Почему подростки стреляют в своих сверстников: монолог матери убийцы

Последний раз я слышала голос сына, когда он вышел из дома и пошел в школу. Он лишь выкрикнул из темноты: «Пока». Это было 20 апреля 1999 года. Позднее, тем же утром, в школе «Колумбайн» мой сын Дилан и его друг Эрик убили двенадцать учеников и учителя и ранили более двадцати человек, после чего лишили себя жизни. Были убиты 13 ни в чем не повинных людей, оставивших после себя убитых горем родных и близких. Другие получили ранения, некоторые были обезображены и остались инвалидами.

Но чудовищность этой трагедии нельзя измерить только лишь количеством смертей и нанесенных ранений, невозможно оценить психологический ущерб, нанесенный тем, кто находился в той школе, или помогал при спасении людей или расчистки помещения, невозможно измерить глубину трагедии подобной произошедшей в «Колумбайне», особенно когда это может стать примером для тех, кому в свою очередь захочется совершить подобное злодеяние.

«Колумбайн» была приливной волной, после крушения которой местным жителям и обществу в целом потребуются годы для полного осознания произошедшего. У меня ушли годы на попытки понять моего сына. Жестокое поведение, определившее конец его жизни, продемонстрировало, что он был совсем не тем человеком, которого я знала. После этого люди спрашивали: «Как ты могла не знать? Что ты за мать была?». Я все еще задаю себе те же вопросы.

До стрельбы я думала, что была хорошей мамой: помогать своим детям стать заботливыми, здоровыми, ответственными, взрослыми было самым важным в моей жизни, но эта трагедия доказала, что я потерпела неудачу в роли родителя. Помимо его отца, я была тем человеком, который знал и любил Дилана больше всех, и если кто и мог знать, что происходит, это должна была быть я, ведь так? Но я не знала. Сегодня я хочу поделиться опытом, каково это быть матерью человека, который убивает и ранит других.

Долгие годы после трагедии я перебирала воспоминания, пытаясь понять, в чем конкретно заключалась моя неудача, но легких ответов не было. Во время общения с людьми, которые не знали меня до этой стрельбы, я сталкиваюсь с тремя сложными задачами: во-первых, когда я вхожу в комнату, я никогда не знаю, потерял ли кто-то близкого человека, из-за действий моего сына. Я чувствую потребность признать страдания, причиненные членом моей семьи, который не может сделать это сам. Так что, во-первых, от всего сердца, я приношу извинения, если мой сын причинил вам боль. Вторая задача: попросить о понимании и даже сострадании, когда я говорю о смерти сына, как о самоубийстве. За два года до смерти он написал на тетрадном листке, что резал себя. Он сказал, что был в агонии и хотел бы иметь пистолет, чтобы убить себя. Я узнала об этом лишь спустя месяцы после той стрельбы.

Когда я говорю о его смерти как о суициде, я не пытаюсь приуменьшить вопиющую жестокость им содеянного. Я стараюсь понять, как его суицидальные мысли привели к убийствам. Перечитав немало литературы и пообщавшись со специалистами, я пришла к пониманию, что его причастность к стрельбе была порождена не желанием убивать, а желанием умереть.

Третья моя задача при разговоре об убийстве-суициде моего сына заключается в том, что я говорю о психическом здоровье или здоровье мозга, как я его называю, потому что так звучит точнее, и в то же время я говорю о насилии.

Я в последнюю очередь хочу поддерживать недопонимание, которое уже сложилось вокруг психических заболеваний – очень малое количество тех, кто ими страдает применяют насилие по отношению к другим. Но те, кто покончил жизнь самоубийством, примерно в 75-90% случаев имели какое-либо диагностируемое психическое заболевание. И все вы хорошо знаете, что помочь всем наша система охраны психического здоровья не способна, и не все люди с пагубными мыслями подходят под описание определенного диагноза.

Многих людей с постоянным чувством страха, злости или отчаяния никогда не подвергали диагностике или лечению, очень часто на них обращают внимание лишь в случае их неадекватного поведения. Если верить подсчетам, то примерно 1-2% самоубийц убивают еще кого-нибудь. И когда количество самоубийств растет, количество убийств-суицидов также увеличивается.

Я хотела понять, что было у Дилана на уме перед смертью, и искала ответы у других людей, чьи близкие покончили жизнь самоубийством. Я проводила исследования, помогала собирать средства и, когда могла, говорила с людьми, пережившими собственный суицидальный кризис или попытку самоубийства.

Один из самых информативных разговоров произошел с коллегой, случайно услышавшей мой разговор с кем-то на работе. До нее долетело, как я сказала, что Дилан не любил меня, раз сделал нечто настолько ужасное. Позже, когда мы остались наедине, она извинилась, что подслушала тот разговор, но сказала, что я была не права. Она сказала, что, будучи молодой матерью одиночкой с тремя маленькими детьми, она впала в сильную депрессию и ее госпитализировали ради безопасности. В то время она была уверена, что ее детям было бы лучше если бы она умерла, и она решила забрать свою собственную жизнь. Она убедила меня, что на земле нет уз сильнее материнской любви, и что она любила своих детей больше всего на свете. Но из-за болезни была уверена, что им будет лучше без нее.

