В данный момент эта «легенда» и его труппа окопались в каких-то заброшенных помещениях Мюзик-холла, где почти ничего нет. Стоят коробки с дисками, а на стене висит разрисованный от руки календарь на год вперед, сплошь исписанный названиями городов и мероприятий, в которых участвует «Дерево». Адасинский расслаблен, такое впечатление, что ему нечего делать, – и тем не менее недавно он придумал новый проект под названием «Второе солнце», а сейчас вернулся с репетиций в Мариинском. Жалуется, что тамошние танцовщики не умеют выгибать спину так, как ему нужно.
– Всегда хотел спросить: вы в разных интервью очень много рассказывали о правилах, упражнениях, которые есть в «Дереве», – откуда это все взялось?
– Откуда пылесос взялся? Я думаю, что от лени. Гениальный ленивец придумал, что пыль можно не смахивать в стороны веником, а засасывать. Или полки. На полках можно расположить вещи, а не разбрасывать их по углам пещеры, чтобы не мешали. Что-то мне, видимо, мешало когда-то давно, то есть я был чем-то недоволен. Как недовольны все рэпперы – они вечно на что-то злятся и жалуются. Видимо, в какомто прошлом рождении я был рэппером. То есть я занимался одним – и мне не нравилось. Я, видимо, очень все-таки пессимистичный товарищ. Хотя и хорошо было быть известным музыкантом, рокером, я, опятьтаки, начал в кино сниматься. Мне почему-то все это не нравилось. И я подумал: может, уже пора умереть? Умирать собирался очень часто, очень много, придумывал способы. Умирать, конечно, надо очень определенным способом.
– Ну как, например?
– Сценарий фильма. Приходишь, скажем, к Мише Шемякину и говоришь: Миша, ты человек известный и уйти из жизни ты должен в стиле Шемякина, а не с капельницей и подушками кислородными. Наверное, он должен быть на коне, с шашкой, в бою против темных сил, которые пытаются порезать скальпелем его картины. Красиво так. Он этих чертей рубит мечом, черти разлетаются, превращаясь в какую-нибудь кислоту. Картины Миша спасает, но какой-то подлец всетаки прыгает ему в глотку, и Миша, задыхаясь, уходит в мир иной. Берешь Гергиева. Валерий Абисалович, а вы как? Валерий Абисалович, поскольку лидер, должен лететь над земным шаром. И снизу все народы поднимают к нему руки цветной волной, что-то поют, и весь мир симфонический, потому что это уже будущее, когда все с самого детства артисты. И есть метеорит, который летит на нашу Землю и несет всем смерть и разрушение. И Гергиев видит этот метеорит, потому что он зоркий человек, и закрывает собой земной шар. Гибнет сам, звенят скрипичные, но и метеорит плюхается в Красное море, никому не причинив вреда. Есть идея снять такое кино. Большие люди красиво умирают. Гребенщикова еще подтянем. Фильм будет называться «Смерть культуры». И он должен быть, естественно, документальным.
– А «Дерево» как должно умереть?
– Я говорил про людей, которые все-таки строят свою жизнь очень целенаправленно, знают, как это делать. А мы расслабленные, нас сдувает вправо – мы летим вправо, влево – так влево, нам совершенно все равно, куда нас сквозняк занесет, под трамвай или в аптеку. Да и потом, мы столько раз на сцене умирали. Я в конце спектакля «Однажды» засыпал у дверей, и там столько всего происходит внутри.
– Вы, кстати, сильно изменились за последние двадцать лет?
– Я думаю, вообще не изменился. Похоже, какие.то наши упражнения замедляют старение клеток, я вот только не знаю, какие: упражнений у нас очень много.
– Я не внешние изменения имел в виду.
– Конечно, я размножился. Во-первых, в своих ребятах, во-вторых, в сыгранных, в станцованных в кино и в театре персонажах. Моя жизнь гаучо в фильме «Юг. Граница», капитан в «Островах» – ее просто по времени больше, чем вот здесь, с чашкой кофе за разговором.
– И как живется, когда тебя много?
– Надо закрываться, сидеть, как мы сейчас сидим в центре города, за гигантскими полутораметровыми стенами, и вокруг – только наши люди. А то выйдешь на улицу непонятно каким персонажем и запросто огребешь по шапке.
– А как вам здесь после стольких лет отсутствия?
– Я вчера заходил в Петропавловку – дела там были. И понял, что у меня есть такое ощущение, будто люди у нас не уходят с работы, они бросают ее и отправляются навсегда в другое место. Ночь, двери приоткрыты, летают какие-то газеты, метла брошена посередине, все ушли на фронт. К вечеру весь город умирает, а потом опять возрождается на следующий день.
– Здесь почему-то работать не хочется в принципе. То есть для себя ты, конечно, можешь пахать с утра до ночи, но когда у тебя круг обязанностей, служба, это воспринимается как какая-то досадная помеха между утренним чаем и вечерним променадом. И поэтому стараешься этого не замечать.
