обликом «эротического объекта» или «маскулинизированного героя»? Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, может быть интригующе непростым. Например, некоторые исследователи теории моды придерживаются понятия «мигрирующие эрогенные зоны»: оно подразумевает, что в разные периоды времени разные части тела становятся «запретными» или, наоборот, доступными глазу и привлекательными (вспомним эпохи глубочайших декольте и полностью спрятанных ног, глухих воротников и мини-юбок в шестидесятые годы или голых животов начала двухтысячных).

Эротическое восприятие человека, мне кажется, формируется культурой, в которой он вырос, и если в его молодости «сексуальность» обозначалась при помощи обтягивающего мини-платья и колготок сеточкой, ему будет трудно считать эротические коды стиля оверсайз – но и обратное тоже верно, если я правильно понимаю: те, для кого «сексуальная одежда» − это джеггинсы и растянутый свитер, в чрезмерно обтягивающем декольтированном мини-платье увидят скорее вульгарность и агрессию, чем эротику. Когда в моде наступает период резкого изменения кодов, а сейчас, на мой взгляд, дела обстоят именно так, есть люди, чья эротическая оптика внезапно оказывается непригодна. Это очень сложное переживание, особенно если язык одежды в обществе, где ты живешь и вырос, расходится с изменившимся языком моды.

Но есть и хорошая новость: оптика со временем перенастраивается, и происходит это довольно быстро, если, конечно, человек не оказывает активное сопротивление, готов к переменам и вообще готов понимать эротику как сложный и интересный язык, а не как примитивный набор элементарных кодов.

Мода придет к тотальному обнажению?

Она не раз подходила очень близко – вспомните портреты благородных генуэзок конца XV века с обнаженной грудью, или то, насколько короткими были мини-юбки в конце 1960-х − начале 1970-х годов, или заканчивающиеся прямо под грудью кроп-топы начала двухтысячных и джинсы, сидящие так низко, что обнажается лобок.

Более того, очень важно помнить, что по меркам всего лишь столетней давности мы и есть фактически обнаженные тела: майка и шорты – это даже не «нижнее белье на людях», а вообще черт знает что. Другое дело, что у полного обнажения есть множество недостатков, и они связаны не только с небезопасностью или моральным остракизмом: одежда играет огромную коммуникативную роль, она – язык, при помощи которого мы выражаем себя и понимаем другого; перестать ей пользоваться — значит, отказаться от целой палитры выразительных средств. Кстати, нагота, конечно, тоже может быть высказыванием в рамках этого языка, но тогда нагота немедленно станет очень выразительной: татуирование, боди-арт, ювелирные украшения для тела немедленно получили бы в этом воображаемом «нагом» обществе принципиально новую важность, и мы бы сами не заметили, как фактически вернулись бы к переосмысленной «одежде».

И сама индустрия моды не даст раздеться?

О, да! Безусловно. Индустрия моды заинтересована в том, чтобы мы не ходили голыми, больше всех. 

Что сегодня значит «быть писателем»?

Мне кажется, для человека, который вырос в русской культуре, это вопрос очень непростой, но, конечно, я ни в коем случае не могу отвечать за всех и твердо уверена, что свой ответ есть у каждого писателя. Лично для меня эта фраза, оговорюсь сразу, значит только одно: пытаться писать тексты – и ничего больше. Кстати, недавно я пыталась объяснить своим американским коллегам выражение «поэт в России больше, чем поэт» и то, почему стоящая за ним логика, на мой взгляд, вредна и опасна: во-первых, человек, решивший писать тексты, может счесть, что только этого недостаточно, что он должен быть чем-то еще, и очень зря; а во-вторых, человек, который не хочет быть чем-то еще, может решить, что и тексты тогда он писать не будет, и очень жаль.

Каким должен быть текст? Он должен учить, воспитывать, нести какую-то функцию? Или же он просто может быть, потому что автор не мог молчать и хотел это сказать?

