Историк и сенсация 2021 года Евгений Понасенков: «Я застываю часа на 3 у зеркала начала XVIII века — не могу расстаться с этим удивительным человеком!»

Напевая «Вы так высоко парите, здесь внизу меня не замечая, но я к вам пришла, простите», директор отдела моды Ксения Гощицкая и фэшн-эксперт Ольга Слово пригласили Маэстро на рандеву, а попали как кур в ощип — на жесткий тренинг личностного эстетического роста. Дальнейшее — история.

Слово: Евгений, вы интересуете нас как историк и как денди. Ваш безупречный вид интригует — вы идеально выглядите примерно всегда. Как это у вас получается?

Понасенков: Вот именно! И ладно бы речь шла о глянцевом персонаже, который нежится себе в ванночке где-нибудь в Майами! Но выглядеть хорошо, отбиваясь от тысяч малоадекватных сограждан, например, от алкашей-реконструкторов, которые носили водку расчленителю Соколову... Плюс, извините, уже пятнадцать лет я сплю по четыре часа в сутки. Я пишу, я работаю над своей монографией, я занимаюсь еще и тем, что называется «права человека». Что в России, в общем, почти бессмысленная работа. Но я не болтологию практикую — я конкретных людей спасаю. Дело надо найти, рассмотреть, найти юриста, проконтролировать, иногда задействовать связи. И вот в ситуации постоянной борьбы, часто физической, с маргиналами и подонками еще и выглядеть хорошо — да, это действительно нечто феноменальное.

Гощицкая: У вас очень красивое кольцо. Черепа, изумруд, бриллианты. Век XVIII? Редко встретишь мужчину, который умеет такое носить.

Понасенков: И дело не только в этом. Вы наденьте то же самое на кого-то другого...

Гощицкая: Наверное, это невозможно...

Понасенков: Да, это будет бардак!

Слово: Я заметила за вами такую черту — вы очень хорошо понимаете, из чего складывается образ. Одним своим видом вы пишете историю про детали: не только костюм, но и кольца, туфли, галстук.

Понасенков: Прежде всего, я никогда в жизни не задумывался над тем, что вы называете «образ» и «имидж». Хотя это, в общем-то, в переводе с английского одно и то же. Если бы я специально об этом думал и что-то намеренно выстраивал, то я, совершенно уверен, был бы вам неинтересен. И этой необычности, о которой вы говорите, не было бы. Все, что я проявляю вовне, — это прямое, ежесекундное и сиюминутное следствие моих внутренних переживаний, мыслей, идей. И, надо сказать, поскольку я сформировал для себя образ мира и представление о мире очень-очень рано, уже лет в 12–13, и до сих пор его не изменил, а только обосновываю, укрепляю, развиваю, расширяю, — все это стало чем-то бо́льшим, чем какие-то отдельные элементы. Это стало стилем. Моим стилем! Но я повторяю: все это ни на одну секунду не специально. Ни жесты, ни платочки — ничего нарочно я никогда не придумываю. Более того, у меня на это нет ни желания, ни времени: мой характер, моя натура — это импульс. Я очень импульсивный человек! Но при этом я никогда не был человеком настроения. Все, что я делаю, — это в рамках моих принципов и очень четкой картины мира. В том числе научного.

Слово: Познакомьте нас со своей картиной мира поближе, пожалуйста.

Понасенков: Вы знаете, я считаю, самое важное — это объединять знания, которые нам предоставляют научные дисциплины, с искусством. Я ведь не только историк и правозащитник, но и режиссер, и тенор. И как режиссер я ставил, вы знаете, и в Большом театре, в том числе спектакль к 70-летию Елены Образцовой, великой оперной певицы, и в Центре Мейерхольда, и по приглашению правительства Италии снимал фильм «Мистерия Неаполитанского залива». И в каждом случае я действую по одному принципу: я никогда не поручаю артистам, даже великим оперным певцам, того, что я не смог бы сделать сам. Если я не могу в определенной мизансцене что-то спеть, значит, не поручаю. Но если я, ученый, историк, могу что-то спеть, допустим, сидя или лежа, значит профессиональный артист, тем более с мировым именем, обязан это сделать. И в этом, кстати говоря, очень меня поддерживает мой друг Пласидо Доминго, который разделяет абсолютно эту же концепцию взаимодействия артиста и режиссера.

