Как воспитать супермодель? А как получить панковский вайб по наследству? Узнали у звезды русского андерграунда Александра Петлюры и его дочери Симоны Куст!

«Наивно. Супер» — как Петлюра собрал коллекцию века

Александр Петлюра

Художник, сценограф, режиссер, куратор, панк и мифотворец

собрал на барахолках и помойках грандиозную коллекцию одежды и предметов советского быта и прославился перформансами, важной частью которых становились объекты из его собрания. Визионер арт + фэшн, в 1990-х Александр первым оценил никому не нужный винтаж, вывел на подиум олдушку — 66-летнюю Пани Броню (настоящую бабушку перформанса!) и вернул в моду русские коды, подарив Денису Симачеву идею самой успешной коллекции бренда Denis Simachёv, цитирующей павловопосадский принт. В 1991-м Петлюра основал первый в Москве сквот «Свободная академия искусств», и в мастерских этого авангардного арт-комьюнити бывал даже дизайнер Йоджи Ямамото. А после закрытия сквота обосновался по новому адресу — в ДК Петлюра, где устраивал лихие перформансы, в которых участвовала вся столичная и петербургская богема — даже его старшая дочь Симона, будущая супермодель и любимица авангардных журналов: панк-ДНК передалось ей по наследству.

Вы собирали свою коллекцию более тридцати лет — с чего она началась?

Я окончил восемь классов и пошел в вечернее училище на токаря — мне не понравилось. Но я хорошо рисовал и поехал из своего Луганска поступать в художественный институт во Владимир — там жила моя тетя. Я хорошо писал шрифты для афиш, этим неплохо подрабатывал, стал покупать всякую всячину у местных алкоголиков, они находили какие-то предметы из заброшенных домов: драпировки, шторки, занавески, посуду. Так я научился хорошо составлять натюрморты — это мне помогло в учебе, когда я наконец поступил. Препод шел дернуть пивка, а я ставил композиции. Потом поступил в Московское высшее художественно-промышленное училище — Строгановку, откуда меня четыре раза выгоняли. Тогда я и начал ездить на Тишинку (блошиный рынок в Москве. — Прим. ред.) и скупать все в комиссионках. Так и завертелось. Теперь у меня тысячи три пар обуви, тысячи единиц мужского и женского белья, костюмов, верхней одежды, об аксессуарах молчу. Многое собрано на помойках и блошках. Менее ценное даю напрокат киношникам на съемки, а редкости — нет. Из них рождаются герои моих перформансов. Дело в том, что я привык вещами рассказывать истории, для меня перформансы — своего рода литературное творчество. Когда моя коллекция одежды вообще перестала куда-либо помещаться — было время, когда я ездил на Тишинку два раза в день, утром и вечером, — я понял, что она нуждается в систематизации, и стал разбивать ее на темы, давать которым красочные определения меня надоумил Гарик Асса (московский художник и авангардный модельер. — Прим. ред.). Он как-то придумал стиль «мертвый разведчик», а я позаимствовал название для траурных вещей, камуфляжа, разновидностей военных элементов вроде галифе — такое не очень-то люблю собирать, кстати. Дольше всего я думал, как назвать секцию одежды, которая появилась сразу после Великой ­Отечественной — яркие платья, парадные костюмы военных, такое «все кружатся в вальсе»: ведь все тогда от радости танцевали в парках и по всем улицам разносился стрекот швейных машинок — все шили и шли на танцы. И как-то из Ленинграда мне привезли абсолютно новые босоножки, найденные в заброшенной квартире — на них был нарисован фейерверк. И я понял: «Салют победы»!

Сколько всего в вашей коллекции таких направлений?

Магистральных — двенадцать. В какой-то момент я понял, что у моей коллекции появился глобальный контекст. Так родился мой масштабнейший проект «Империя в вещах», по сути, летопись страны за весь ХХ век. В 2000–2001 годах я поставил 12 перформансов — по одному в месяц. Это были живые костюмированные картины, каждая из которых была посвящена конкретной теме. «Последнее танго» — о различных волнах эмиграции, «Шпионские страсти» — о времени перед Второй мировой: подозрительные шляпы, огромные пальто с широкими плечами, мажорные костюмы синих тонов — тогда такие носили шпионы, стукачи и НКВДшники, «Солнечные цветы» — флористические мотивы, «Бриллианты для рабочих» — роскошь и нищета первых кооперативов. На каждом спектакле яблоку было негде упасть, зал взрывался эмоциями, люди смеялись и плакали. Моя невеста как раз сейчас занимается восстановлением архива. В 2018-м по мотивам проекта в Музее Москвы я делал выставку «Археология Петлюры» — инсталляции и серию фотографий с тех самых выступлений.

Какой из ваших перформансов вы могли бы назвать своим самым актуальным высказыванием?

Один мой друг Леша, юрист-аферист, подарил мне кассету с музыкой Микаэла Таривердиева, не вошедшей в фильм «Семнадцать мгновений весны», — инструментальный альбом, где не поет мерзким голосом Кобзон. Я послушал — и отлетел! У меня сразу сложился перформанс «Семнадцать мгновений до весны» — парад семнадцати кримпленовых платьев ­1970-х, символизирующих мгновения до весны человечества, которая наступит после всех войн. Три года собирал палитру, все время что-то перевешивал. От черного платья с траурными цветами через темные тона гамма становилась яркой, потом шли все в цветах, а в финале в окружении детей выходила 66-летняя Пани Броня во всем белом, как Весна Священная. Все рыдали. Йоко Оно мне как-то сказала, что я акционист уровня «Флюксуса» (перформативное художественное течение, в котором принимали участие Йозеф Бойс, Нам Джун Пайк, Джордж Брехт. — Прим. ред.), а я в их перформансе как раз был как-то задействован — нужно было в составе «оркестра» после взмаха дирижерской палочки в течение секунды удариться головой об стену. Так что она права, конечно.

