Россия, 1565 год. Чтобы укрепить свою власть, Иван Грозный вызывает из Соловецкого монастыря любимого друга детства – игумена Филиппа Колычева, не зная, что тот станет его духовным противником и обличителем опричнины. Пермский прозаик Алексей Иванов публикует роман по собственному сценарию к фильму Павла Лунгина «Царь». Но это не коммерческий ход: книгу можно сравнить с первым историческим эпосом писателя – «Сердце Пармы».
Опричник в лисьем малахае швырял кур из дверей курятника, а Митька Плещеев рубил их на лету пополам. Большое подворье князя Курбатова заволакивало дымом, это с разных концов зажигали княжеское сельцо. Когда князь – вор, то его место на дыбе, а все добро князя – и хоромы, и скот, и смердов – под нож или в огонь. Если, конечно, себе ничего не сгодится.
Дворовые мужики и бабы князя Курбатова, порубленные и поколотые опричниками, валялись на снегу вперемешку с пятнистыми коровами. Кто-то недобитый еще ворочался, словно пытался выбраться из гибели, как из болотины. Пух от вспоротых перин мешался со снежной пылью, поднятой конями опричников.
Генрих Штаден, царский опричный немец, ловко спрыгнул с седла, наклонился и потянул из пальцев мертвого мальчонки деревянную игрушку. Она состояла из двух плашек, скрепленных рычажками. Сверху ловко и умело были вырезаны кузнец и медведь – оба с молотками. Штаден подвигал плашки – и кузнец с медведем по очереди застучали молотками по наковальне. Штаден засмеялся простоте и остроумию этой забавы. Русские, конечно, варвары, но бывает в них что-то такое, отчего можно только ахнуть в восхищении.
По гульбищу княжеского дома мимо выбитых окошек с сорванными ставнями молодой и дюжий Федька Басманов тащил найденную в подклети девчонку. Девчонка визжала и билась. Конечно, она еще недоросток – ничего, повзрослеет в постели. Зря, что ли, в такую даль из Москвы гоняли?
Федька навалил пленницу себе на плечо головой назад и держал обеими ладонями за задницу, чтобы сразу и пощупать добычу. Коса девчонки подметала половицы гульбища. Девчонка извивалась и колотилась, махала руками и заголившимися ногами.
– Дура! – с хохотом рявкнул Федька и движением плеч шмякнул девчонку о бревенчатую стену, чтобы оглушить. – Чего орешь? Прокормлю же, одену!..
Федька перехватил девчонку левой рукой за ляжки, а правой рукой стал хвататься за перила и столбики кровли крыльца, боком спускаясь по лесенке.
– Федька! – позвал Басманова Штаден и показал игрушку. – Это есть что у вас? Э-э… игралка?
В распахнутые ворота усадьбы на коне въехал озабоченный Малюта Скуратов. Он развернул коня, остановился и хмуро оглядел суету во дворе.
– Ну что, нашли князя? – громко спросил он.
– Ищем, Григорий Лукьяныч! – весело закричал с крыльца Федька.
– Вижу, чего ты ищешь! – буркнул Малюта.
Не будь Федька сыном друга, велел бы ему всыпать плетей за сластолюбие. Не за этим государь набирал опричнину.
В углу подворья, заслоненный крыльцом, прятался голбец погреба. Распахнув дверку голбца, из погреба по пояс вылез наружу раскрасневшийся пожилой Алексей Басманов – отец Федьки.
– Федька! – заорал он. – Ну-ка живо батьке помоги!
Увидев Малюту, Басманов-старший кивнул в глубину погреба:
– Здесь князь, Малюта. Не дрожи.
Федька уже сошел с лестницы и с сожалением скинул девчонку под ноги Штадену.
– Вот тебе игралка, Гришка, – вздохнул он и побежал к погребу.
Зареванная, растрепанная девчонка поднялась в снегу на карачки, оглядываясь и поскуливая, как избитая собака. Лесенка крыльца была пуста. Девчонка на четвереньках ринулась к ней, и Штаден заступил беглянке дорогу. Он хотел поиграть с варваркой, как с кошкой.
– Ап! – шутливо воскликнул он.
Девчонка ткнулась в другую сторону, и Штаден сделал шаг вбок.
– Ап! – Он торжествовал.
Девчонка посмотрела на Штадена снизу вверх раскосыми, обезумевшими глазами. Ее мокрое лицо было облеплено снегом, она тупо слизывала снег с кровоточащих губ. Ей было лет тринадцать – на переломе от отрочества к юности. Она ничего не понимала. Ворвались люди, батюшку зарубили, матушку зарубили, надо бежать!.. Осев боком, девчонка обвела глазами подворье: мертвецов, коровьи туши, конных опричников и Малюту Скуратова.
– Нихт коммен! – улыбаясь, сказал девчонке Штаден.
