Политпросвет: В поисках утраченного времени

Цепляюсь взглядом за предвыборный плакат: кандидат беседует с рабочими-работницами кондитерской – ткацкой – колбасной фабрики. Плакат поражает полной отвязанностью от пространства, времени и функции. Во-первых, он расклеен на Невском, куда электорат-пролетариат не так чтобы часто хаживает. Далее: кандидат, судя по жестикуляции, говорит с рабочими не за жизнь, а сугубо на производственные темы – типа, как нам повысить производительность труда. Между тем фабрики давно приватизированы. Возникает ужасное подозрение: или кандидат бьется за приращение частного капитала, или настолько зарапортовался, что забрел в другое время, в пору цветущего советского социализма. Оба толкования голосов не прибавят. Так что это? Пиар-диверсия или пиар-халтура?
Успокойтесь. Конечно, без халтуры не обошлось. Но и злого умысла тут нет. Мне, человеку восьмидесятых годов, все понятно. Просто плакат заказывал-делал-развешивал свой брат, человек восьмидесятых. У нас всегда были сложные отношения со временем. Точнее, мы всегда ощущали свою отвязанность от него. Спешить было некуда. У экскурсоводов в Казанском соборе, устававших от своей невыполнимой миссии толковать одновременно и о религии, и об атеизме, был любимый прием времяпрепровождения. Они раскачивали маятник Фуко и прислонялись к колонне, как бы устраняясь. Аудитория сама завороженно следила глазами вверх-вниз, взад-вперед. Маятник качался долго.
Экскурсоводы практиковали частный случай устранения от времени. На этом их ловило начальство и наказывало рублем. Нечастное же, обобществленное, государственное время шло иным чередом. Генсекретари, несмотря на бодрое выбывание, в своей совокупности были for ever: скамейка запасных казалась бесконечной. Каждый политический режим выстраивает свой церемониал протекания времени. Позднесоветский практиковал безвременье. Растягивал текущий момент до бесконечности. Цедил время в год по чайной ложке. Ленин был живее всех живых. Мифологические пенсионеры, энергетические вампиры-долгожители вроде молотовых и кагановичей не были частным феноменом геронтологии. Они символизировали самую возможность существования в режиме геологического времени. Кремлевские старцы ощущали себя комфортней, зная, что где-то в зоне Садового кольца хранятся, в тени и в безопасности от суда людского, такие вот эталоны времени.
Немудрено, что люди, пришедшие в восьмидесятые, не находили себе места в этом церемониале. Эта неуютность, некомфортность, невлипание в государственный режим протекания времени ощущались на всех этажах: у работяг, у богемы, даже у номенклатурщиков. Довлатов недаром оказался главным бытописателем восьмидесятых: его версия времени – с бесконечными повторами, спотыканиями, мельтешением от магазина к пункту приема стеклотары – была конвенциональной. Она символизировала взаимоотношения со временем целого поколения: отношения недоверия, несовпадения, прямого, буквального выпадения из временного потока. Конечно, каждый социальный тип по своему выяснял эти отношения. Богема и работяги лучше всех прочих знали, что делать: "сбежать с уроков", по возможности сачкануть обязательные государственные часы и скорее нырнуть в собственное, частное время.

В официальном искусстве наблюдался любопытный тип временного эскапизма: историческая картина нового, специфического рода. Не содержащая ни оценки события, ни новизны взгляда на событие. Ни некого нового языка, адекватного новому знанию. Просто картина – констатация исторического события как временного процесса, неадекватного нашему времени, но реально существующего. В потенциале пригодного как убежище. От сегодняшнего, постылого, житейски и политически постыдного. Художник катапультирует себя в иные культурно исторические ситуации. "Я и Вермеер". "Я и Рембрандт". "Я и античность". Примеряются время, костюмы, ситуации. Бахтинская карнавализация буквально навязла в зубах этого типа культуры. Результат? Очень робкий – не хочу, не буду, не состою, не участвую. В сегодняшнем безвременьи.
Труднее всего было номенклатурщикам, тем из них, кто не территорию вокруг себя обустраивал, а за державу обижался. Дело не в том, что их частное время контролировалось тщательнее всего. Номенклатурщики этого редчайшего типа искренне хотели жить всецело по государственным часам. Не мимикрии жаждали (хотя она была неизбежна), а некой синхронизации. Такие попытки редко удавались. Старшие товарищи держали это поколение на коротком поводке: места и не думали уступать, посылали туда, незнамо куда – крепить безопасность социалистического лагеря, обеспечивать единство арабского мира... Молодая номенклатура терпела, ждала, тайно лечилась довлатовщиной. Блестящие карьеры восьмидесятников в кондовые советские восьмидесятые были чрезвычайно редки.
Что бы ни говорили о Горбачеве, из всех его декларированных ускорений одно реально состоялось. Изменился церемониал протекания времени. Его пытались синхронизировать то с китайским, то с западным, его стали взнуздывать, приватизировать, продавать на вынос. Циферблаты в буквальном смысле жгли руку восьмидесятникам, заставляя их брать и терять немыслимые высоты. Однако всмотритесь: опыт безвременья дает себя знать. Неуверенность во взаимоотношениях со временем остается, грозя нервными срывами. Человек в телекадре нервно смотрит на часы: кто он на настоящий момент – министр или партийный босс? И какое его время истекает? Олигарх, заработавший на безмятежное времяпрепровождение не только для себя, но и для правнуков, вдруг напрочь выпадает из счастливо несущего его временного потока и начинает вести себя как драчливый и пьющий довлатовский мэнээс… В многоопытном силовике неожиданно просыпается то, чему его учили на первых курсах спецшколы, и он действует как учили – как слон в посудной лавке. Такие вот эксцессы в поисках утраченного времени… Подумаешь, плакат…