Эту фразу я запомнил подростком. Дело было в Зеленогорске, в Доме отдыха архитекторов, летом. Художник Натан Исаевич Альтман, который ежеутренне наивежливейшим образом, обращаясь на "вы", просил меня, послушного мальчика из приличной семьи, сосланного родителями в этот самый дом на каникулярное время, "сходить за газетой", стоял в окружении столь же почтенных отдыхающих. В руках у него была открытка с разноцветными марками. Он, элегантный, в какой-то немыслимо шикарной синей куртке, спроектированной и сшитой собственноручно, с некоторой шутливой гордостью показывал эту открытку, оказавшуюся приглашением, собеседникам: "Марк совсем сошел с ума. Приглашает меня на свой вернисаж в Ниццу. Так оторваться от жизни – ничего не понимает! Кто ж меня выпустит!". Не буду скромничать: пожалуй, я был одним из немногих тогдашних шестиклассников, кто мог с ходу врубиться в тему. "Эге, Марк-то – это Шагал, не иначе. Альтман такой старикан, что для него и сам Пикассо с его знаменитым коммунистическим голубем – просто Пабло". Ну а "не выпустят" – это уж каждый школьник тогда понимал, не бином Ньютона. Но все же я внутренне как-то загордился собой – ведь просекаю, о чем речь, прямо-таки на равных стою с заслуженными деятелями искусства. А дальше было произнесено – и как произнесено, с неповторимым альтмановским прононсом, который я сегодня определил бы как парижско-местечковый, – то, из-за чего весь этот эпизод и остался в памяти. На вопрос жены, Ирины Валентиновны: "А если бы выпустили, ты бы, Натанчик, хотел поехать?", Альтман ответил веско: "Не хочу хотеть". Даже я, вполне советский школьник, понимал, сколь многое за этим стояло. Альтман был фигурой легендарной в достаточно узком кругу оттепельной художественной интеллигенции. Все знали, что он "начинал в Париже" вместе со всеми великими, затем "делал революционное искусство" и даже рисовал Ленина в его собственном кремлевском кабинете, затем снова уехал в Париж и – надо же – вернулся к середине 30-х, в самый "бархатный" сезон. О Ленине была отдельная, умилительная история. Будто бы Альтман, работая в ленинском кабинете над скульптурным портретом вождя, уходя, попросил Ленина через какое-то время полить скульптуру водой, чтобы глина не сохла. Ленин через час спохватился и вызывал секретаршу: будьте добры, полейте мне на голову водой из чайничка. Та так и обомлела. Когда разобрались, Ильич до слез смеялся. "Такой человек – и без звания! И персональную выставку столько лет откладывают… Ах, если бы авангард не остановили на бегу! Не подстрелили! Какой бы у нас был расцвет… Вот и Ленин, хоть левое искусство и не любил, а в обиду не давал… Эх, если бы ленинские нормы"... Альтман был живым воплощением этого "если бы".
Эренбурговские "Годы, люди, жизнь" ходили по рукам. Альтман, в силу каких-то статистических погрешностей уцелевший, тридцать лет прокуковавший в своей комфортабельной мастерской на Лесном, задвинутый за штат текущего искусства, для либеральной интеллигенции комаровско-зеленогорского округа был живым воплощением "если бы". Хотел бы он переломить это "если бы"?
Не хотел хотеть. По сегодняшнему моему разумению он понимал, что проживает свою жизнь. Вполне осуществленную жизнь. С легкой руки великого историософа А. Тойнби, написавшего эссе о том, что бы произошло, не умри Александр Македонский в столь молодом возрасте, в миру укрепился жанр if-histоry, истории в сослагательном наклонении. Что было бы, если бы Гитлер высадился в Англии, Александр II не дал бы себя ухлопать террористам, Фанни Каплан… и так далее. То есть непременным условием жанра считается "нормальное" историческое развитие вплоть до некой точки, развилки. Почему непременным – все-таки персонаж должен успеть стать самим собой, тем же Александром Македонским на худой конец. После этой самой точки начинается ветвление древа истории, попросту говоря – бифуркация. Романы "Фатерланд" Роберта Харриса, и "Палисандрия" Саши Соколова, и все три "Матрицы", а также целый рой других выдающихся произведений – как раз на эту тему. Занимательнейшую. Применительно к искусству, например. Общеизвестно: ужасный тиран Сталин в качестве государственного искусства выбрал тип сервильной аххровской, затем соцреалистической живописи, угодливо фиксирующей жизнь с позиций долженствования (именно так, а не иначе, все происходило по ходу Гражданской войны, следующим образом должна выглядеть колхозная деревня, такими положено быть передовикам советского производства). Кстати, тоже тема if-history: ежели бы жизнь развивалась не как на самом деле, а как по писаному советскими живописцами, где бы мы сейчас были… Но отвлечемся от общеизвестного – вот Сталин, уже ставший тираном, доходит до некой точки бифуркации. И вместо соцреализма возьми да и выбери в качестве государственного искусства, скажем, супрематизм Малевича (осуществив, кстати, давнишнюю мечту последнего). А что – предпосылки были: искусство революционное, жизнестроительное, опять же мавзолей подобающих архитектурных форм, а геометрия прохода войск на парадах, а шпалы на петлицах… Рукой подать до всеобщей супрематизации визуальной среды социализма – любо-дорого смотреть. И в глубоком подполье ветераны-реалисты, теперь уже, собственно, авангардисты, тайком пишут натюрморты типа "Сирень". Вот такая if art history. Не хочется ничего изменять? То-то и оно.
В те же примерно годы, что и описанная вначале сцена, вслед за мемуарами Эренбурга, чуть позже, вышла еще одна заветная книга – хемингуэевский "Праздник, который всегда с тобой". Все смешалось в голове у школьника старших классов: Ленин, Альтман, Хемингуэй, их общий дружок Хаим Сутин, Париж, кафе "Куполь" и "Ротонда". Думал – человек, который может запросто зайти в "Куполь" и выпить рюмку, не может быть несчастливым. Долгие годы, прошедшие без всякой надежды на выезд, я пребывал в этой наивной уверенности. Многому надо было измениться, чтобы я смог зайти в это самое парижское кафе. Запросто. Зашел, выпил рюмку, и не одну. Пообедал. И не почувствовал себя как-то уж особенно счастливее. Дурак, сказал я себе. Не хоти хотеть.
Александр Боровский
Комментарии (0)