Девчонка наклонила голову – и вдруг вскочила, помчалась по двору к Малюте и, согнувшись, опрометью нырнула под брюхо его коня. Малюта от неожиданности даже поджал ноги. Девчонка вылетела за ворота.
– Олала! Быстро! Быстро! Уть! – кричал ей вслед Штаден, топал ногами, изображая погоню, хлопал в ладоши и хохотал до слез.
А она уже бежала сквозь густой перелесок – босиком по снегу, без платка, без цели. Голые ветки царапали руки и лицо. Она падала, заплетаясь в смерзшихся кустах, но вставала и бежала дальше. Она то ли рыдала, то ли смеялась и еще пыталась что-то говорить, будто у нее был собеседник, но задыхалась и замолкала.
Она выбежала на просеку, на пустую санную дорогу, накатанную полозьями как стекло. В сумрачном небе над дорогой на месте солнца протаивала бледно-желтая полынья. Задыхаясь, девчонка опустилась на дорогу, а потом и вовсе легла ничком. Она закрыла глаза и прижала к лицу ладони, согреваясь теплом собственного дыхания. Но этого тепла не хватило бы даже на то, чтобы обогреть бабочку.
Но вдруг большие руки в меховых варежках-шубенках подняли ее и куда-то понесли.
На дороге стоял длинный купеческий обоз. Морды лошадей обросли сосульками. Широкие сани были плотно укрыты рогожей. С саней слезали возчики в толстых тулупах, обдирали с бород изморозь и разминали застывшие ноги.
– Похоже, девчонка из той деревни, где мы кромешников видели, – сказал купец, который нес девчонку. У купца у самого была дочка тех же лет.
Возле ближних саней монах в зипуне, надетом поверх рясы, загнул на сторону край рогожи.
– Давай ее в мои сани, Данилыч, – сказал монах купцу. – На мешках-то лучше, чем на рыбе.
Купец подошел и осторожно положил девчонку на мешки монаха. Монах выдернул из-под поклажи какое-то тряпье, укутал девчонку потеплее и перекрестил.
– Вот чего они творят, игумен, – опасливо сказал купец монаху.
– Данилыч, опричные! – тревожно закричали с конца обоза.
Опричники скакали как бояре – уверенные, что им любой уступит дорогу. Впереди несся Малюта Скуратов. Он угрюмо хмурился своим мыслям и не глядел по сторонам. Обозники один за другим постаскивали с голов треухи и склонились перед всадниками.
Не поклонился только монах. Он видел опричников впервые и не знал, что опричные давно уже главнее бояр. Монах стоял возле своих саней и с интересом разглядывал всадников. Конечно, страшные собачьи головы и метлы у седел… Но не было в опричниках ничего бесовского. Сытые, мордатые мужики и парни в цветных кафтанах и собольих шапках. Спины как печи. Здоровые зады еле вбиты в крутые татарские седла. Сабли оттопырены тугими ляжками.
Почти все опричники, не сбавляя хода, промчались мимо, но четверо последних придержали коней. Это Басманов-старший решил проверить, не наверстает ли он здесь тот убыток, что причинили ему поиски князя Курбатова. Федька остановился вслед за отцом, а Штаден и Плещеев – вслед за Федькой.
Толкнув разгоряченным конем купца Данилыча, Плещеев спросил:
– Кто такие?
– Торговые люди с Новгорода, боярин, – отворачиваясь от конской морды, сдержанно ответил Данилыч, не желая злить кромешника.
– Ну что, изменники, – грузно слезая с коня, по-деловому спросил Алексей Басманов, – сукна фряжские есть?
– Рыбу мороженую везем, – сухо ответил Данилыч и надел треух.
Басманов молча пошагал к ближайшим саням. Разве можно верить новгородцам? Да и рыба их – тоже хороший улов. Штаден спрыгнул с коня и подошел к Данилычу.
Басманов задрал на санях рогожу. Под рогожей была навалена смерзшаяся нельма. Басманов взялся за рыбий хвост и рванул на себя. Данилыч дернулся было к своему товару, но Штаден цепко держал его за отворот тулупа. Штадену все было интересно.
– Кунитца? Да? – спросил он, выгибая отворот мехом наружу. – Или морской выдра?
Алексей Басманов оторвал рыбину от кучи и бросил сыну. Но Федька с седла не поймал добычу, только впустую хлопнул ладонями. Рыбина улетела в сугроб.
– Крепче держи, дурень! – рыкнул Басманов-старший. – Вечером мать пирог испечет.
Он отодрал вторую нельму, и теперь Федька ее поймал. Алексей Басманов усталой развалкой пошел к другим саням – саням монаха – и сдернул рогожу.
Под рогожей и под тряпьем лежала девчонка, подобранная на дороге. Она еще не очнулась и лежала как мертвая. Федька Басманов увидел ее с высоты седла и привстал на стременах.
