В среде петербургских интеллектуалов писатель, публицист и историк Яков Аркадьевич Гордин занимает странное положение. Он вне контекстов: слишком «в себе» для шумных шестидесятников, слишком доброжелателен для тех, кого принято называть «поколением Бродского». Корректный и ироничный, в галстуке и твидовом пиджаке – такими мы обычно представляем себе западных либеральных профессоров. На пару с литератором Андреем Арьевым он редактирует толстый журнал, и знающие люди называют «Звезду» лучшим изданием такого рода в городе, а может быть, и в стране.
– Могли бы вы коротко высказаться о книгах, которые вам попадались в последнее время? Что понравилось, что нет?
– Читать последнее время приходится мало, хотя я многое перечитываю просто по работе. Тут мне дали в качестве бестселлера «Код да Винчи» Дэна Брауна. И книжка оказалась, как мне кажется, чудовищной туфтой, вызвала у меня отвращение. Это и вторично по сюжетным ходам, и абсурдно по идее. Успех ее свидетельствует о печальном состоянии культурного сознания как в мире, так и у нас. Впрочем, я многое, как уже сказал, перечитываю – Толстого, Лермонтова, записки Адриана Маргерит Юрхенор – «Меж рабством и свободой». Иногда возвращаюсь к «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. Впрочем, я беру порой книги, которые считаются популярными в узких кругах, но далеко не все они доставляют мне удовольствие. Скажем, прелести Павича я так и не понял.
– Я читал три ваших книги: «Мятеж реформаторов», книгу о попытке конституционной реформы при Анне Иоанновне и «Кавказ: земля и кровь». По книгам этим ясно, что у вас есть четкие политические взгляды, что вы, грубо говоря, либерал, иными словами – не совсем «идеальный историк».
– Да, конечно. Я человек четко ангажированный. Но идеальных историков, конечно же, и не существует. У всех больших русских историков, начиная с Татищева, были ясные политические задачи. Например, Ключевский был разгневанный разночинец, хотя его приглашали преподавать в августейшую семью. Татищев – государственник, как сейчас сказали бы. Другое дело, что изначальные взгляды автора не должны влиять на какие-то фундаментальные вещи. Когда я писал «Меж рабством и свободой», то, несмотря на мою четкую политическую позицию, не старался подогнать факты под свое видение проблемы. Мне было интересно разобраться, что же там было в действительности. Я думаю, что так действует каждый историк. Разумеется честный – в различной степени.
– Вы в юности долгое время проработали в геологических экспедициях. Чем объяснить столь странное для гуманитария увлечение?
– Да, я пять лет проработал в геологии. Это была не совсем юность, уже после армии. И тогда геология давала некий выход в сферу свободы. Недаром она была так популярна у молодых людей, занимающихся литературой. Когда мы уезжали на полгода в Верхоянье, обкомы и горкомы становились миром виртуальным. Мы чувствовали себя людьми, равными себе. Вообще в геологии было очень много достойных людей. Селекция была.
– Тут, наверное, напрашивается понятная параллель с Кавказом, с бегством молодых дворян из Петербурга на войну, где все страшно, но и честно.
– Есть классическое выражение: «Кавказ – жаркая Сибирь». Я как раз сейчас пишу книгу о том, как Кавказ влиял на русское общественное сознание. Ведь после наполеоновских воин наступил очень тяжелый политико-психологический кризис. Была глубокая неудовлетворенность окружающим миром, чувство невозможности реализоваться. А Кавказ казался другим миром, этакая кавказская утопия. Интересно, что уважаемым человеком в среде русского офицерства был тот, у кого была настоящая горская одежда, горский конь, горское оружие. Ведь сложно представить английского офицера, который носил бы одежду индуса, да? Англичане и сипаев одевали в полуевропейскую форму.
– Вы ощущаете себя евреем?
– Нет, не ощущаю. Бог его знает почему. Родители мои занимались изучением русской культуры, и для них иудаизм был чем-то совершенно неактуальным. Я в этой связи часто вспоминаю формулу замечательного историка Марка Блока. Он сказал, что чувствует себя евреем, только когда стоит перед антисемитом. Мой отец был пушкинист, мама тоже писала. Дед мой происходил из религиозной семьи, но рано убежал из дому и стал специалистом по сплаву леса. И всю жизнь работал с русскими мужиками. Прадед по другой линии был учителем гимназии в Вильно. В государственной гимназии он преподавал закон Божий для еврейских детей, а в частной гимназии – русскую словесность. Очевидно, эти культурные токи и сыграли свою роль, впрочем, все это очень индивидуально. У меня есть приятели, для которых их еврейство – одно из важнейших жизненных ощущений.
Комментарии (0)