Что-то из вашего архива уже перекочевало в музейные экспозиции или запасники?

Я как-то делал с московским Музеем декоративно-прикладного искусства выставку «Эстетика бриколажа» — захотел показать найденные мною на помойках и рынках предметы быта и одежды, сделанные кустарным самопальным способом. Понимаете, есть вещи, которые сочетают безвкусицу с нереальной любовью, чудаковатые и трогательные. «Зоновские» браслеты из пластмассовых линеек и треугольников, трость из лыжной палки и флейты, ручку которой венчает пузырек из-под таблеток, волк и заяц из «Ну, погоди!», собранные из пивных пробок, светильник из головы щуки, шляпки из оберточ­ной бумаги. Мне никогда не нравились модные слова «бриколаж» или «ресайкл». Я называю это «ай-да-люли» или «айдалюлизм» — и смех, и слезы! Собственно, это и есть мой собственный стиль. Это собрание наивного самодела я хотел подарить музею, как это делали когда-то купцы-меценаты, но оно оказалось никому не нужным.

Тем не менее музеи любят вас приглашать куратором — все ваши выставки становятся хитами.

Это правда. В том же Музее ДПИ лет десять назад я сделал первую крутейшую интерактивную выставку в России — «Путешествие с шиком и без». Ее темой стали всевозможные атрибуты для путешествий от XVIII до XXI века. Я соорудил декорации, поезд во всю стену — у него светились фары и шел дым, а вокруг стояли манекены и не было никаких ограждений и витрин — это было моей главной идеей. Музей был в шоке — боялся, что люди полезут на подиум, и отказался страховать вещи, а практически все экспонаты были из моей личной коллекции. Но я был уверен, что ничего не случится, и от страховки отказался. Единственным предметом в витрине и со страховкой сразу на два миллиона долларов оказался дорожный туалетный набор какого-то немецкого епископа из позолоченного серебра, его достали из запасников — реально потрясающая антикварная штука. В центре самого большого зала я задумал подвесить на крюк от люстры гигантскую авоську, снизу доверху набитую дорожными сумками и чемоданами. Сотрудники музея месяц вызывали то инженеров, то пожарников, чтобы понять, выдержит ли потолок. Я в итоге сам поднялся на чердак, а там две огромные закладные из сплава чугуна с металлом лежат крест-накрест — строили-то на века. Тогда я музею сообщил: «Сопромат просчитал, все выдержит. А если потолок упадет — ремонт за мой счет». Бумагу даже подписал. Получилось нереально круто, думаю, эту выставку стоило бы возить по миру. А про мою любовь к чемоданам я даже прочел лекцию — она так и называлась «Чемоданы Александра Петлюры».

Это такой оммаж незаконченному мультимедийному проекту режиссера Питера Гринуэя «Чемоданы Тульса Люпера»?

Гринуэй, кстати, приходил ко мне в ДК Петлюра, увидел мои чемоданы — я в них храню обувь, галстуки, платки — и сказал: «О! Я тоже собираю чемоданы и храню в них всякую всячину — камушки, нитки, шкурки лягушек». Да, отчасти это оммаж Гринуэю, отчасти Довлатову. Я тему отъезда жесть как люблю.

Кто еще бывал у вас?

Да все. Стас Намин говорил: «Куда можно пойти в Москве? На Красную площадь, а потом сразу к Петлюре!» Было два этапа: наши сквот-мастерские на Петровском бульваре, куда приезжали ученики со всего мира, а на кафедрах вели мастер-классы лучшие на тот момент экспериментаторы современного искусства: Сергей Жигло, Александр Осадчий, группа «Север» — Екатерина Рыжикова с Александром Лугиным — фантастическая этническая перформансивная группа, Герман Виноградов, Ростислав Егоров, Александр Чернышов. Присоединились Слава Пономарев — исследователь экспериментальной музыки, Алексей Тегин — транспсиходелический музыкант. Приходила молодежь — Андрей Бартенев, Маша Цигаль, Ольга Солдатова. Все это называлось «Свободная академия у Петлюры». Я предлагал покинуть коммуну, если люди не участвовали в выставках — это был мой идеологический принцип. Конечно, к нам днем и ночью перлись люди. Александр Хирург из «Ночных волков» играл в шахматы с замминистра Леонидом Бажановым. Посмотреть на все это приезжали Йоджи Ямамото и Фрэнк Заппа. Когда нас все-таки выселили, начался новый этап — площадка для концертов, спектаклей, чтений, тусовок и праздников ДК Петлюра.Тогдашний мэр Москвы Юрий Лужков мне дал подвал на Петровке, 28, куда я сначала перевез все свои архивы, а потом понял, что в городе не хватает места для перформансов, и устроил и там дом для авангардного искусства.

Что для вас значит обладание вещами?

Это очень тяжело. Многие не любят старье, но будущего без прошлого не бывает. По гороскопу я Рак и вынужден мучиться об прошлое. Об этом была моя инсталляция «История одного человека в вещах» на выставке «ОбличьЯ. Больше, чем реальность» в Петербурге в Шереметевском дворце в 2016 году. Я рассказывал свою биографию через прикиды и предметы быта. А в московской галерее «Граунд Песчаная» сделал «Мир глазами моли». Про то, как я не борюсь с ней, потому что моль — мой соавтор. Вот она взяла и сгрызла один свитер, хотя рядом висят еще двадцать похожих. Почему? Загадка! Моль создает: если посветить фонариком на плотное сукно, то дыры эти выглядят как звездное небо. Вход на выставку был устроен через шифоньер, где раздавался шепот моли, а посередине галереи были свалены меха и одежда — как жертвоприношение. Знаю, что дети тайком приносили свои вещи и тоже кидали их в эту кучу.