– Вот, батя, и моя рыбка! – радостно крикнул он.
Но монах спокойно и уверенно отодвинул Басманова-отца и обратно закинул девчонку рогожей. Монах не боялся опричных, потому что не знал их, а против воров у него были крепкие кулаки.
– Это мои сани, боярин, – твердо пояснил монах. – Брать здесь нечего.
Алексей Басманов, опустив руки, глядел на дерзкого инока тяжело и оценивающе. Монах был не молод и не стар – ровесник Басманову. Лицо его было вытесано грубо и сильно, словно топором. Лоб и скулы темнели северным загаром.
Федька проворно соскочил с коня и поспешил к отцу. Он на ходу стаскивал рукавицы и засовывал их за пояс. Если придется бить монаха, то голой рукой удобнее хватать за бороду. А ради свежей девки Федька схватился бы даже с царским стольником.
Купец Данилыч выдернулся из рук Штадена и тоже устремился к монаху. Этого инока нельзя было отдавать опричным – купец помнил, что за человек этот чернец. Но конный Митька Плещеев вытянул ногу и сапогом перегородил Данилычу путь.
– А ты вообще кто? – задиристо спросил монаха Федька Басманов.
– Он Филипп, игумен соловецкий! – издалека крикнул Данилыч. – Его сам государь к себе призвал!
Плещеев наклонился, снял с головы Данилыча треух и вывернул его наизнанку, рассматривая швы и подкладку. Федька встал за спиной отца и прошептал отцу в ухо:
– Батя, я тебе точно говорю, моя это девка. Которая от Гришки Штадена сбежала! – Федька повернулся к Штадену и замахал рукой: – Гриша, поди сюда!
– Ты не вшивый? – спросил Плещеев у Данилыча.
Алексей Басманов смерил Филиппа взглядом с головы до ног. Он знал, что царь Иоанн вызвал в Москву из далекой Соловецкой обители тамошнего игумена Колычева. Но не таким Басманов представлял себе царского друга. Слишком уж мужиковат.
– Слышал я про тебя от государя… – нехотя сказал Басманов.
Филипп молчал. Басманов вздохнул и снял шапку.
– Благослови, отче, – смиренно попросил он.
Филипп уже нутром почуял смертоносную свободу этих молодцев. Он угрюмо обвел опричников взглядом и без слов перекрестил всех разом. Басманов поклонился, надел шапку и подтолкнул сына к коню.
– Все, поехали Малюту догонять.
Федька шумно вздохнул с досады, по-мальчишески скорчил Филиппу рожу и поплелся к своему коню вслед за отцом.
Много лет прошло с тех великих пожаров и стрелецких мятежей, но Иоанн и Филипп ничего не забыли.
Филипп – а тогда просто Федя Колычев, отрок, – смотрел в разбитое окошко кремлевского терема. Москва, погибающая в огне, вязко и тоскливо гудела набатами. То ли день был, а то ли ночь. Темные острозубые стены Кремля плыли в дыму, как ельник в тумане. Мутное небо местами дрожало и багрово отсвечивало, это на облаках играли отсветы зарева. Сажа сыпалась, словно черный снег.
У дворца ревела стрелецкая толпа.
Стрельцы взбунтовались и осадили дворец, но еще не решили, кого им поднимать на пики и рвать на куски.
Челядь попряталась. Распихивая мятежников, раздавая зуботычины, отталкивая бердыши, сквозь толпу стрельцов продирался к дворцовому крыльцу отважный боярин Андрей Шуйский.
– Ты правитель, Шуйский! – орали озверевшие стрельцы. – Ты велел Москву запалить!
– Чего мелете! – орал в ответ Шуйский. – Там и мои дома горят!
– Все вы, Шуйские, дьяволы!
– Бельских кляните! – натравливал бунтовщиков Шуйский. – Это они за своего Ивашку кабаки подожгли!
– На глаголи всех вас вздернем!
– У Ивашки мать колдуньей была! – Шуйский вырвался к крыльцу. Он взбежал повыше и оглянулся на стрельцов. – Крест на мне! – закричал он. – Я вам выведу Ивашку – сами спросите выблядка!
Федя все смотрел в окошко, лежа животом на подоконнике, а Ваня – другой отрок – стоял на коленях под киотом и молился.
– Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави мя… – плачуще просил он.
Отроки были в большой палате, по которой плыла горькая дымка московского пожара. Маленькие окошки палаты вспыхивали алым светом, как глаза сатаны. По дворцу разносились крики и ругань, топот беготни, звон посуды, треск.