Слово: Вы ставили в Большом!

Понасенков: Так органично и географически сложилось, что я объединяю в себе знания в области науки и искусства, и это все как бы процветает во мне сквозь мимику, жесты, поступки. Все, что вы сейчас перед собой видите, это синтез того и другого. Практически все 7 миллиардов человек на земле живут без этого синтеза. Есть, впрочем, и замечательные люди, которые существуют в стилистике только одного занятия, одной профессии. А для меня это скучно.

Гощицкая: Евгений, у меня чисто научный интерес — как к вам пришло осознание важности синтеза?

Понасенков: Это формировалось постепенно. Прежде всего таким надо родиться. Любой нейрофизиолог вам скажет, что все таланты и вообще индивидуальность определяются полями и подполями головного мозга. И вы никогда не сможете прыгнуть выше, что называется, потолка, заложенного вам природой. Если у вас интересный сложный мозг — если это так получилось в рамках так называемой индивидуальной изменчивости головного мозга, — то вам предстоит следующая стадия. Это его наполнение! И важно, чтобы семья обладала таким культурным уровнем, что родители смогли бы вам, ребенку, передать информацию о главных элементах цивилизации. И это необязательно что-то невероятно вычурное, тонкое, своеобразное, нет! Всего лишь основа — и уже достаточно. И в этом смысле мне повезло.

Кроме того, я всегда имел полную свободу деятельности. Я был абсолютно не ограничен в том, что я делаю, думаю, чувствую. У меня никогда не было такого диктатора-родителя. И сочетание культурного уровня и свободы позволило мне напитаться самостоятельно. Мои родители не были поклонниками, допустим, такого сложного кинематографа, как у Лукино Висконти. А я большой поклонник и один из главных специалистов по его творчеству, и снял документальный фильм о Висконти, и коллекционирую предметы, связанные с Лукино.

Гощицкая: Висконти эстетизировал каждый миллиметр своей картины.

Понасенков: Я называю Висконти душеприказчиком Европы. Он многое вобрал в себя и многое обобщил! Не только европейское искусство за все столетия нашей цивилизации, но и переживания лучших людей этой цивилизации. В основе сюжетов его фильмов — трагедии аристократических семей: любовные, семейные, психологические, социальные, эстетические, возрастные. Если художник Возрождения формулировал эти темы в статичной картине, то Висконти, став кинорежиссером, сформулировал их в имитации жизни — в картинке подвижной. Потому он и велик. Допустим, Rocco e i suoi fratelli («Рокко и его братья») — этот фильм принадлежит неореалистическому этапу творчества Висконти до «Леопарда», до игры в формальный эстетизм. И это фильм фактически про низы общества! Но каждый его кадр Висконти создает как произведение художника Высокого Возрождения. Сцена Алена Делона в ду́ше, где самый нищий душ и одна просто металлическая трубка, но при этом рассеивающийся свет, выстроенная композиция, правильный артист — и мы получаем свет Джотто и кадр уровня Леонардо.

Я считаю, нельзя тратить жизнь ни на что другое, кроме как на самое лучшее. Самое лучшее в режиссуре — Висконти. Величайшее личностное достижение в мировой истории — Наполеон Бонапарт. Самый великий оперный артист — Пласидо Доминго. Потому что это величайший тенор, изумительный баритон, великий драматический актер и выдающийся дирижер.

Слово: А самый великий историк — очевидно Евгений Понасенков...

Понасенков: И совершенно верно. Потому что я интересуюсь всем самым совершенным. Когда я опаздываю куда-то, уже выбегая из дома, я вдруг застываю часа на три у зеркала начала XVIII века. Я просто не могу расстаться с этим удивительным человеком! Я действительно наслаждаюсь его присутствием...

Гощицкая: По-моему, это счастье...

Слово: Это какое-то очень терапевтическое интервью.

