«Образ жизни Хемингуэя в России был важнее его литературы» — Александр Генис об авторе «Прощай, оружие!», Алексее Германе и Эдварде Хоппере

20 июля

Ко дню рождения Алексея Германа

Когда мы с Германом, как советовал Мандельштам, отправились в Царское Село, погода была зверской. Опустошенная зимой и политикой, аллея парка вела к кукольному замку с башней и флюгером.

— При большевиках, — сказал я, сглотнув слюну, — здесь подавали миног.

— Забудь, как звали, — отрезал Алексей. Из упрямства я толкнул ржавую дверь, исписанную словом из трех букв, зато по-английски: sex. Неожиданно она легко открылась. Внутри сияли огни и белели скатерти.

— Миноги есть? — обнаглев, спросил я.

— А как же! — ответил официант, и мы выпили под них с мороза.

Алексей решил, что в ресторане снимают кино из прежнего времени, но я не согласился, считая, что он сам во всем и виноват. Герман так упорно творил вторую реальность, что от напора прохудилась первая. Вымысел продавливает действительность и отпирает двери, включая заржавевшие от простоя. Вблизи художника колышется завеса, в щель дует, и происходят мелкие чудеса.

Много лет спустя мы встретились с Германом в Пушкинских Горах. Он уже не пил, но еще завидовал и по вечерам рассказывал о встречах с вождями, включая предпоследнего.

— Родину любишь? — спрашивал Ельцин Германа, зажав того под мышкой.

— Как не любить, — еле выдавил режиссер и был отпущен по добру и с наградой.

Послушать Германа приходил белый, словно сбежавший из фильмов Тарковского, жеребец. Он даже ржал вместе с нами.

— Как его зовут? — не сдержав, как всегда, праздного любопытства, спросил я у пришедшего на веселый шум конюха.

— Герман, — ответил тот и повел купать коня в пруду, покрасневшем от заката.

21 июля

Ко дню рождения Эрнеста Хемингуэя

Мое поколение не только выросло на Хемингуэе, но и превратило его в русского писателя, причем любимого. Списанный у Хемингуэя образ жизни был, как это водится в России, важнее собственно литературы. Ей не повезло еще и потому, что подражать Хемингуэю проще, чем любому другому автору. Еще Ильф и Петров предлагали запретить читать Хемингуэя начинающим писателям. Многие классики 1960-х, включая Аксенова, ощутили на себе этот “страх влияния”, который они изживали, избавляясь от повсеместных штампов: нарочитой грубости, поэтики умолчания, рубленого — телеграфного — диалога.

Сам Хемингуэй тут ни при чем, ибо он как раз скрывал источник своей литературы. Ее секрет в том, что Хемингуэй писал стихами. Собственно, ими он и начинал. Их немного, и все можно найти в русском переводе. Многие известны в мастеровитом исполнении Вознесенского. Вот начало цикла “Прощай, оружие!”:

В ногу, в ногу!

Ближе к цели...

В ногу, в ногу!

Ближе к Богу. Ноги липнут, как магниты,

Страшно гибнуть, помогите, помогите!

Когда Хемингуэй перешел на прозу, он продолжал писать ее стихами, сделав все, чтобы читатель об этом не догадался. Тем не менее это становится очевидным, если прочесть автора в оригинале. Как бы хороши ни были русские переводы, они не передают той жесткой ритмической структуры, что держит предложение невидимыми, но крепкими скобами. Догадаться о них можно лишь тогда, когда мы попробуем перестроить эти, казалось бы, немудреные фразы. Малейшая перемена портит текст, разрушает нарративную ткань и заставляет спотыкаться, если, что полезно для книг Хемингуэя, читать их вслух или хотя бы проговаривать про себя.

Литературная отточенность хемингуэевской прозы сперва терялась ввиду новаторского содержания его ранних опусов. Он первым написал любовный роман об импотенте (“Фиеста”) и военный роман о дезертире (“Прощай, оружие!”). Однако именно стиль Хемингуэя в конечном счете покорил читателя своим высоким искусством.

22 июля

Ко дню рождения Эдварда Хоппера

Хоппер открыл свою тему: одиночество Америки, забытого острова в океане вечности. Сквозной метафизический сюжет художника — драма личности в безразличном пространстве. Так у Хоппера своеобразно преломилась традиция, идущая от горячо любимых им романтиков — Эмерсона и Торо. Как и они, Хоппер считал, что в Новом Свете человек обречен принять вызов пустоты.

Интересно, что Хоппер внешне был похож на Авраама Линкольна. Сильный мужчина непомерного роста, с величественной осанкой и мужественным лицом, изрезанным каньонами морщин. В нем чувствовался аскетический дух пуритан. К концу долгой жизни, а он умер восьмидесятипятилетним стариком в 1967-м, Хоппер писал каждый год только по две картины. Одну — весной, другую — осенью. Сегодня все они стали классикой, а значит — открытками, афишами, рекламными трюками, пародиями. Но при этом никто так и не смог внятно сказать, что, собственно, Хоппер рисовал.

Сюжеты его небольших картин отчетливы, просты и все-таки загадочны. Часто это городские сцены — невзрачные дома, скучные улицы, пустые комнаты с видом на соседскую стену или пожарную лестницу. Если на полотно попадал пригород (летом Хоппер жил в Труро, на Тресковом мысе), то на картине встречался кусок неприветливого леса, песчаная дорога и всегда обильный, безжалостный свет, который многие называют главным героем его творчества.

Принято считать, что работы Хоппера воплощают изолированность, стерильность, безнадежное отчаяние. Люди у Хоппера всегда одиноки и смотрят в сторону. Они безмолвны, как рыбки в аквариуме.

Так, на знаменитой клаустрофобической картине “Полуночники” Хоппер изобразил закусочную-стекляшку в даунтауне Нью-Йорка (мне кажется, я хорошо знаю этот угол), где сидит усталая загулявшая парочка. Мы видим их через окно, но вот дверь в кафе художник им не нарисовал: выхода нет. Ничто не предвещает катастрофы на его скудных по цвету и простых по композиции холстах. Но неведомым для зрителя путем художник внушает нам мысль о неизбежности трагедии. Так Бродский говорил про стихи Роберта Фроста: “Они написаны не на злобу, а на ужас дня”.