То, что она сказала и что я узнала от других – это то, что мы не решаем и не выбираем покончить жизнь самоубийством, так же, как выбираем, за руль какой машины нам сесть или куда поехать в субботу вечером. Когда у человека возникают навязчивые суицидальные мысли, он нуждается в срочной медицинской помощи. Его мысли затуманены, а способность к самоуправлению потеряна. Хотя он и может строить планы и действовать логически, его чувство истины искажено болью, через призму которой он воспринимают реальность. Некоторые могут очень хорошо скрывать это состояние, и часто у них есть на это веские основания. У многих из нас когда-то возникают размышления о самоубийстве, но постоянные, настойчивые суицидальные мысли и разработка метода самоубийства являются симптомами патологии и, как большинство болезней, ее необходимо выявить и пролечить до того, как будет потеряна жизнь.

Но смерть моего сына не была самоубийством в чистом виде, она также повлекла массовое убийство. Я хотела понять, как его мысли о самоубийстве стали мыслями об убийстве. Но исследования этой темы весьма скудны и нет простых ответов, да, скорее всего, у него была продолжительная депрессия. Среди его черт можно выделить перфекционизм и самоуверенность, из-за этого он не стал бы просить помощи у других.

Ряд пережитых им в школе событий повлек за собой чувство униженности, обиду и злость. У него были сложные отношения с другом, которому тоже были свойственны ярость и отчужденность и который был психопатом, доминантным и одержимым мыслями об убийстве. На пике этого жизненного периода крайней ранимости и хрупкости Дилан получил доступ к оружию, которого у нас в доме никогда не было. Для семнадцатилетнего мальчика оказалось пугающе легко купить оружие без моего знания или одобрения. При этом почему-то по прошествии семнадцати лет и неоднократных случаев стрельбы в школах это все еще пугающе легко.

То, что Дилан сделал в тот день, разбило мое сердце. И как часто бывает с трагедиями, она завладела моим телом и разумом. Через два года после стрельбы у меня обнаружили рак груди, еще два года спустя появились психические проблемы.

Помимо постоянной нескончаемой печали, я ужасно боялась столкнуться с родственниками кого-то из убитых Диланом или что со мной заговорят журналисты или рассерженные жители. Я боялась включить новости, боялась услышать, что меня назовут ужасной матерью или ужасным человеком. У меня начались панические атаки. Первый приступ случился через четыре года после стрельбы, когда я готовилась к слушаниям и должна была встретиться с семьями жертв лицом к лицу. Второй приступ начался через шесть лет после стрельбы, когда я впервые готовилась читать речь об убийствах-суицидах на конференции. Оба эпизода длились несколько недель. Эти атаки возникали повсюду: в магазине хозтоваров, на работе, даже в постели во время чтения книги. Мой разум вдруг замыкался на пугающих мыслях. И неважно, как сильно я пыталась успокоиться или убедить себя это прекратить, мои усилия были тщетны. Возникало ощущение, что мой мозг пытался меня убить, и тогда боязнь самого страха поглощала все мои мысли.

Тогда я на себе ощутила, каково это – иметь неисправно работающий мозг, и именно тогда я стала заступником психического здоровья. После терапии, медикаментозного лечения и заботы о себе жизнь стала возвращаться к тому, что можно было назвать нормальным, учитывая обстоятельства.

Когда я оглядывалась на те события, я могла увидеть, как мой сын проваливался в это расстройство, происходившее скорее всего в течении приблизительно двух лет. Срок достаточный для того, чтобы оказать ему помощь, если бы только кто-то знал, что он в ней нуждается, и знал, что делать.

Каждый раз, когда меня спрашивают: «Как ты вообще могла не знать?», это будто удар под дых. В этом вопросе звучит осуждение, и оно возвращает мое чувство вины, которое, независимо от сеансов терапии, я никогда не могу полностью ликвидировать.

Но вот что я поняла: если бы достаточно было любви, чтобы помешать склонному к суициду человеку причинить себе вред, самоубийств почти бы не было. Но любовь — это еще не все. И самоубийств очень много, это вторая из основных причин смерти в возрасте от 10 до 34 лет. Я поняла, что независимо от того, как сильно мы верим, что можем, мы не в силах понять или контролировать все, что чувствуют и думают наши близкие. И упрямое убеждение, что мы чем-то отличаемся, что те, кого мы любим, никогда не подумают о том, чтобы навредить себе или кому-либо еще, может заставить нас упустить то, что не лежит на поверхности. И если случится худшее, нам нужно будет научиться прощать самих себя за незнание или за не заданные вовремя вопросы, или за отсутствие правильного лечения.

Мы всегда должны допускать, что кто-то, кого мы любим, страдает независимо от того, что он говорит или как себя ведет, мы должны слушать всем существом без осуждения и не предлагая варианты решения проблемы. Я знаю, что буду жить с этой трагедией, с этими многочисленными трагедиями до конца своей жизни. Я знаю, что многие думают, что моя потеря несравнима с потерями других семей. Я знаю, что мои усилия не сделают их борьбу легче. Я знаю, что некоторые даже думают, что я не имею права на страдания, а лишь на жизнь в вечном раскаянии.

В итоге мои знания сводятся к следующему: прискорбная правда в том, что даже самые бдительные и ответственные могут быть не в состоянии помочь. Но во имя любви мы не должны переставать пытаться познать непостижимое.

Источник: ted.com