Как Петлюра придумал все (не)стандарты новой этики

Бодипозитив, нестандартная красота, антиэйдж стали магистральными трендами в 2020-х, а вы объявили своей музой и королевой московского андеграунда 66-летнюю Пани Броню еще в 1990-х, выводили на подиумы нейроотличных и «маленьких» людей. Получается, вы визионер?

Да уж. А тогда меня яростно обвиняли в том, что я издеваюсь над стариками. Когда я взялся за Броню, она была вся в экземе, ножки у нее были 35–36 размера, а ­обувь 41-го — из-за нестриженных годами ногтей. Мы ее затащили в ванну, и эти ногти отпали — я чуть в обморок не упал от запаха этого грибкового. И я сказал: «Броня, хватит быть бомжихой, будем делать из тебя звезду».

И сделали: когда меня в детстве спрашивали, кем я хочу быть, я не знала кем, но на пенсии хотела бы стать Пани Броней и умереть на танцполе желательно позднее 90 лет. Вы мне подарили ощущение, что это возможно.

Вот и я считаю, что это был мегасоциальный проект о том, как можно быть счастливой в старости и проживать свою лучшую жизнь в возрасте глубоко за 60. До нашей встречи Броня в детстве однажды была в Сочи с мамой, а мы с ней объехали полмира. Я даже хотел ее взять к Роберту Уилсону (режиссер, драматург и сценограф основал культурную институцию — академию и лабораторию театрального искусства. — Прим. ред.) в арт-резиденцию в его Уотермилл-центр в Нью-Йорк, но Броне не дали американскую визу. Ну я привез ее фотографию, напечатанную на картоне в полный рост, и везде с ней ходил. Говорили даже, что если бы не Броня, никто бы не знал Петлюру. Это нравилось не всем. На меня прямо-таки набрасывались возрастные тетки и били сумочками. Одна пришла и говорит: «У меня пистолет, я пришла тебя убить».

Это же сюжет фильма «Я стреляла в Энди Уорхола»: радикальная феминистка Валери Соланс в 1968-м все-таки тяжело ранила художника. Хорошо, что вам повезло больше.

Я сказал: «Фанни Каплан, что ли? Ну, давай, фигачь!» (анархистка, которая покушалась на жизнь Владимира Ленина. — Прим. ред.). Но она не выстрелила почему-то. День рождения Брони я праздную каждое 5 мая — и в следующем году мы отметим ее столетие фестивалем в центре Стаса Намина. Соберемся с теми, кто участвовал в жертвоприношениях при ее жизни (я так называл это событие — крутые артисты приносили Броне дары в виде своих перформансов), позовем разную талантливую молодежь и не молодежь. По мотивам перформанса 1992 года «Снегурочки не умирают», где Пани Броня в заграничном белом пальто, платье и шапке играла собственно Снегурочку, такой холодный типаж и минимализм, — я ставлю спектакль с участием всех трех моих дочерей — младшая Аврора будет Броней в детстве, Ульяна — в юности, а Симона — в зрелости. Пани Броня считала себя моей дочерью, поэтому Снегурочек могут играть только мои дети — эта роль передается по наследству. Гарик Сукачев обещает исполнить «Моя бабушка курит трубку», будут песни под гитару — люблю эту фигню. Помню, как на дни рождения Брони из Петербурга приезжал весь состав «Новой академии изящных искусств» с Тимуром Новиковым во главе. Владик Монро у меня всегда тырил вещи. Говорил: «Петлюра, тебе что, жалко шмоток для звезды?» Мы как-то переоделись с ним в женские платья, до этого основательно бухнув, и пошли гулять по Петровке и окрестностям. В ответ на возмущенные крики прохожих отвечали: «Это акция в поддержку девчонок!» Все это снимал Сергей Борисов (фотохудожник-летописец советского и российского андеграунда. — Прим. ред.).

То есть вы еще и топили за феминизм до того, как это стало модным?

Что было, то было. Тогда же Ирена Куксенайте (художница, актриса и модель, профессор кафедры ДПИ «Новой академии изящных искусств». — Прим. ред.) познакомила меня с Эндрю Логаном (английский скульптор, перформансист, ювелир и художник, основатель первого инклюзивного конкурса красоты. — Прим. ред.), а он сразу же позвал нас с Броней участвовать в его «Альтернативной мисс мира — 1998»  в Лондон. Нужно было подготовить три выхода — в купальнике, вечернем и перформанс. Я съездил на барахолку, купил наряды, мы с Броней накатили ну и выступили. В каком-то выходе я был водяным и нес ее на руках, а она изображала русалку. Там еще две шведки-близняшки участвовали, они всегда были голыми и зачем-то при этом играли на скрипках. Было очень весело. Мы уже ушли за кулисы, вдруг какой-то шум, нас тащат на сцену и мы понимаем, что стали победителями. В жюри были Мик Джаггер и Сандра Буллок, близкая подруга Логана, такой же панк в жизни, как и он.

Получается, чтобы получить титул «Мисс мира», хотя бы и альтернативной, надо стать музой художника?

У Брони возле кроватки стоял телевизор, я ей купил, чтобы она не скучала, когда я в поездках был без нее. И как-то она говорит: «Я вчера видела конкурс красоты, там вручали корону “Мисс мира”. Я что-то не поняла — это же я "Мисс мира"!» Дело в том, что она не могла ни выговорить, ни понять слово «альтернативная». Я попробовал ее потренировать, но дальше слога «аль-аль» дело не пошло. Так она и осталась просто «Мисс мира».

А как вы встретили Брониславу Анатольевну?