Ваня напялил на себя все царские одежды – не по размеру большие, расходящиеся раструбом. На груди и на спине у него висели резные золотые пластины, соединенные цепью, – царские бармы. Ваня боялся: если его убьют, он станет просто ангелом, летающим в лазури по чужим поручениям и без своей воли. Ваня надеялся, что царское звание спасет его от гибели, хотя знал: все зависит от этой женщины с печальными глазами, что на иконе прижимала к груди младенца.
А Феде было страшно оттого, что люди кричат и бегают, ломают вещи и рубят все, что подворачивается под руку, хотя за стенами Кремля пожар и так жрет строения и богатства – жрет труд, время и порядок жизни. Федя боялся, что стрельцы убьют Ваню – поднимут на пики, будто сноп соломы на вилы, – и товарища у него уже не будет.
– Ванюша… Они за нами придут,– с ужасом сказал Федя от окна.
Душа Вани уже вылетела из тела и металась в палате, натыкаясь на стены, будто птица. Как спастись? Ему нельзя умирать, он царь! Пусть вместо него растерзают Федю! Ваня знал, что погибнуть за него – великая честь. Но как подвести Федю к этой жертве за друга и царя?
– Феденька, а ты-то веришь, что помазанник я, а не выблядок? – дрожащим голосом спросил Ваня.
– Верю, Ваня, – просто ответил Федя.
– У помазанника знаешь, какой силы молитва? – горячо заговорил Ваня. – Мертвые восстают, если помазанник просит! Веришь?
– Как не верить? – ответил Федя.
– Надень, Феденька, бармы мои… Нас с тобой в дыму не различат… – страстно убеждал Ваня. – А я тебя отмолю у Богородицы!
Ваня начал торопливо снимать с себя бармы, потом тряхнул плечом, сбрасывая царскую шубу. Федя спрыгнул с подоконника и подбежал к Ване, принял шубу и стал всовывать руку в рукав.
– Только не забудь, Ванюша, – попросил Федя.
Трясущимися руками Ваня навешивал на Федю бармы.
На крыльцо дворца боярин Андрей Шуйский выволок за шкирку отрока в царских одеждах и кинул его на сход лестницы.
– Вот за кого дома ваши пожгли, братцы! – закричал Шуйский стрельцам. – Терзайте его!
Два других стрельца вытащили на крыльцо другого отрока и тоже швырнули на доски помоста, наступили на отрока сапогами. Но мальчишка, упавший на лестнице, не молил о пощаде. Он начал вставать, заплетаясь в своей шубе.
– Псы вы! – тонким голосом закричал он. – Пожар – кара вам, что вы Шуйских выше царя поставили!
На груди мальчишки болталась барма. Мальчишка кинулся на стрельцов, толпившихся внизу, и обеими руками схватился за острие стрелецкого копья, уткнул его себе в грудь.
– Коли меня, рожа! – кричал он. – Ты же для этого вломился!
Стрелец оторопело отодвигал копье и пятился.
– Чего ты, государь… – забормотал он.
Передние стрельцы тоже попятились от крыльца, поднимая пики и бердыши, чтобы не поранить Федю.
А Ваня, лежавший под стрелецкими сапогами, услышал, как бунтовщик назвал Федю государем. Он бешено завертелся, вырываясь, вскочил и оттолкнул тех, кто давил его подошвами.
– Царя узнать не можете?! – завопил он.
Стрельцы растерялись от ярости двух отроков, оттого что не понимали, кто из этих двоих – Иван, сын ведьмы Еленки Глинской. Тот мальчишка, что первым сбежал по лестнице, упал на землю и забился в рыданиях. Спина его точно горела зеркалом царской бармы. А на крыльце Ваня подскочил к Шуйскому, схватил его за бороду и потянул вниз по сходу.
– Прочь пошли отсюда! Все! – визжал Ваня стрельцам. – И Шуйского своего забирайте! Вместе с ним в аду горите!
Мимо упавшего Феди Ваня толкнул Шуйского в толпу стрельцов.
Шуйский канул в толпе, будто камень в омуте.
Стрельцы в смятении отступали перед Ваней. Передние уже стаскивали шапки и кланялись, опустив бердыши.
– Государь, прости!..
– Отемнели!..
– Помилуй, государь!..
В гуще стрелецкой толпы вдруг раздался дикий рев, и над головами стрельцов словно всплыл боярин Андрей Шуйский. Он извивался, поднятый на остриях стрелецких пик.
Алексей Иванов лучше всех современных прозаиков умеет работать со средневековым историческим материалом. Исследовав самые потаенные уголки Пермского края, он написал мощнейший эпос «Сердце Пармы» – о колонизации этих земель московитами в XIV веке. Книга встала в один ряд с классическими эпосами русской литературы: «Войной и миром» Льва Толстого и «Тихим Доном» Михаила Шолохова. После этого телеведущий Леонид Парфенов предложил писателю совместно сделать телесериал «Хребет России», об истории Урала, а режиссер Павел Лунгин – написать сценарий к его картине «Царь», об эпохе Ивана Грозного. Под пером Иванова «Царь» стал высказыванием о природе власти в русском государстве, всегда пытающейся заменить собой Бога.
