Один из самых дорогих художников соц-арта уже тридцать лет живет во Франции. Он поставил грандиозный эстетический эксперимент, сделав пространство картины трехмерным. Сегодня маэстро выступает с лекциями по всему миру, а на Севрской мануфактуре по его эскизам создают фарфор. Художник Петр Белый встретился с Булатовым, чтобы расспросить об отношениях искусства и действительности.
Своей живописью вы всегда переосмысляли официальную идеологию. Сейчас, когда Россия возвращается к однопартийной системе, как должен действовать художник?
Если искусство станет эстетической ширмой политического курса, это будет началом его конца. Как вести себя художнику в такой ситуации – вопрос сложный. Я был совершенно в другом положении, поскольку решал проблему только для себя и ответственности за других не брал. Мне была нужна полная свобода от государства, любыми средствами.
Но работая художником в советских книжных издательствах, вы должны были учитывать социальный заказ.
Естественно, когда я делал «Звездочку» – был такой настольный календарь для октябрят, – приходилось выполнять определенные требования. Но я никогда не иллюстрировал книг для взрослых, даже для детей старшего школьного возраста. Старался брать издания для маленьких с довольно безобидными рисунками. Нам с Олегом Васильевым доставались заказы, за которые никто не хотел браться: переводы с узбекского языка, с таджикского. Трудная работа: приходилось изучать орнаменты, национальные костюмы, типажи. Соберешь кучу материала, а денег получишь сущие гроши. Но мы с удовольствием делали эти книжки, потому что они были безо всякой политической подоплеки. «Что голый ходишь целый день? Рубашку новую надень» – что-нибудь в подобном духе.
Такая позиция требовала определенного сопротивления?
Помню забавный эпизод. Главный художник издательства «Малыш» очень нас любил, хотя наши книжки и не получали никаких премий. Однажды он вызвал нас к себе и сказал: «Ладно, ребята, я вам даю работу, после которой вы получите все премии и звания. Мы издаем полное собрание сочинений Михалкова». Мы друг на друга посмотрели и отвечаем: «Нам это не по силам. И не по чину нам такая работа». Он говорит: «Вот что. Либо вы мне эту работу делаете и ваша карьера идет вверх, либо вы от меня ни одной хорошей сказки больше не получите. Будете сидеть на таких вот киргизских стишках и научпопе». Мы сказали: «Ну что же делать, придется сидеть на научпопе. Извините», – и ушли. Самое замечательное, что он стал к нам лучше относиться и по-прежнему давал нам хорошие сказки.
После лекции ваши картины заиграли для меня новым светом. Я понял, что это своего рода ребус, который требует усилий, чтобы его разгадать.
Я бы не хотел, чтобы это был ребус. Мне кажется, такое восприятие вызвано тем, что были показаны репродукции, а они всегда уплощают картину. Для меня это просто катастрофа. Я, например, люблю определенный сорт холста – довольно зернистый, с очень ровным, крупным зерном. Мое убеждение, что картина должна сразу оказывать эмоциональное воздействие, без включения рассудка. Если при взгляде на «Славу КПСС!» не начинают немедленно отслаиваться буквы, значит, картина не работает.
Вопроса денег нам не избежать. Каково ваше видение современного арт-рынка?
Рынок – это очень опасная вещь. С одной стороны, важно, чтобы картины продавались и художник мог жить за счет их реализации. У меня в этом смысле жизнь сложилась как-то очень благополучно. С другой – если стараться работать так, чтобы тебя покупали, то погибнешь. Молодой художник должен быть в своей работе независимым, а для этого желательно иметь побочный заработок.
Сейчас визуальность подвергается инфляции: каждый может создать что-то невероятное. Доступность цифровых технологий девальвирует и нашу деятельность.
Я совершенно не в курсе дела, не умею и не пользуюсь цифровой техникой. У меня даже Интернета нет. Фотоаппарат у меня есть. Им я обязательно пользуюсь, это верно.
В свое время вы открыли для себя поп-арт как нечто ультрасовременное. А сейчас продолжаете следить за тем, что происходит в искусстве, его языке и средствах?
Есть, конечно, некоторый интерес, но не могу сказать, что мне это необходимо для работы. Как ни странно, каждую новую картину я начинаю словно с нуля. У меня нет ощущения, что за моей спиной какой-то опыт.
Вы не только пишете картины, но и интерпретируете их для аудитории. Скажите: ум художнику помогает или мешает?
Есть художники, у которых руки умнее головы, но у меня такого таланта нет. А на территорию искусствоведов я попал просто потому, что они не выполняют свою работу. Пишут какую-то чепуху, не о том и не по делу. Поэтому иногда приходится браться за совершенно несвойственную, ненужную мне деятельность. Но я никогда не считал себя серьезным специалистом в области искусствоведения, равно как не претендовал на то, что высказываю объективную истину.
Что будут думать о ваших картинах через сто лет? Как все это будет выглядеть вне контекста? Уже сейчас половина аудитории не понимает, что такое Советский Союз.
Я убежден: задача искусства – остановить мгновение. Если оно остановлено, то это навсегда. И что бы ни изменилось в будущем, это мгновение будет интересно. В нем всегда будет содержаться какая-то правда. Мало ли исторических и религиозных картин, которые, казалось бы, должны давно забыться? Что нам до них?
Но, стало быть, в них поймана какая-то интонация, фрагмент истины. Если в моих картинах что-то такое есть, то они будут жить. Если нет, значит, туда им и дорога.
Комментарии (0)