Нас соединила судьба: я искал помещение и увидел дворик на Петровке. Так вышло, что там была прописана единственная пара — Броня и ее муж Вадим Абрамович, у которого был синдром Дауна. Вокруг них уже вились сомнительные личности, искавшие одиноких пенсионеров с недвижимостью. Я стал им помогать, потом мы устроили в подвале арт-коммуну и сделали наших стариков важнейшей частью нашего сообщества «Заповедник искусств на Петровском бульваре». Вадим Абрамович был как блаженный, его обожала вся Москва. Потом мне еще привели Петровича — абсолютно рок-н-ролльного деда, страшно запойного. Броня к нему ревновала. Так мы все вместе и колесили по миру. После смерти Петровича — он даже умер, бухая, — его сестра показала, как ответственно он относился к нашим поездкам за границу: у него на календарике была обведена дата, а за две недели расписано уменьшение ежедневной дозы алкоголя, например, «воскресенье — 200 мл, не больше!!!», «понедельник — 150 мл!». Иногда в самолете я думал: «Хоть бы долетели!» После Петровича был Петя Чайник — вообще чудовище. Лысый со вставными золотыми зубами, которые он периодически вытаскивал. Еще была Надя Веселая. Полный панк и рок-н-ролл. Никто не понимал, почему я с ними ношусь, строили разные догадки, вплоть до того, что мы с Броней чпокаемся. А все они были мне как дети. У нас даже лозунг всей компании был: «Дети, дебилы, демократы и даже люди».

Как в панк-семье выросла будущая супермодель Симона Куст

Ваши родные дочери на это не обижались? Насколько они, кстати, были вовлечены в арт-процесс?

Полностью. Мне кажется, мы весело жили. Хотя откровенно говоря, у меня, как у человека с врожденным пофигизмом, всегда была декоративная ответственность. Но мы много разговаривали. Симона — старшая. Если она приходила на что-то жаловаться, я советовал порисовать, она же очень талантливая.

То есть применяли арт-терапию в педагогических целях?

Ну да, все стены квартиры и дачи изрисованы.

Круто, что вы общаетесь — Симона с сестрой ведь переехали с мамой в Швецию?

Это не круто, это правильно. Когда Симоне исполнилось 14 лет, моя бывшая жена Наташа стала рассылать ее фото по модельным агентствам, и ни у кого не ложился на нее глаз, а я позвонил своей знакомой Юле Шавыриной, основательнице Avant Models (она открыла Сашу Лусс, Ирину Николаеву, Машу Скокову. — Прим. ред.), и она сразу: «Берем! Невысокая, но какая харизма!» А Наташа уже полностью занималась карьерой Симоны. Думаю, такой успех связан с артистизмом, воспитанным на наших перформансах. Ведь красивых девочек много, а мощных и очаровательных — единицы. Ее поначалу колбасило, когда писали «дочь известного художника Петлюры»: «Пап, у меня уже четыре обложки Vogue, я становлюсь известнее тебя». Я такой: «Ну ё-мое, уже посылает отца!» Но конечно же, я очень за нее рад. Симона мне часто говорит спасибо за то, что переиграла все роли: снегурочек, дурочек и детей бомжей. Я описывал: «Вот представь, ты идешь такая в костюме Микки Мауса, а мама у тебя — бомжиха засаленная. Берешь шарик и как орех его за щеку — как будто у тебя флюс!» Симона верещала: «Папа, я не хочу!», — а я отвечал: «Надо уметь воплотить любой образ, а не только девочки-попрыгайчика».

Как Петлюра определил айдентику бренда Denis Simachёv

Кстати, о бомжах. В одном из интервью дизайнер Денис Симачев сказал мне, что самые круто одетые люди в любой точке мира — это как раз бомжи.

Моя школа! Денис ведь мой ученик. Помню, показал ему платья из моей коллекции, пошитые из павловопосадских платков, и сказал: «Берешь, собираешь так мужскую рубашку, на рукав три полоски — получится русский Diesel», — а через полгода вышла «русская» коллекция Симачева, самая лучшая. Он подарил мне тогда пять кофт, а я подумал: «А почему мне не платят за мои идеи?» Я еще придумал вывести бренд «Ну, погоди!» в сферу моды. Там же волк с зайцем дико круто одеты, да и столько людей на этой картинке выросло, если эти вещи пошить — будет хит. Фигак — и Денис выпускает такую коллекцию: ремни с пряжками из серебра с надписью: «Ну, погоди!» разобрали сразу.

Вам в итоге хоть кто-то заплатил за идеи?

Нет, но как-то Симачев и тогдашний его директор Оля Самодумова, которая тоже винтажом почему-то сейчас занимается (основала проект Peremotka — прокат и магазин винтажной одежды. — Прим. ред.), позвали меня во Флоренцию. В 2004 году организаторы выставки мужской моды Pitti Uomo пригласили Denis Simachev с показом, а мне поручили сделать инсталляцию — у каждого участника показа была своя витрина, все какое-то серенькое, блеклое и очень дорогое. Ну и зафигачил. Вокруг меня все эти три дня оформления ходил человек от выставки, и я прямо видел, как его колбасило от волнения, он все-таки отвечал за эту секцию. Но когда в дырках, которые я наделал в манекенах, появились цветы и возникла голова курицы, он подошел и спросил: «Могу я пригласить вас в ресторан?» Ну а симачевские «Хулиганы» — это пара­фраз моих «Бриллиантов для рабочих». На название меня вдохновила встреча с работягой, у которого были рандолевые коронки, имитирующие золотые зубы. Я всегда говорил, что надо делать простые вещи из дорогих материалов. Берешь куриную кость или гвоздь и отливаешь из золота или на цепь вешаешь гаечный ключ из драгметаллов, чтобы еще и проба была хорошо видна — каждый такое будет носить. Или там браслеты-наручники: надо делать то, на что богатые ведутся. БДСМ-темы, например. Такие выпустила по моему совету одна парижская ювелир — получилось удачно. А из дешевых материалов, наоборот, покатит то, что должно быть дорогим, типа драгоценностей из мусора.

