Патриарх советской киноклассики, сценарист сорока шести картин, среди которых «Родня» Никиты Михалкова и «Курочка Ряба» Андрея Кончаловского, Виктор Мережко публикует роман раритетного жанра – социальной сказки, где мафия всесильна, милиция продажна, деревня спивается, но кончится все хорошо. В центре повествования – трогательная дружба девочки-беспризорницы и престарелого музыканта, которые едут в Москву из провинциального южного Приморска.
Милицейская комната при вокзале была маленькой, затхлой, обшарпанной. За столом сопела толстая, неповоротливая милиционерша.
– Возраст?
Санька, двенадцатилетняя, рыжеволосая, молчала, исподлобья глядя на толстуху в форме.
– Глухая, что ли?
– Слепая, что ли? – огрызнулась девочка.
– А по морде?
– Морда у тебя да у собаки!
– Чего вякнула, гнида? – Вскочив, милиционерша тяжело придвинулась к девочке.
Та положила ладонь на тяжелую пепельницу, предупредила:
– Кумпол надвое разложу.
Тетка помолчала, посопела, отошла на шаг.
– Тварь… Сколько лет?!
– Сто!
Милиционерша мрачно сделала в протоколе какую-то пометку.
– Будешь выдрючиваться, вообще из козлятника не выйдешь!
– Будешь стращать, вообще заглохну!
– Фамилия?
– Иванова, Петрова, Сидорова!
– А если одну из них?
– Иванова.
– Зовут?
– Александра Николаевна.
Вошел фотограф. От короткой вспышки фотоаппарата Санька вздрогнула и снова перевела глаза на жирную тетку-милиционершу.
– Сколько лет? – продолжала та допрос.
– Двенадцать.
– Место рождения?
– Москва.
– А может, Париж?
– Может, и Париж.
Снова вспышка, и снова на мгновение ослепшие глаза.
– Что делаешь в Приморске?
– Ищу брата.
– Почему на вокзале?
– Потому что его нигде нет. Ни в городе, ни на пляже.
– Зовут брата как?
– Виталик.
Милиционерша записала.
– Младше тебя?
– Старше.
– Родители?.. Отец, мать?
– Родителей нет.
– Как нет?
Девочка на момент замялась, пожала плечиками.
– В Москве остались.
– Сами, что ли, отдыхать приехали?
– Сами.
– Билет на руках есть?
Она раздраженно хмыкнула, до белого сжала кулачки.
– Какой билет, блин?! – Повернулась к тетке
в погонах: – Сказала ж! – И объяснила: – Билетов нет, «бабок» вообще ноль! Ищу брата, чтоб уехать! Теперь дошло?
Милиционерша вдруг посмотрела на девочку с некоторым состраданием:
– То есть одна осталась?
– Вдвоем. С братом!
– И где ж его искать?
– Кого?
– Брата твоего, Виталика!
– Вам виднее.
– В Приморск вдвоем приехали?
– Порознь.
– А с чего решила, что он здесь?
– Море любил, вот и решила.
Милиционерша помолчала в раздумье, снова взяла авторучку.
– Фамилия брата?
– Иванов. Виталий Николаевич.
– Фотки его при себе нет?
– Нет.
– А если брат объявится?
– Объявится – свистните. Я буду неподалеку.
Милиционерша сделала в бумагах последнюю запись, кивнула девчушке:
– Распишись.
Та подошла, чиркнула закорючку.
– Все?
Тетка повернулась к фотографу:
– Все заснял?
– Вполне. Фас и профиль.
Милиционерша внимательно посмотрела на задержанную, постучала толстым пальцем по столу:
– Считай, что поверила. Но если еще раз попадешься, сразу в козлятник.
– Не попадусь, – ухмыльнулась та. – Брата не найду, свалю сама отсюда.
Южная звездная ночь. Иван Петрович играл как бог.
Скрипка в его руках пела, пальцы носились по струнам нежно и легко, голова музыканта моталась из стороны в сторону с наслаждением и счастьем, одна бойкая мелодия сменялась другой, и бьющий по клавишам аккомпаниатор Димон едва успевал подхватывать ту или иную тему. Многочисленные отдыхающие, лихо задирающие ноги под любимые шлягеры, заводили Голубева до такой степени, что он готов был слететь с низенького помоста и ринуться в развеселую толчею.
…Наконец последовали последние аккорды, Иван Петрович устало опустил скрипку.
Димон тут же рубанул на клавишах что-то наподобие туша, и публика восторженно заорала, зааплодировала, бросилась спьяну расцеловывать музыканта.