Опричник в лисьем малахае швырял кур из дверей курятника, а Митька Плещеев рубил их на лету пополам. Большое подворье князя Курбатова заволакивало дымом, это с разных концов зажигали княжеское сельцо. Когда князь – вор, то его место на дыбе, а все добро князя – и хоромы, и скот, и смердов – под нож или в огонь. Если, конечно, себе ничего не сгодится.
Дворовые мужики и бабы князя Курбатова, порубленные и поколотые опричниками, валялись на снегу вперемешку с пятнистыми коровами. Кто-то недобитый еще ворочался, словно пытался выбраться из гибели, как из болотины. Пух от вспоротых перин мешался со снежной пылью, поднятой конями опричников.
Генрих Штаден, царский опричный немец, ловко спрыгнул с седла, наклонился и потянул из пальцев мертвого мальчонки деревянную игрушку. Она состояла из двух плашек, скрепленных рычажками. Сверху ловко и умело были вырезаны кузнец и медведь – оба с молотками. Штаден подвигал плашки – и кузнец с медведем по очереди застучали молотками по наковальне. Штаден засмеялся простоте и остроумию этой забавы. Русские, конечно, варвары, но бывает в них что-то такое, отчего можно только ахнуть в восхищении.
По гульбищу княжеского дома мимо выбитых окошек с сорванными ставнями молодой и дюжий Федька Басманов тащил найденную в подклети девчонку. Девчонка визжала и билась. Конечно, она еще недоросток – ничего, повзрослеет в постели. Зря, что ли, в такую даль из Москвы гоняли?
Федька навалил пленницу себе на плечо головой назад и держал обеими ладонями за задницу, чтобы сразу и пощупать добычу. Коса девчонки подметала половицы гульбища. Девчонка извивалась и колотилась, махала руками и заголившимися ногами.
– Дура! – с хохотом рявкнул Федька и движением плеч шмякнул девчонку о бревенчатую стену, чтобы оглушить. – Чего орешь? Прокормлю же, одену!..
Федька перехватил девчонку левой рукой за ляжки, а правой рукой стал хвататься за перила и столбики кровли крыльца, боком спускаясь по лесенке.
– Федька! – позвал Басманова Штаден и показал игрушку. – Это есть что у вас? Э-э… игралка?
В распахнутые ворота усадьбы на коне въехал озабоченный Малюта Скуратов. Он развернул коня, остановился и хмуро оглядел суету во дворе.
– Ну что, нашли князя? – громко спросил он.
– Ищем, Григорий Лукьяныч! – весело закричал с крыльца Федька.
– Вижу, чего ты ищешь! – буркнул Малюта.
Не будь Федька сыном друга, велел бы ему всыпать плетей за сластолюбие. Не за этим государь набирал опричнину.
В углу подворья, заслоненный крыльцом, прятался голбец погреба. Распахнув дверку голбца, из погреба по пояс вылез наружу раскрасневшийся пожилой Алексей Басманов – отец Федьки.
– Федька! – заорал он. – Ну-ка живо батьке помоги!
Увидев Малюту, Басманов-старший кивнул в глубину погреба:
– Здесь князь, Малюта. Не дрожи.
Федька уже сошел с лестницы и с сожалением скинул девчонку под ноги Штадену.
– Вот тебе игралка, Гришка, – вздохнул он и побежал к погребу.
Зареванная, растрепанная девчонка поднялась в снегу на карачки, оглядываясь и поскуливая, как избитая собака. Лесенка крыльца была пуста. Девчонка на четвереньках ринулась к ней, и Штаден заступил беглянке дорогу. Он хотел поиграть с варваркой, как с кошкой.
– Ап! – шутливо воскликнул он.
Девчонка ткнулась в другую сторону, и Штаден сделал шаг вбок.
– Ап! – Он торжествовал.
Девчонка посмотрела на Штадена снизу вверх раскосыми, обезумевшими глазами. Ее мокрое лицо было облеплено снегом, она тупо слизывала снег с кровоточащих губ. Ей было лет тринадцать – на переломе от отрочества к юности. Она ничего не понимала. Ворвались люди, батюшку зарубили, матушку зарубили, надо бежать!.. Осев боком, девчонка обвела глазами подворье: мертвецов, коровьи туши, конных опричников и Малюту Скуратова.
– Нихт коммен! – улыбаясь, сказал девчонке Штаден.
Девчонка наклонила голову – и вдруг вскочила, помчалась по двору к Малюте и, согнувшись, опрометью нырнула под брюхо его коня. Малюта от неожиданности даже поджал ноги. Девчонка вылетела за ворота.