Симона Куст

Симона Куст – панк и топ-модель в одном фантастическом лице. Любимица лощеного люкса вроде Saint Laurent, Tom Ford и журналов Vogue с одной стороны и лютых фэшн-авангардистов вроде 032с, Document journal и i-D с другой. Теперь и актриса: зимой выходит новый фильм Алексея Попогребского, в котором Симона играет главную роль.

Как Симона стала актрисой

Одна из самых ожидаемых кинопремьер сезона — ​фэнтези-мелодрама про сверхлюдей «Самая большая луна» Алексея Попогребского с Филиппом Янковским — ​выйдет этой зимой. Ты дебютировала как актриса — ​и сразу в главной роли. Хороший фильм получился?

Надеюсь! Финальную версию я еще не видела, только эпизоды, хотя съемки были почти два года назад. Мы недавно делали озвучку в Лос-­Анджелесе — ​было так весело! Я часов шесть кричала в три микрофона, там довелось отрывочно посмотреть какие‑то сцены, и я подумала: «Вау, очень даже неплохо!» Я, кажется, обрела новую способность — ​быть довольной своей работой.

Кинопроцесс кардинально отличается от фэшн-съемок?

Длительностью точно. Мы три месяца снимали под Выборгом — ​я познакомилась с каждым комариком и каждой мошкой Ленинградской области. Мы с командой смеялись, что при чтении сценария никто не обратил внимания на название «Самая большая луна» и не подумал, что все съемки у нас вообще‑то будут ночные. А фэшн стал очень коммерческим. Есть те, кто продолжает создавать красивую картинку, вкладывать смыслы и что‑то искать, а не заниматься переработкой чужих идей из мудбордов. Мне очень повезло работать с такими, но их единицы. И в какой‑то момент спрашиваешь себя: зачем все эти съемки? Чтобы себя содержать, окей. А что я могу сделать для развития души? Да, я могу вложить душу и в фотографию, но редко доводится. И кино меня привлекает тем, что там много внутреннего поиска, поиска разных эмоций.

И ты совсем не давала на съемках фильма вздорную топ-модель?

Ну, я узнала, что если меня будить в четыре утра, то я могу быть очень капризной. Тем не менее процесс был прекрасен. А наш повар! Я, кажется, никогда в жизни так не радовалась манной каше. Это было какое‑то сакральное время, важный и ценный для меня опыт. Я не знаю, как работают другие режиссеры, но Алексей потрясающе умеет ладить с людьми и быть психологом, который понимает саму человеческую суть. Было интересно экспериментировать с решением сцен. Алексей говорил: «Ты сейчас злишься, но на самом деле не на партнера, а на себя». И тогда приходили абсолютно другие слова, другие интонации. Это было захватывающе, правда! Пробы, читки сценария, съемки — ​и ты осознаешь, что начинаешь разговаривать репликами персонажей и грань между реальностью и игрой стирается. Как будто и не нужно театральное образование, чтобы перевоплощаться, а вложить чуть-чуть души, чуть-чуть внимания и веры. Так что я очень жду этот фильм. Может, я и неплохая актриса.

Ты же с детства участвовала во многих перформансах твоего папы, Александра Петлюры, важного акциониста-экспериментатора?

Да, помимо того, что меня не нужно было заставлять встать на табуретку и прочитать стишок или спеть — ​я с самого детства обожаю внимание и привыкла к нему: петлюровская школа! Внешне я копия мамы, а веду себя абсолютно как папа, и это во мне не искоренить, вплоть до бзиков каких‑то и повадок. Хочу и дальше в кино: буду больше стараться. Мечтаю сняться у Лео Каракса. В фэшн-мир я попала очень рано, и он противоположен папиной идеологии. Там все про деньги. Но во мне воспиталось то, что должно быть в каждом человеке: нет разделений, типа ты грязный, я чистый или ты такой, я сякой. Мы все люди, у всех настолько разные истории. Нужно оставаться открытой ко всем.

Удивительный, конечно, гуманизм.

Абсолютно. Я считаю, что у папы он развился до какого‑то космического уровня. В маленькой деревне в Луганской области рождается мальчик, который проходит долгий путь, объединяет стольких людей, приносит столько красоты миру: как это вообще возможно? У него всегда романтичные перформансы: «Миру мир» обо всем человечном, там такой замес любви вообще ко всем. Но есть люди, которые очень хорошо умеют этим пользоваться, воспринимать доброту как некую слабость.

И как супермодели-гуманисту живется в фэшн-капитализме?

Я в него не слишком вписываюсь. Была смешная ситуация: журнал Vogue устраивал ужин года два назад, меня тоже пригласили. И при­шли какие‑то бывшие эскортницы. Какая‑то скука абсолютная. И все со своими селфи-лампами. Думаешь: какой бред! Хочется протестовать. Может, это какой‑то детский максимализм. Но папа всегда так себя вел. Ты смотришь, как люди играют, надевают какие‑то маски и все такие правильные, строят из себя высшее общество, не представляя из себя ничего, не принося к этому столу абсолютно ничего. Два зала, разделенные какой‑то шторой, — ​один для важных, другой — ​за деньги. Идет лайфстрим того, что происходит в первом зале, во второй. Это же какой‑то абсурд! Разделение людей. И вот камера направлена ровно на мой лоб. И я просто встала, повернулась попой, похлопала по попе. Ничего такого, просто ничего такого! Просто маленький привет второму залу.