Понасенков: Ну какие вы, слушайте!

Слово: Говорят, что связь быта и сознания очевидна. Как вы считаете, эта связь проявлена у российских людей?

Понасенков: Знаете как? Быт советских людей, безусловно, определял их недосознание. А вот сознание нормального человека формирует его быт. Семь миллиардов «совков» на земле (а «совок» — это понятие глобальное!) живут действительно по этой скользкой фразе Маркса. Потому они живут как быдло. А ведь человеку дан один шанс прожить свою единственную жизнь! И для личности, индивидуальности хоронить себя в мерзостном уродском сером быте — это преступление против себя. И, естественно, против окружающих, потому что так человек показывает эту мерзость публично: как он живет, как выглядит, как говорит, где живет, за что голосует и прочее, прочее.

Вот сейчас всем надо ходить в масках. Лично я против этих идиотских медицинских приспособлений, потому что они не спасают от вируса. И вообще пусть маски носят китайцы, которые полностью повинны в вирусе, поскольку он, этот вирус, произошел из Уханьской лаборатории. Прошу это оставить в интервью! Но поскольку абсолютное большинство приматов на земле откровенно уродливы, то я давно уже, за 12 лет до всех этих масок, и в интервью в том числе, шучу: в том смысле что хорошо, чтобы на улицах люди ходили в масках. Потому что на эти поднятые с земли рожи нельзя смотреть. Люди носят такие физии, что ощущение, будто они шли, с них упало лицо, упало в грязь, прохожие топтались по этой морде, потом эти люди взяли и, не очищая, не выправляя, надели эту физию себе на скелет.

Гощицкая: Евгений, тут очень кстати будет оскорбительно гендерный, но волнительный вопрос — по многочисленным заявкам. Как мы все пришли к тому, что среднестатистический портрет русского мужчины бесконечно далек от портретов его европейских собратьев?

Понасенков: Долгие века отрицательной селекции! И учтите, при Сталине уничтожение всего достойного, породистого, честного, талантливого стало главной смысловой деятельностью государственной машины. Советская система не могла терпеть свободного и талантливого человека. Она его стирала, уничтожала! Если нельзя расстрелять, он должен сдохнуть в нищете. Так мы получили результат — и очень плачевный! — победу Шариковых. Ведь уничтожить — это легко и быстро. А вот создать заново — это столетия. Вывести человеческую породу — это не какие-то там десятилетия, простите: даже траву нужно триста лет стричь определенным образом, чтобы она стала английским газоном. А вы хотите сделать человека человеком за двадцать лет.

Так что еще со времен «совка» у нас проблемы с мужским полом. И советский мужчина — это как бы не мужчина. Потому что советский гражданин был без прав, без денег, не мог зарабатывать и обеспечивать, он не мог отстоять свое право на путешествие, на смену работы, на то, чтобы его, наконец, не унижали на комсомольском или партийном собрании. Это был человек, который постоянно унижался, и иногда его защищали женщины. Женщины, которые становились как бы такими мужиковатыми тетками. Так в итоге произошла перверсия. Вот совершенно очевидно, что говорить в нашей стране про какую-то чистоту поведения полов просто невозможно.

Гощицкая: Как у вас получилось отстоять свое право на оригинальность и свой собственный неповторимый вкус?

Понасенков: Смотрите, вкус безусловно оттачивается и формируется тем, что мы изучаем достижения цивилизации. Это с одной стороны. При этом мне все же думается, что вкус — штука врожденная. Если доказано, что способности — музыкальные, литературные, математические — районированы в полях головного мозга, соответственно, сочетание этих полей дает то, что является высшей точкой всего перечисленного. То есть вкуса. Вкус — это итог. Итог — и идеальная геометрия. Действительно, у меня большие познания в истории, в антиквариате, в музыке и так далее. Я консультирую по антиквариату крупнейшие аукционы, и миллионеров, и миллиардеров. Сейчас вот обставляю целый дворец Мясникова в Петербурге — мы уже купили порядка 60 предметов XVI — начала XIX века.