– Олала! Быстро! Быстро! Уть! – кричал ей вслед Штаден, топал ногами, изображая погоню, хлопал в ладоши и хохотал до слез.
А она уже бежала сквозь густой перелесок – босиком по снегу, без платка, без цели. Голые ветки царапали руки и лицо. Она падала, заплетаясь в смерзшихся кустах, но вставала и бежала дальше. Она то ли рыдала, то ли смеялась и еще пыталась что-то говорить, будто у нее был собеседник, но задыхалась и замолкала.
Она выбежала на просеку, на пустую санную дорогу, накатанную полозьями как стекло. В сумрачном небе над дорогой на месте солнца протаивала бледно-желтая полынья. Задыхаясь, девчонка опустилась на дорогу, а потом и вовсе легла ничком. Она закрыла глаза и прижала к лицу ладони, согреваясь теплом собственного дыхания. Но этого тепла не хватило бы даже на то, чтобы обогреть бабочку.
Но вдруг большие руки в меховых варежках-шубенках подняли ее и куда-то понесли.
На дороге стоял длинный купеческий обоз. Морды лошадей обросли сосульками. Широкие сани были плотно укрыты рогожей. С саней слезали возчики в толстых тулупах, обдирали с бород изморозь и разминали застывшие ноги.
– Похоже, девчонка из той деревни, где мы кромешников видели, – сказал купец, который нес девчонку. У купца у самого была дочка тех же лет.
Возле ближних саней монах в зипуне, надетом поверх рясы, загнул на сторону край рогожи.
– Давай ее в мои сани, Данилыч, – сказал монах купцу. – На мешках-то лучше, чем на рыбе.
Купец подошел и осторожно положил девчонку на мешки монаха. Монах выдернул из-под поклажи какое-то тряпье, укутал девчонку потеплее и перекрестил.
– Вот чего они творят, игумен, – опасливо сказал купец монаху.
– Данилыч, опричные! – тревожно закричали с конца обоза.
Опричники скакали как бояре – уверенные, что им любой уступит дорогу. Впереди несся Малюта Скуратов. Он угрюмо хмурился своим мыслям и не глядел по сторонам. Обозники один за другим постаскивали с голов треухи и склонились перед всадниками.
Не поклонился только монах. Он видел опричников впервые и не знал, что опричные давно уже главнее бояр. Монах стоял возле своих саней и с интересом разглядывал всадников. Конечно, страшные собачьи головы и метлы у седел… Но не было в опричниках ничего бесовского. Сытые, мордатые мужики и парни в цветных кафтанах и собольих шапках. Спины как печи. Здоровые зады еле вбиты в крутые татарские седла. Сабли оттопырены тугими ляжками.
Почти все опричники, не сбавляя хода, промчались мимо, но четверо последних придержали коней. Это Басманов-старший решил проверить, не наверстает ли он здесь тот убыток, что причинили ему поиски князя Курбатова. Федька остановился вслед за отцом, а Штаден и Плещеев – вслед за Федькой.
Толкнув разгоряченным конем купца Данилыча, Плещеев спросил:
– Кто такие?
– Торговые люди с Новгорода, боярин, – отворачиваясь от конской морды, сдержанно ответил Данилыч, не желая злить кромешника.
– Ну что, изменники, – грузно слезая с коня, по-деловому спросил Алексей Басманов, – сукна фряжские есть?
– Рыбу мороженую везем, – сухо ответил Данилыч и надел треух.
Басманов молча пошагал к ближайшим саням. Разве можно верить новгородцам? Да и рыба их – тоже хороший улов. Штаден спрыгнул с коня и подошел к Данилычу.
Басманов задрал на санях рогожу. Под рогожей была навалена смерзшаяся нельма. Басманов взялся за рыбий хвост и рванул на себя. Данилыч дернулся было к своему товару, но Штаден цепко держал его за отворот тулупа. Штадену все было интересно.
– Кунитца? Да? – спросил он, выгибая отворот мехом наружу. – Или морской выдра?
Алексей Басманов оторвал рыбину от кучи и бросил сыну. Но Федька с седла не поймал добычу, только впустую хлопнул ладонями. Рыбина улетела в сугроб.
– Крепче держи, дурень! – рыкнул Басманов-старший. – Вечером мать пирог испечет.
Он отодрал вторую нельму, и теперь Федька ее поймал. Алексей Басманов усталой развалкой пошел к другим саням – саням монаха – и сдернул рогожу.
Под рогожей и под тряпьем лежала девчонка, подобранная на дороге. Она еще не очнулась и лежала как мертвая. Федька Басманов увидел ее с высоты седла и привстал на стременах.
– Вот, батя, и моя рыбка! – радостно крикнул он.