Яркое выступление по мотивам эстлундского «Квадрата».

Да, абсолютно. Я очень, кстати, люблю Рубена Эстлунда и могла бы тогда устроить похлеще перформанс. А потом вышли статьи типа «Дочь Александра Петлюры повела себя вызывающе и оскорбительно»... И я сижу и думаю: как вы вообще можете сопоставить два слова: «дочь Александра Петлюры» и «повела себя оскорбительно»? В этом и есть вся фишка моего существования. Помню, как папа на показах в Москве кричал, когда шла какая‑то знакомая модель: «Оля, раздевайся! Зачем ты на себя напялила эту одежду?» В детстве я иногда недоумевала: папа, мы же пришли в общество, нужно себя вести правильно. А теперь сама такая же. В Москве, мне кажется, все с таким вздернутым носом ходят. Такой абсурд. Я когда каждый раз приезжаю, не понимаю этого. И все хамят.

Как ДНК Петлюры повлияла на карьеру топ-модели

Как устроено детство, когда твой папа — ​Петлюра?
Наш дом был проходным двором. Вот ты идешь в школу и знаешь, что вернешься домой, у тебя будет так весело, ведь все живут такой большой коммуной. И ты уже ребенком понимаешь, что так не у всех. И это среда магическая какая‑то, где можешь вести себя абсолютно как хочешь. Это очень счастливое детство.

Где винтажные туфельки вместо игрушек, а первая олдушка-модель России пани Броня — ​дополнительная бабушка.

Главная игра была ​переодевание. В какой‑то момент большая часть папиной коллекции была в подвале на Петровском бульваре: я бегала каждый день по лестнице вниз, копалась в этих вещах, причем очень аккуратно. Какая‑то мечта! Были такие красивые платья и мой любимый папин костюм тореадора из темно-­зеленого бархата. Он в нем ездил с Броней на конкурс «Альтернативная мисс мира» в Лондоне. А на Броне было безумно красивое розовое платье. Они, конечно, выиграли. Броня жила с нами, и я иногда ее пугалась, но больше восхищалась. А больше всех мне в детстве нравился художник Влад Мамышев-­Монро.

Твой папа художественно носил старое, грязное и дырявое еще до того, как это стало мейнстримом.

Помню, как он ходил в этих старых дырявых свитерах, и все на него странно смотрели, а потом раз — ​и рванину делает каждый бренд. Никто на такое больше кривиться не будет, как раньше. Но кому‑то доказывать, что папа и тут был первым, — ​абсолютно дурацкая затея.

Тебе передалась его страсть к коллекционерству?

Я собираю разве что воспоминания, фотографии и любимых людей.

Как тебе живется без папы и мамы в Лос-­Анджелесе?

В детстве мне очень хотелось свое личное пространство. А теперь понимаю, что была окружена такой большой-­большой семьей, просто коммуной, и этого не хватает: простого застолья или каких‑то проектов, где люди все вместе собираются, что‑то придумывают и творят. Арт-среда иначе устроена в Америке. Допустим, в Нью-­Йорке с этим попроще, там больше молодых отважных людей, которые просто что‑то делают, не слишком вдумываясь. Но когда ты выходишь на какой‑то уровень, нужно дружить с очень правильным арт-дилером, понравиться вот этому богатому мужчине. Если не понравишься, неважно, какого ты гендера, твои картины не будут покупать. И такие связи выстроены целыми семьями из поколения в поколение. В них не так сложно попасть, но сложно находиться. Поэтому я и уехала в Лос-­Анджелес, там свободнее дышать и просто как‑то жить, не подстраиваясь под чужие ритмы.

Лос-­Анджелес все же немного в стороне от главных фэшн-маршрутов. География не мешает оставаться супермоделью?

Нет, все ок. Снимаем обложки: недавно вышли Ten Magazine, Noise, скоро выйдет тайский Vogue. В Берлине сделали классную съемку c 032c — проект, придуманный стилистом Настей Клычковой.

Какие из своих работ ты бы повесила на стенку?

Очень люблю обложку i-D, которую мы делали с Алистером МакКимом, который сейчас главный редактор журнала. Мы с ним стали работать с первых моих съемок для Saint Laurent, он их стилизовал. И получается, мы знакомы с моих 16 лет, и это тоже так мило, он для меня как семья. Приятно быть под чьим‑то крылом на протяжении всех этих лет. Нравятся Марио Сорренти и дочка его Грей, она очень крутая. Мне везет на тех, у кого каким‑то магическим образом получается смешивать и фэшн, и перформанс: так было и с фотографами Эмми Америкой, Арсением Джабиевым, Настей Клычковой. Есть люди, которые правда настолько крепкие стержнем, что их просто не сломать, они не прогибаются под какие‑то, знаешь, человеческие нужды зарабатывать деньги, а наоборот, они продолжают творить и смотрят на мир абсолютно своими глазами.

Как ты думаешь, у тебя есть такой отдельный взгляд?

Мне кажется, мое умение — ​улавливать то, чего не замечают другие. Но иногда начинаешь это недооценивать. Надо слушать себя больше. Мне кажется, что у меня есть видение и вкус, меня просто окружала такая питательная среда, что стиль стал моей ДНК.

«Это у нас семейное!»

Александр Петлюра и Симона вспомнают все: совместные перформансы про семью айдалюлистов, роли зайчиков, путешествия с Мамоновым и Сорокиным, трудности воспитания. А мы узнаем, что мама Симоны — из Петербурга.

Симона, почему папа у тебя записан в телефонных контактах как «Александр Петлюра»?