Причем мой принцип — покупать вещь ровно в 100 раз дешевле, чем она стоит. Это игра! Найти вещь, которая неверно атрибутирована, недооценена, — не только эстетическое удовольствие, но и спортивное соревнование! Поэтому даже я, с очень средним достатком самого богатого историка в России, могу себе позволить иметь дома вещи с провенансом Лувра и Версаля XVII–XVIII веков. Допустим, у меня есть кресло, которое находилось в Версале и было сделано Франсуа Жакобом-Демальтером по заказу лично императора Наполеона. Это самый крупный эбенист эпохи Наполеона — и кресло он изготовил по эскизу Персье и Фонтена, основоположников ампира. У меня есть произведения Фаберже, которые я нашел неатрибутированными! И скоро я сделаю об этом видео, потому что никто без пруфов не поверит, что я мог купить их в интернете за гроши. За гроши! Потому что, представьте, продавец не понимал разницы между стеклом и полудрагоценным прозрачным камнем!

Гощицкая: Особняк Мясникова в Петербурге станет музеем?

Понасенков: Мое убеждение, что особняк должен жить аристократически. Да, открытая музейная экспозиция будет, но главное, чтобы она не была затхлой, чтобы там не было бабок, которые кричат «не приближаться к витринам». Хотя, действительно, к произведениям искусства нельзя допускать народ ни в коем случае! В этой связи я решил полностью отказаться от этого советского хамства — вместо бабок будут стоять красивые молодые парни с электрошокерами.

Гощицкая: Отличная концепция. Просто очень по-петербургски.

Понасенков: Я запретил им хамить посетителям и даже заговаривать с ними. Я не желаю, простите, чтобы со мной говорил человек, которого я не знаю и не знаком. Если кто-то приближается на недопустимое расстояние к шедевру, просто будет бить электрошокером. И это будут молодые красивые парни, поэтому, знаете, такой шок от красоты.

Слово: Как вы считаете, для того чтобы окружать себя красотой, обязательно быть богатым?

Понасенков: Вы знаете, конечно, желательно! Но я знаю очень-очень много не просто богатых, а самых богатых людей в этом мире. И их главная проблема, в том, что у них нет знаний и вкуса. Деньги без знаний и вкуса — это опасность. Человеку со знанием, вкусом и с самыми небольшими деньгами, конечно, тяжело: он вынужден что-то придумывать сверх возможного, но так или иначе такой человек будет жить ближе к красоте, чем тот, у кого миллиарды, но нет, что называется, ума. На моих глазах разворачивается трагедия. Я знаю нескольких очень богатых людей, которые живут совершенно несчастливо в уродстве. Потому что к ним моментально прилипают различного рода шарлатаны и мошенники, которые им втюхивают так называемое современное искусство. В прямом смысле говно, в прямом — это не в переносном. И они в нем живут! Прямо просыпаются и засыпают в говне и то же самое на себе носят. Но в то же время я знаю людей интеллигентных, которые, обладая знаниями и вкусом, действительно живут в гармонии с красивыми вещами.

Гощицкая: Вы категорически не одобряете современное искусство?

Понасенков: Начать с того, что это очень неправильный термин. В искусстве нет понятия современности. Искусство — над временем. Это первое. Второе, то, что производят сегодня, на 95 % вообще не является искусством. Следовательно, термин «современное искусство» дважды некорректен. Это подмена, это ничтожество и иногда просто вандализм. Представьте: если вы ставите на улице уродство, вы становитесь вандалами. Вы уничтожаете архитектурный фон города. Когда в начале ХХ века в искусство пришли леваки, они сказали: «А давайте мы все старое отменим. Мы наш, мы новый мир построим!» Они принципиально ненавидели аристократическую культуру, эстетика которой уходила в античность. И целенаправленно ее уничтожали! И сегодня они — до сих пор! — полностью владеют всем арт-рынком. Вот вы такие вопросы задаете, что очевидно — вы не понимаете, что вы рабы того, что вам это все навязали. Это обманка. «Ничтожество» филологически обозначает ничто. И то, что мы наблюдаем сегодня под видом современного искусства, называется ничтожеством.