Но монах спокойно и уверенно отодвинул Басманова-отца и обратно закинул девчонку рогожей. Монах не боялся опричных, потому что не знал их, а против воров у него были крепкие кулаки.
– Это мои сани, боярин, – твердо пояснил монах. – Брать здесь нечего.
Алексей Басманов, опустив руки, глядел на дерзкого инока тяжело и оценивающе. Монах был не молод и не стар – ровесник Басманову. Лицо его было вытесано грубо и сильно, словно топором. Лоб и скулы темнели северным загаром.
Федька проворно соскочил с коня и поспешил к отцу. Он на ходу стаскивал рукавицы и засовывал их за пояс. Если придется бить монаха, то голой рукой удобнее хватать за бороду. А ради свежей девки Федька схватился бы даже с царским стольником.
Купец Данилыч выдернулся из рук Штадена и тоже устремился к монаху. Этого инока нельзя было отдавать опричным – купец помнил, что за человек этот чернец. Но конный Митька Плещеев вытянул ногу и сапогом перегородил Данилычу путь.
– А ты вообще кто? – задиристо спросил монаха Федька Басманов.
– Он Филипп, игумен соловецкий! – издалека крикнул Данилыч. – Его сам государь к себе призвал!
Плещеев наклонился, снял с головы Данилыча треух и вывернул его наизнанку, рассматривая швы и подкладку. Федька встал за спиной отца и прошептал отцу в ухо:
– Батя, я тебе точно говорю, моя это девка. Которая от Гришки Штадена сбежала! – Федька повернулся к Штадену и замахал рукой: – Гриша, поди сюда!
– Ты не вшивый? – спросил Плещеев у Данилыча.
Алексей Басманов смерил Филиппа взглядом с головы до ног. Он знал, что царь Иоанн вызвал в Москву из далекой Соловецкой обители тамошнего игумена Колычева. Но не таким Басманов представлял себе царского друга. Слишком уж мужиковат.
– Слышал я про тебя от государя… – нехотя сказал Басманов.
Филипп молчал. Басманов вздохнул и снял шапку.
– Благослови, отче, – смиренно попросил он.
Филипп уже нутром почуял смертоносную свободу этих молодцев. Он угрюмо обвел опричников взглядом и без слов перекрестил всех разом. Басманов поклонился, надел шапку и подтолкнул сына к коню.
– Все, поехали Малюту догонять.
Федька шумно вздохнул с досады, по-мальчишески скорчил Филиппу рожу и поплелся к своему коню вслед за отцом.
Много лет прошло с тех великих пожаров и стрелецких мятежей, но Иоанн и Филипп ничего не забыли.
Филипп – а тогда просто Федя Колычев, отрок, – смотрел в разбитое окошко кремлевского терема. Москва, погибающая в огне, вязко и тоскливо гудела набатами. То ли день был, а то ли ночь. Темные острозубые стены Кремля плыли в дыму, как ельник в тумане. Мутное небо местами дрожало и багрово отсвечивало, это на облаках играли отсветы зарева. Сажа сыпалась, словно черный снег.
У дворца ревела стрелецкая толпа.
Стрельцы взбунтовались и осадили дворец, но еще не решили, кого им поднимать на пики и рвать на куски.
Челядь попряталась. Распихивая мятежников, раздавая зуботычины, отталкивая бердыши, сквозь толпу стрельцов продирался к дворцовому крыльцу отважный боярин Андрей Шуйский.
– Ты правитель, Шуйский! – орали озверевшие стрельцы. – Ты велел Москву запалить!
– Чего мелете! – орал в ответ Шуйский. – Там и мои дома горят!
– Все вы, Шуйские, дьяволы!
– Бельских кляните! – натравливал бунтовщиков Шуйский. – Это они за своего Ивашку кабаки подожгли!
– На глаголи всех вас вздернем!
– У Ивашки мать колдуньей была! – Шуйский вырвался к крыльцу. Он взбежал повыше и оглянулся на стрельцов. – Крест на мне! – закричал он. – Я вам выведу Ивашку – сами спросите выблядка!
Федя все смотрел в окошко, лежа животом на подоконнике, а Ваня – другой отрок – стоял на коленях под киотом и молился.
– Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави мя… – плачуще просил он.
Отроки были в большой палате, по которой плыла горькая дымка московского пожара. Маленькие окошки палаты вспыхивали алым светом, как глаза сатаны. По дворцу разносились крики и ругань, топот беготни, звон посуды, треск.
Ваня напялил на себя все царские одежды – не по размеру большие, расходящиеся раструбом. На груди и на спине у него висели резные золотые пластины, соединенные цепью, – царские бармы. Ваня боялся: если его убьют, он станет просто ангелом, летающим в лазури по чужим поручениям и без своей воли. Ваня надеялся, что царское звание спасет его от гибели, хотя знал: все зависит от этой женщины с печальными глазами, что на иконе прижимала к груди младенца.