Симона: Мне кажется, это смешно. Думаю, это потому, что я папу всегда воспринимала и уважала не только и не столько как родителя, но и как масштабнейшую личность. Все вокруг так часто мне говорили и напоминали о том, что для них значит творчество Петлюры, что в какой-то момент я даже забывала, что это мой отец, и гордилась им как деятелем искусств. Как-то в детском саду нас спрашивали: «Чем занимаются ваши родители?» Я не знала что ответить.

Петлюра: Я прихожу тебя забирать, а воспитатель меня останавливает: «Странно, почему ваша дочь не знает, кем вы работаете?» Я говорю: «Ну здрастье, я художник, в том числе в театре и кино». А ты: «Папа, а что, художник — это разве профессия?» — «Раз я зарабатываю и кормлю семью, получается, профессия».

Симона: Было столько всего, что я не представляла, как это можно описать одной профессией, была уверена, что это просто образ жизни.

Когда ты попадала в нетворческое окружение, тебе казалось, что с людьми что-то не так?

Симона: Да, мои одноклассники были какими-то непонятными и скучными. Это был прямо резкий, даже радикальный контраст. Я знала, что дома меня ждет целый дивный мир, веселый и прекрасный. Я ребенком не понимала, кто передо мной — великий ли это художник или музыкант, просто какие-то интересные компашки сидят, болтают, спорят. Они были для меня более понятными, как и мужчины в платьях и с ирокезами казались мне нормальнее, чем те, кто в брюках. Папа часто носил ирокезы.

Петлюра: Помню, был какой-то праздник, военный, что ли, и я приехал за тобой в шлеме и очках танкиста.

Симона: А я помню, как мы красиво нарядились в какие-то длинные платья и шубки и поехали на твоем фольксвагене-жуке на показ к шляпнице Виолетте Литвиновой, твоей подруге. Но нас не пустили, потому что я была несовершеннолетней, а спонсором была какая-то водка.

А ты помнишь звезду перформансов Пани Броню?

Симона: Да, чуть-чуть! Мне года два тогда было. Но я лучше помню Лунатика, который у нас жил какое-то время.

Петлюра: Да, Лунатик — городской сумасшедший из Луганска. Были, конечно, тяжеловатые персонажи. Один на даче забыл закрыть воду в ванной и залил коллекцию. Другой отопление отключил случайно. Постоянно надо было впрягаться.

Симона, ты ребенком разделяла реальность на условные «этот мир» и «тот мир»?

Симона: Ирония судьбы в том, что в какой-то момент, когда ты видишь, как все иначе за пределами твоего дома и двора, то начинаешь воображать и примерять к себе некую норму, ведь так живет большинство. Может, мне тоже нужно быть какой-то такой? Мне еще как-то сказали ужасную вещь: «Ну чего ты хочешь? Ты никогда не встретишь нормального партнера, лучший мужчина в твоей жизни — это твой папа, самый веселый, самый крутой». Я подумала: «Блин, жесть, что? И как мне теперь быть?» (Смеются.) Но я как-то справляюсь вроде бы. Недавно только опять сердечко разбили. Говорят, много требую.

Петлюра: Кстати, перестали про тебя писать «топ-модель Симона Куст, дочь известного художника Петлюры»? Я помню, как наехал: «Ой, взяла себе крутой никнейм, тоже мне, дива!» (настоящая фамилия Симоны — Ляшенко. — Прим. ред.).

Симона: Хотя Куст — это фамилия бабушки и дедушки, а Симона — в честь Симона Петлюры (атаман, деятель украинского национально-освободительного движения начала ХХ века. — Прим. ред.).
 

Я смотрю, Александр — строгий воспитатель. У вас в мастерской в туалете висят обложки журналов с певицей Мадонной и с Симоной. Почему выбрали именно это место?

Петлюра: Чтобы не загордиться и не принять успех за вечность. Темы на уровне туалета всегда были популярны в нашей семье, мы даже как-то пытались все вместе создать группу «Какашка». Когда я откинусь, хочу, чтобы мой прах смыли по туалетам центров современного искусства. И заметьте: в туалете висят именно обложки, так-то просто фоточек там нет.

Memento mori по-петлюровски!

Петлюра: Важно не зацикливаться только на внешнем и уметь переходить на другой уровень, даже если ломает. Симона меня всегда спрашивала, красивая ли она.

Симона: Ты никогда не отвечал!

Петлюра: Нет, я говорил, что мне насрать, главное, чтобы человек был личностью.

Симона: Поэтому я до сих пор не понимаю ничего про свою внешность, честно. Я в последнее время стала часто доставать папу вопросами о смысле жизни и просьбами о каких-то наставлениях и навигации.

Здорово, что вы для дочери такой авторитет. Гораздо чаще дети делают все, чтобы быть максимально не похожими на родителей. Другой вопрос, что обычно ни у кого не получается.

Симона: Думаю, у многих детей знаменитостей есть такой барьер, что сложно перерасти успех родителя. Но в случае папы я вижу не успех, а какой-то великий смысл и миссию настолько альтруистическую, что мне тоже хочется сделать в своей жизни что-то подобное. Мне не нужно объяснять, как заработать денег или как стать известной, меня волнует, как найти свой путь и свой голос, услышать себя, понять, чем можно быть полезной миру. Не могу судить о других отношениях отцов и детей, могу говорить только за себя: я веду себя абсолютно так же, как папа. В нас сидит какой-то чертик, который постоянно хочет что-то выкидывать и протестовать. С другой стороны, почему нет — в наше время все стало таким скучным. Люди настолько заигрываются в какую-то идеальность, надевают притворные маски — полный фейк. Неинтересно. Мне, правда, говорят: «Воу, ну ты крейзи!», — а я думаю: «Ну какая крейзи, обычная совершенно, это они настоящее крейзи не видели». А потом понимаю, что все мои друзья детства и не только — максимально необычные и творческие. Недавно вот встретилась с Аполлинарией Брошь (художница, дочь коллекционера Пьера Броше и художницы Аннушки. — Прим. ред.) — мы сто лет не виделись и не могли друг от друга оторваться, прямо слезы подступали от восхищения тем, что мы как споры какой-то грибницы распространились по миру, неся некий код талантливых и хулиганских людей. И мы остаемся сплоченными одной большой творческой семьей. Это такой дар с рождения и на всю жизнь! До мурашек, когда я понимаю, какие вокруг меня всегда прекрасные люди.