Гощицкая: Ничтожество и уничтожение — это однокоренные слова, так ведь?

Понасенков: Совершенно верно. Совершенно верно! Вместе с физическим расстрелом людей была расстреляна вся эстетическая школа. Когда уходит заказчик, что делает художник? Художник, чтобы не умереть с голода, работает на другого заказчика. А представьте, если заказчик — это Швондер или бандит, уголовник или серийный убийца Джугашвили. Ведь Джугашвили — это был юридически бандит и уголовник. И он стал главным заказчиком для сотен тысяч художников Советского Союза. Что же он мог заказать? Вот и все.

Слово: Вам не кажется, что, если вы едите самое прекрасное, вкусное блюдо ежедневно, оно рано или поздно надоедает? И, если говорить обо всей этой классической красоте, рано или поздно все равно хочется чего-то другого.

Понасенков: Дерьма хочется???

Слово: Необязательно.

Понасенков: Ну давайте мы проведем эксперимент. Вот мы сейчас сидим в ресторане «Турандот», и я так понимаю, что вы девушка уже такая наетая...

Слово: Какое смешное слово!

Понасенков: Наетая — это я изобрел... Много вы ели вкусной еды в жизни. Давайте сейчас я попрошу официанта принести вам что-нибудь из туалета.

Слово: Нет, такого бы мне не хотелось.

Понасенков: А почему? Это разнообразие… Это же и есть искусство ваше современное. В мире существуют сотни и тысячи блюд. Во Франции порядка 500 сортов сыра. Это не колбаса, не мясо, не морские гады, не специи, не салаты. И это только одна Франция. Вы за всю жизнь не перепробуете того, что хорошо. Так зачем же вам искать то, что плохо? То же самое и в кинематографе. Допустим, в эпоху классического Голливуда снято несколько сотен не просто хороших фильмов, талантливых, качественных, а выдающихся. И вы за всю жизнь не успеете их пересмотреть, не успеете изучить фотографии, биографии артистов, режиссеров и так далее, и так далее. Но вы стремитесь пойти на некую премьеру абсолютного убожества, уродства и бессмыслицы, только потому что это сделано сегодня. И все ваши подружки туда тащатся.

Слово: Кажется, я вас поняла...

Понасенков: Никогда, никогда не ходите за подружками. Никогда не ходите за коллективом. Коллектив вас всегда заведет не туда.

Слово: У вас очень тонкая душевная и вкусовая организация. Вы чувствуете слишком много граней.

Понасенков: Совершенно верно. Смотрите, чтобы жить, как я, надо иметь базу знаний о мире огромную. Плюс характер. Вот две вещи. Ну вот как часто бывает? Человек более-менее нахватан, начитан, что-то знает. Но он конформист бесхарактерный. Куда его потащат компания, жена, родители, работа, он туда и тащится. И сливается с коллективом. Со мной этот номер не проходит.

Гощицкая: Кто ваши родители по профессии?

Понасенков: Мама — инженер, отец — врач и автор огромного количества научных работ, связанных с трансфузиологией. И очень хорошо, что, когда появился я, мама ушла с работы и могла себе это позволить. Поэтому я не ходил в детский сад — и это очень-очень важно.

Гощицкая: Считаете, это способствовало?

Понасенков: Простите, но что такое детский сад? Это значит родить ребенка и сразу выкинуть его из дома. И это бездомное существо вынуждено расти в грязи, как собачка. Да, я считаю, что детский сад или общежитие на время обучения в вузах — абсолютная катастрофа. Это ноль гигиены, сливание с самой дурной компанией, наблюдение за серостью, уродством и хамством. Можно говорить, что это не аристократично. Но это даже не интеллигентно!

Гощицкая: Как вы относитесь к любви современного русского человека к реконструкции? К реставрации порядков? Это что за внутренний императив?

Понасенков: Я бы, когда стал диктатором, запретил бы использовать слова «императив», «локация» и тому подобное...

Гощицкая: Становитесь уже скорее.

Понасенков: Ну вот видите. Я хочу обратить внимание нашей аудитории, что это как бы просьбы низов, и они сейчас прозвучали.