– Есть еще такой момент интересный. Даже минимальная работа обычно сопровождается таким количеством вибраций, событий и иллюзией деятельности, что какая-то ерунда, которую нужно сделать, становится вселенским ивентом, – его нужно озвучить-осветить, обсудить, пропить, прокурить насквозь, и вот тогда он будет сделан. И устаешь как безумный не оттого, что ты там что-то делаешь, а оттого, что промотался туда-сюда целый день, ничего не успел, но ты устал, как будто бы пахал и пахал, все загубил, сегодня ни с кем не встретился, там застрял, тут не успел, эти не приехали, тот заболел, этот запил. И вот ты в конце концов сидишь в собственной квартире и думаешь: слава богу, девять часов. Все нормально, день прошел. Планируешь следующий день, и понятно, что ничего этого не случится. А потом начинаешь жить интуицией, и все начинает получаться. Чувствуешь, что туда вот сейчас идти не надо – ничего там не будет, и этого я делать не буду – ни к чему это, а, наверное, имеет смысл на этот звонок ответить и с тем человеком встретиться. Этого не было ни в каких планах, расписаниях, но вдруг – оп! – получается. То есть у нас в России какая-то интуитивная форма реализации. А планы никогда не действуют.
– Ну раньше так было само собой, а сейчас, в той же Мариинке, все так, как вы описываете?
– При создании эпического полотна под названием «Волшебный орех» я убедился, что, видимо, я все-таки сумасшедший. Не может быть, чтобы вокруг меня было сто пятьдесят человек сумасшедших, а я один нормальный. И при этом нормальные люди нормально обсуждают превращение тарелки в бачок, потом в корону, а корону в большого Щелкунчика, а маленького – в среднего Щелкунчика. В такие моменты я понимаю, что я отстал, хотя у меня, в принципе, довольно живой, ртутный ум. Я безумно отстал. И потом я подумал: а ведь народ-то это все поймет, значит, я вообще тупой.
Такого количества абсурда я давно не видел. Рев и крик, стоящие вокруг этого всего, скандалы и вопли, чаепития с огромными глазами, крики за столом, переписывания бумаг, переписывания партитуры. Хотя на самом деле все можно было сделать очень просто, негромко, аккуратно и здорово. Но чувствуется, что они работают, и это событие.
– Как раз хотел спросить: а почему вы сюда вернулись? Здесь ведь как-то сложно работать – из-за этого хаоса, из-за того, что ни в чем толком нельзя быть уверенным.
– Это хорошо. Уверенность и самоуверенность, гарантия будущего дня, месяца, года – это не хорошо. И потом, вряд ли мы вернулись. Во-первых, никто никогда и никуда не вернется. Во-вторых, мы настолько уже растворены в этой системе переездов, в системе квартир–отелей–стран, что, кажется, мы здесь физически находимся. Мы настолько легки – как, знаете, гидроплан, севший на воду: он покачивается на воде, а потом очень легко взлетает… То есть мы не как ледокол, который вошел, бросил якорь и его привязали к пристани. Нет, мы сидим на каком-то таком легком самолете на красивом озере и в любой момент можем взлететь. Актерам все равно нужно постоянно ездить, вбирать в себя новые ощущения.
– Слушайте, вы, с одной стороны, говорите, что актеру нужно много ездить и вбирать в себя много всего, разные культуры пейзажи, эмоции, а с другой – что надо отгородиться от всего.
– Да, парадоксально получается. Нужна какая-то определенная скорость, когда ты летишь рядом с этим миром, успеваешь напитать глаза миром, но не заразиться. И как только ты меняешь скорость, ты попадаешь в систему этого мира и можешь сильно пострадать. Форма перемещения, даже прогулка по улице, – она очень важна. Я вот вчера гулял с ребятами. Мы гуляли так медленно, что люди стали оглядываться на нас. Мы чуть-чуть добавили скорости и стали обычными. Потом побежали, нормально – опять ноль интереса: мало ли, люди бегом занимаются. А потом мы побежали очень быстро, как только могли, и за нами все стали следить: либо мы от кого-то, либо за кем-то. Шестая прямая шестеренка.
– Интересно, а «Дерево» без Адасинского может существовать?
– Уже и существует. Я под ним сижу.
– Все, кстати, думают, что вы что-нибудь едите или колетесь.
– Нет, ничего не едим. Легко, конечно, с помощью дозы увидеть свою пятую ипостась. Но потом я понял, что туда, куда в момент можешь добраться с наркотиками, лучше дойти самому, и еще научишься куче всего по дороге. Самому гораздо интереснее. Тем более что можно забраться и еще дальше.
– Да, три дня напряженной работы без еды дают отличный эффект.
– Я просто считаю, что нужно любыми способами уходить от этой мощнейшей современной реальности. Разговорами, шутками, снами, спектаклями, потому что информативное и суетливое напряжение за последние десять лет очень выросло, от этого давления никуда не деться, не спрятаться, кроме как за фантазиями.
Комментарии (0)