А Феде было страшно оттого, что люди кричат и бегают, ломают вещи и рубят все, что подворачивается под руку, хотя за стенами Кремля пожар и так жрет строения и богатства – жрет труд, время и порядок жизни. Федя боялся, что стрельцы убьют Ваню – поднимут на пики, будто сноп соломы на вилы, – и товарища у него уже не будет.
– Ванюша… Они за нами придут,– с ужасом сказал Федя от окна.
Душа Вани уже вылетела из тела и металась в палате, натыкаясь на стены, будто птица. Как спастись? Ему нельзя умирать, он царь! Пусть вместо него растерзают Федю! Ваня знал, что погибнуть за него – великая честь. Но как подвести Федю к этой жертве за друга и царя?
– Феденька, а ты-то веришь, что помазанник я, а не выблядок? – дрожащим голосом спросил Ваня.
– Верю, Ваня, – просто ответил Федя.
– У помазанника знаешь, какой силы молитва? – горячо заговорил Ваня. – Мертвые восстают, если помазанник просит! Веришь?
– Как не верить? – ответил Федя.
– Надень, Феденька, бармы мои… Нас с тобой в дыму не различат… – страстно убеждал Ваня. – А я тебя отмолю у Богородицы!
Ваня начал торопливо снимать с себя бармы, потом тряхнул плечом, сбрасывая царскую шубу. Федя спрыгнул с подоконника и подбежал к Ване, принял шубу и стал всовывать руку в рукав.
– Только не забудь, Ванюша, – попросил Федя.
Трясущимися руками Ваня навешивал на Федю бармы.
На крыльцо дворца боярин Андрей Шуйский выволок за шкирку отрока в царских одеждах и кинул его на сход лестницы.
– Вот за кого дома ваши пожгли, братцы! – закричал Шуйский стрельцам. – Терзайте его!
Два других стрельца вытащили на крыльцо другого отрока и тоже швырнули на доски помоста, наступили на отрока сапогами. Но мальчишка, упавший на лестнице, не молил о пощаде. Он начал вставать, заплетаясь в своей шубе.
– Псы вы! – тонким голосом закричал он. – Пожар – кара вам, что вы Шуйских выше царя поставили!
На груди мальчишки болталась барма. Мальчишка кинулся на стрельцов, толпившихся внизу, и обеими руками схватился за острие стрелецкого копья, уткнул его себе в грудь.
– Коли меня, рожа! – кричал он. – Ты же для этого вломился!
Стрелец оторопело отодвигал копье и пятился.
– Чего ты, государь… – забормотал он.
Передние стрельцы тоже попятились от крыльца, поднимая пики и бердыши, чтобы не поранить Федю.
А Ваня, лежавший под стрелецкими сапогами, услышал, как бунтовщик назвал Федю государем. Он бешено завертелся, вырываясь, вскочил и оттолкнул тех, кто давил его подошвами.
– Царя узнать не можете?! – завопил он.
Стрельцы растерялись от ярости двух отроков, оттого что не понимали, кто из этих двоих – Иван, сын ведьмы Еленки Глинской. Тот мальчишка, что первым сбежал по лестнице, упал на землю и забился в рыданиях. Спина его точно горела зеркалом царской бармы. А на крыльце Ваня подскочил к Шуйскому, схватил его за бороду и потянул вниз по сходу.
– Прочь пошли отсюда! Все! – визжал Ваня стрельцам. – И Шуйского своего забирайте! Вместе с ним в аду горите!
Мимо упавшего Феди Ваня толкнул Шуйского в толпу стрельцов.
Шуйский канул в толпе, будто камень в омуте.
Стрельцы в смятении отступали перед Ваней. Передние уже стаскивали шапки и кланялись, опустив бердыши.
– Государь, прости!..
– Отемнели!..
– Помилуй, государь!..
В гуще стрелецкой толпы вдруг раздался дикий рев, и над головами стрельцов словно всплыл боярин Андрей Шуйский. Он извивался, поднятый на остриях стрелецких пик.
Алексей Иванов лучше всех современных прозаиков умеет работать со средневековым историческим материалом. Исследовав самые потаенные уголки Пермского края, он написал мощнейший эпос «Сердце Пармы» – о колонизации этих земель московитами в XIV веке. Книга встала в один ряд с классическими эпосами русской литературы: «Войной и миром» Льва Толстого и «Тихим Доном» Михаила Шолохова. После этого телеведущий Леонид Парфенов предложил писателю совместно сделать телесериал «Хребет России», об истории Урала, а режиссер Павел Лунгин – написать сценарий к его картине «Царь», об эпохе Ивана Грозного. Под пером Иванова «Царь» стал высказыванием о природе власти в русском государстве, всегда пытающейся заменить собой Бога.
Комментарии (6)