Текст не должен быть никаким. Это просто текст. Если автор постарался сделать текст настолько хорошим и качественным, насколько это возможно – он молодец, тема закрыта. Я совершенно не считаю, что текст обязан что-то делать с точки зрения морали, воспитывать, учить, улучшать, разве что автор намеренно ставил перед собой такую задачу: тогда это, безусловно, его право.

Не кажется ли вам, что чаще всего люди пишут от несчастья? От страдания?

Я могу отвечать только за себя и немножко за тех людей, которые почтили меня своим доверием и разговаривали со мной об этом: иногда текст рождается из сильной эмоции. Всегда ли она несчастье и страдание? Нет, определенно нет. Обязан ли писатель быть несчастным? Не приведи Господь. Я ненавижу фразу «художник должен быть голодным», мне кажется, такое может говорить только человек, который не представляет, что такое «быть голодным». Моя позиция тут проста: если счастливый и сытый человек никогда не напишет ни одной строчки текста, – ну и черт бы с ними, с текстами. Люди гораздо важнее, чем литература.

А становятся ли писатели лучше, если их гнать, прессовать, запрещать и не признавать?

Любая логика «давайте сделаем человеку плохо, чтобы нам было хорошо», кажется мне преступной, и неважно, как расшифровывается это «хорошо»: «чтобы у нас была великая русская литература» или «чтобы он не смел гнать на нашу великую власть». Ничто не стоит человеческого страдания. Ну и, если уж на то пошло, шедевры возникают и в самые вегетарианские времена, и в самые тяжелые.

Кто, по-вашему, на кого больше влияет: писатель на читателя или наоборот?

У меня нет ответа на этот вопрос. Конечно, мне кажется, чтобы на него ответить, нужно расчеловечить писателя, превратить его в функцию, а я не хочу этого делать. Я могу попробовать сказать вот что: есть на свете писатели, которым безразлична реакция на их тексты: их отношения с собственными текстами герметичны, как бывают герметичны дружба или любовь, над которыми не властен внешний мир. Есть, наоборот, и те, кто говорит: «Этот текст родился как отклик на читательские реакции».  Меня же живо интересуют обе механики.

Современные медиа, тот же инстаграм, делают текст хуже?

Я ни на секунду не могу себе представить, что существует или будет существовать форма медиа, которая повлияет на качество текстов, а не на их форматы или специфику их бытования. Каждый раз, когда возникают новые медиа, есть люди, опасающиеся, что это убьет литературу: газета, толстый журнал, интернет, инстаграм, мобильные приложения, конечно, все загубят. Но литература, к счастью, жива. Более того: мне лично кажется, что разнообразие новых медиа только помогает читателям, например, для тех, кому дорог короткий текст, существуют даже литературные твиттер-проекты, и это абсолютно не мешает любителям романа читать романы. Мне представляется, что чем больше форматов, в которых текст может жить, тем лучше для читателя, тем больше шансов, что каждый читатель найдет то, что его заинтересует.

Новые медиа – это еще и прозрачность литературного поля: мы имеем возможность наблюдать работу авторов, о которых рисковали никогда не узнать, и я верю, что в результате у каждого читателя появляется шанс найти текст, обращенный к нему. В моем понимании, это бесценно.

Вам важно, чтобы людям нравилось то, что вы делаете?

Как частному лицу – очень важно. Я человек, который хочет, чтобы его любили, который крайне не уверен в себе, который очень боится сделать что-то плохо. Но у всей ситуации есть и другая сторона: я не могу делать другие тексты и не могу не делать эти. Я оказываюсь в некоторой ловушке: я должна писать только так, и при этом мне важно, что обо мне думают. Это крайне неудобная позиция, но я учусь в ней выживать.

О чем будет ваша следующая книга?

Вы задали мне самый сложный вопрос, который только можно задать прямо сейчас: я выбираю и не могу решиться. С одной стороны, понятно, что этой зимой я пишу продолжение детской книги «Холодная вода Венисаны», а вот дальше неясно. Сейчас все идет к тому, что это будет роман о войне, но я пока не уверена. Пытаюсь понять и не понимаю. Видимо, надо еще подумать и подождать.

Текст: Ольга Марк

Фото: Facebook