Гощицкая: А вообще кого-то волнует, что хотят низы?

Понасенков: Люди... Вообще, люди ничего не хотят. Куда большинство или кукловоды какие-то побегут, туда и толпа. Что касается реставрации — это одна из главных тем, которыми я занимаюсь. И это великая проблема. Найти хорошего реставратора — как в космос слетать: настоящих специалистов сегодня меньше, чем космонавтов. А вы хотите реставрировать не какую-то деревяшку, раму от картины или холст, в данном случае неживой холст: вы хотите реставрировать живого человека, живые человеческие эмоции, мимику, жесты — это практически нереально. Уничтожить что-либо, расстрелять — это одна секунда... А вот чтобы воспитать, взрастить — это надо ждать века. И в этом главная проблема.

Гощицкая: Звучит безнадежно.

Понасенков: Совершенно верно. И имитация — это не есть реставрация. Поэтому я коллекционирую старинные полотна, гравюры и фарфор. Именно потому, что на них изображена совершенно другая эпоха, и я как бы нахожусь внутри этих гравюр — без демонстраций социалистов, без того пластмассового ублюдства, которое наставили по городу на набережных.

Гощицкая: Правильно я понимаю, что в наше время и в конкретном географическом пространстве у человека с повышенной чувствительностью, восприимчивостью, вкусом есть единственное спасение — жить в своей башне из слоновой кости?

Понасенков: Нет, вы знаете, не совсем так. Если мы будем запираться в башне из слоновой кости, эту башню уничтожат вместе с нами. Да, мы должны сделать красивую башню из слоновой кости. Но первый этаж — полностью в броне. И раз в несколько дней необходимо совершать вылазки и рейды на танке, давя всех, кто косо смотрит на эту башню. Чем я и занимаюсь. Я регулярно как бы выхожу в эти рейды, уничтожая шваль, которая пытается разрушить мою обитель.

Гощицкая: Какое-то донкихотство!

Понасенков: В том­ числе! Вы знаете, это­ добро должно быть с кулаками, а донкихотство — со здравым смыслом.

Гощицкая: Исторические персонажи, которые близки вам с эстетической точки зрения, — кто это?­

Понасенков: ­Винни-Пух...

Гощицкая: Ну, тут мы с вами солидарны...

Понасенков: Вопрос этот,­скажу вам честно, представляется мне несколько детским. Но поскольку вам нужен ответ… Вот прямо так и оставьте: Лукино Висконти, Оскар Уайльд, Джордж Браммелл. И конечно, великий эстет­ Людовик XIV, который одевался не только в шелка и кружево — он одевался во дворцы! Я бы всем советовал одеваться во дворцы.

Слово: Вот вы говорите «детский вопрос», а как красиво получилось!

Понасенков:­ У меня — да!­

Слово: Скажите, у вас большой гардероб?­

Понасенков: Гардероб — это моя огромная проблема. Одна часть гардероба живет со­ мной, вторая — на другой квартире, третья —­ на даче. И все три части моего гардероба как бы выдавливают все вокруг: борются за место под солнцем с книгами и холстами XVIII века.­ И поверьте, это непримиримая война несметных войск: уж действительно количество пиджаков, костюмов, рубашек и пиджачных платочков у меня более шести сотен.

Гощицкая: ­В интервью Дмитрию Быкову вы сказали, что ваша религия — это костюмы.­ Можете прокомментировать?­

Понасенков: Да… Дима же сообщает окружающим, что он верующий. Я тоже верующий — я верю в пиджаки.­

Гощицкая: Вы еще сказали, что от них свет исходит.­

Понасенков: Да! И не просто свет, это прямо благодать! Знаете, было замечено и отмечено учеными­(скоро будет публикация в «Ланцете»!), даже прикосновение к моему пиджаку лечит ряд заболеваний, в том числе хронических.

Слово: Нам надо обязательно к вам прикоснуться...

Понасенков: Вот между прочим, пожалуйста!