Кто еще с самого детства в вашем круге общения?

Симона: В Тарусе, где я проводила лето, мы общались с Чельцовыми — у архитектора Андрея и керамиста Наташи семеро детей. С художниками Бирштейнами, дочь Анны — Маша Цигаль. С семьей архитекторов Поповых. С Бруни, потомками знаменитой художественной династии.

Петлюра: Вообще это я всех за собой в супермодную сегодня Тарусу когда-то притащил. Место крутое: Паустовский, Заболоцкий, Поленов — все там бывали. Многих привлек отец Цветаевой, Иван Владимирович, имевший там дом. Большой меценат. При его участии построили даже дом народного творчества, куда Бальмонт приезжал читать стихи. Меня спрашивают: «Наверное, родители были творческой интеллигенцией?» Я говорю: да, мама — уборщица, а папа — шахтер. Он умер в 64 года. Я на свое 64-летие сделал большой перформанс, принципиально. Мысль была такая: «Если не откинусь на сцене либо после спектакля, то считай, еще поживу». Мне такие: «Ну у тебя юморок странный». А что странный? Романтика в лучших традициях любимых некрореалистов.

А у вас какие были традиции?

Петлюра: Да множество. Праздники, дни рождения, фестивали и просто встречи без повода. Я сделал один из своих лучших спектаклей «Окна Тарусы».

А можно было самому выбрать, кого сыграть в спектакле?

Петлюра: Нет, я рулил всем. Ты будешь зай­чиком, а ты — клоуном. Симоне доставалось самое сложное.

Насколько вам было важно включить детей в перформансы?

Петлюра: Да у них выбора не было.

Симона: Вот я только хотела сказать.

Петлюра: Они такие очаровашки были, мои дети. Да и на ком мне тренироваться, на кошках, что ли? Я их выпускал на сцены, мы ездили в туры, как-то проехали 14 европейских стран за лето на коллекционной «скорой помощи» 1955 года выпуска.

Симона: У нас всегда были красивые машины!

То есть художник — это все-таки профессия?

Симона: Точно!

Петлюра: Однажды мы приехали на твоем автобусе в копенгагенский сквот «Христиания» — я изучал сквоты как движение, чтобы отстоять помещение ДК Петлюра, на которое правительство Москвы все-таки положило глаз из зависти.

Симона: Я помню, было так весело, в машине был матрас, мы объехали кучу стран, везде были друзья. В одном путешествии у нас каждый раз при торможении слетали чемоданы с верхней полки, поэтому правило было такое: видишь светофор — поднимай руки вверх!

Петлюра: Это было ужасно. Я так перепугался, когда чемоданы повалились на спящих девчонок. Жена Наташа тогда меня чуть не убила.

Симона: Да бывает! Все ради искусства. А как-то в Швейцарии ты выступал в каком-то большом зале, а я вообще забыла, что это перформанс и что люди вокруг, у меня был такой порыв тебя обнять... и я выбежала на сцену с криками: «Это же мой папа!»

Петлюра: А я подошел к микрофону и сказал: «Да, всем девушкам в фойе и актрисам я сказал, что холост и у меня нет детей. Теперь все знают правду». Зал очень веселился.

Симона: В Берлине тоже было весело. Перед тобой был концерт Пети Мамонова, он пел «Отдай мои вещи».

Петлюра: Это был мой кураторский проект. Я взял актера Петю Мамонова, писателя Владимира Сорокина, музыканта Германа Виноградова — считаю, это мои люди, которые несут ДНК московского андеграунда и концептуальности, не совсем опопсели и мне все еще симпатичны. Герман только вот умер.

Какие у вас любимые перформансы с участием друг друга?

Петлюра: В перформансах Симона участвовала еще в животе у мамы.

Симона: У меня есть любимая история. Меня называют «дитем электричества» из-за фильма Вани Дыховичного «Копейка».

Петлюра: Все так — ты была зачата во время этих съемок. По сюжету (но и не только!) я все время с твоей мамой занимался любовью. По сценарию я вставил во время секса что-то в розетку, и оргазм произошел при помощи электричества. А когда съемочная группа поняла, что Наташа беременна тобой, то все такие: «О! Дитя электричества!»

Симона: Вот это мой любимый перформанс при моем участии.

Петлюра: Эту историю про оргазм написал автор сценария «Копейки» Владимир Сорокин, а ему в свою очередь кто-то в Питере рассказал историю, мол, запомни, пригодится: вчера мужик без трусов бегал по двору, за ним женщина. Им: «Че, че случилось?» А тот: «Да я током фиганул, она и кончила тут же». Мне понравилось — футуристичная история, еще и эмоциональная. Ну и пригодилась. Там, кстати, много питерских снималось — Краско, Шнуров, Ира Шароватова из «Колибри».

Симона: Да, моя мама ведь тоже из Петербурга.

Вот все и сошлось! Москва и Петербург слились в корнях топ-модели с мировой карьерой. Мы такое любим.

Текст: КСЕНИЯ ГОЩИЦКАЯ, ЮЛИЯ МАШНИЧ

Фото: НАСТЯ БАТАШОВА

Ассистент фотографа: МАША КОРТНИ

Визаж и волосы: ОЛЬГА ГЛАЗУНОВА