Слово: Вы упомянули Браммелла, и я вспомнила книгу Ольги Вайнштейн ­«Денди. Мода, литература, стиль жизни».Вы знакомы с этим­ исследованием?

Понасенков: Вы знаете, я думаю, что я­ пройду мимо этого исследования.

Слово: Кстати, это просто-таки энциклопедия дендизма.­

Понасенков: Вы меня утвердили в мысли, что надо пройти мимо.

Слово: Хорошо. Но не будем проходить мимо денди, которые всегда шли вразрез с общественным вкусом, были экстравагантны не столько даже в одежде, сколько в суждениях. Мне кажется, вы со скоростью сапсана движетесь по этим рельсам.­

Понасенков: И да, и нет. Дендизм, эстетика — это всегда продолжение внутреннего мира. А внутренний мир всегда индивидуален, что в том числе выражается и в суждениях на общественно важные темы. Но в то­ же время вы говорите о самых известных денди, наиболее ярких личностях. Вспомним­ того же Джорджа Браммелла или Оскара Уайльда. А есть просто эстеты, которые­ великолепно, ярко и при этом красиво одеваются, но они не высказываются на значимые темы. И я бы сказал, что таких большинство. Большинство среди того меньшинства, которое мы можем назвать как бы денди. Конечно, здорово, когда человек оригинален и интересен не только одеждой, но манерами и суждениями. И тогда это совсем замечательно.

Слово: Я позволю себе истолковать эти ваши слова как автопортрет.­

Гощицкая: Вам вообще не одиноко? С вашей, скажем так, требовательностью.­

Понасенков: У меня порядка двадцати зеркал­ дома — я себя чувствую в большой компании.

Гощицкая: Всегда есть с кем поговорить...

Понасенков: Совершенно верно!

Слово: Вам вообще, наверное, с людьми не особо интересно?

Понасенков: Честно — не особо!

Слово: Ох, я так и знала. Но, может, хотя бы пара дорогих сердцу имен?­

Понасенков: Вам честно сказать? Или красиво, для интервью?­

Гощицкая: ­Нам просто по-человечески интересно.

Понасенков: Знаете, есть люди, которые мне приятны в общении. Но прямо так чтобы именно интересно, ну не хочу я вам врать.

Гощицкая: Мне кажется, у меня больше нет вопросов.­

Слово: Про Петербург, наверное, остается спросить еще.

Гощицкая: Да. Мы вот в Петербурге обуреваемы теорией о том, что существует некий петербургский, ленинградский стиль. Вам как историку кажется, такая теория имеет право на существование?­

Понасенков: А вот это, знаете, не праздный вопрос. Был стиль дореволюционного Петербурга, столицы Российской империи. И стиль этот действительно был интересным и часто качественным подражанием лучшим традициям Европы, как эстетическим, так и смысловым. Затем, как вы помните, все это было уничтожено. И был создан странный, но эффектный тип ленинградского интеллигента. Абсолютно выдуманный вид, почти мифологическое существо: 1970-е годы, очень узкая прослойка, но на фоне прочего уродского «совка» смотрелось необычно. Сегодня же и от аристократизма, и от интеллигентности не осталось и следа. Петербург — призрак той красоты, которая была до революции. У вас даже­ фасады домов — это мираж: когда вы к этому миражу приближаетесь, а тем более прикасаетесь, все разваливается.­

Гощицкая: Красиво! Но грустно...

Слово: Евгений, дайте нам напутствие. Только, пожалуйста, не как обычно, а духоподъемное!­

Понасенков: Не разменивайте жизнь на сиюминутность! Смотрите на красивые предметы вне времени, старайтесь к ним приблизиться и жить в гармонии с ними.

Гощицкая: Браво! Но, наверное, все-таки не­ бис.

Слово: А с вами можно сфотографироваться?

Понасенков: Ну, давайте…

Фото: Данил Ярощук

Стиль: Артем Чекулаев

Волосы: Кристина Гулая

Благодарим ресторан «Турандот» за помощь в проведении съемки

* 1 апреля 2022 внесен 1 апреля 2022 внесен Минюстом в реестр СМИ, выполняющих функции иностранного агента.