Кто-то совал Голубеву в карманы потные мятые купюры, кто-то пытался «сфоткаться» с ним, а кто-то подносил рюмку с водочкой, от которой Иван Петрович с виноватой деликатностью отказывался и все раскланивался, благодарно прижимая скрипку к груди:
– Не пью… Извините, на работе не употребляю.
Мощный Димон выдвинулся вперед, поднял руки, заорал густым сиплым голосиной:
– Дамы энд господа!.. Минуточку внимания, товарищи!.. Два слова! Тихо! Тихо, я прошу! – Дождался относительной тишины, торжественно возвысил голос. – Понимаю и на все сто поддерживаю рвущуюся наружу благодарность! Потому что рвал струны и терзал смычок не просто какой-нибудь лабух, а сам Иван Петрович Голубев по кличке Шопен!..
Это самый знаменитый музыкант нашего хоть и несколько задрюченного, но в целом перспективного городка! – Димон переждал аплодисменты, снова выбросил вверх лапы.
– И еще одно!.. Как стало известно из тайных источников, Иван Петрович потихоньку собирает свои жидкие вещички и готов на днях покинуть наш славный Приморск!..
Голубев дотянулся до уха Димона, прошептал:
– Уже завтра.
– Мать моя училка! – воскликнул тот. – Оказывается, не на днях, а уже завтра!.. Господа, не дошло, что ли?! Вы, уважаемые жители и гости Приморска, имеете уникальную возможность присутствовать на прощальной гастроли нашего знаменитого земляка!.. Браво, Иван Петрович!.. Браво, Шопен!
Подвыпившая публика принялась яростно аплодировать музыканту, тот опять стал благодарно кланяться во все стороны, затем не выдержал и вновь принялся водить смычком по струнам.
При выплате денег за квартиру присутствовали оба южанина-покупателя, со стороны же Голубева никого не было. После ночной выпивки Шопен чувствовал себя препаршиво, потел лоб, дрожали руки, внимание было рассеянное и испуганное. Расположились в просторной гостиной, Иван Петрович сидел на противоположной стороне стола, внимательно следил за ловкими пальцами Ибрагима, который пересчитывал сотки в первой пачке.
Максуд стоял за спиной старика, отчего тот чувствовал себя еще хуже.
– Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять, сто… – Ибрагим положил пересчитанную пачку перед Голубевым. – Десять тысяч, правильно?
Иван Петрович не сразу въехал в сказанное, с трудом повернул язык в пересохшем после ночного пиршества рту:
– Вроде правильно.
Южанин возмущенно посмотрел на родственника:
– Он сказал «вроде». Он что, слепой? Или за ослов нас держит?
– Извините, – приложил руки к груди старик. – Это от волнения.
– Пить надо меньше, уважаемый, вот и волнения не будет.
– Самую малость. В честь отъезда. С другом.
– Заметно.
Иван Петрович попытался подтянуть пачку к себе, но его руку остановил Максуд:
– Не спеши, Шоп… Как они тебя называют?
– Шопеном… Был такой композитор.
– Вот и не спеши, композитор. Пересчитаем деньги, напишешь расписку, вот тогда можешь деньги и забирать.
Голубев согласно кивнул.
Ибрагим разорвал упаковку на второй пачке, тоже принялся пересчитывать купюры.
– Раз, два, три, четыре… шестнадцать, семнадцать… двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
От мелькания денег и напряжения у Голубева перед глазами возникла завеса, он почти не видел мелькающих бумажек и в какой-то момент понял, что сейчас свалится со стула.
– Водички можно? – жалобно попросил.
Ибрагим громко рассмеялся.
– От одного вида денег, дорогой, люди даже в обморок падают. – Кивнул родственнику: – Хорошо, наверно, вчера дедушка отъезд отметил!
– Символически. Самую малость, – виновато откликнулся Голубев.
– Может, коньяка хочешь?
– Водички.
– Принеси человеку попить, а то и правда долбанется.
Максуд ушел на кухню, до слуха донесся шум воды из крана. Ибрагим продолжал считать:
– …Тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять…
Максуд вернулся, поставил перед Иваном Петровичем стакан с водой. Пока тот жадно пил, Ибрагим остановил счет, ждал. Затем снова принялся за дело.
– Пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять…
Когда вторая пачка была почти досчитана, голова у Шопена поплыла так сильно, что он не сдержался. Попросил слабым голосом:
– Сто грамм…
Максуд взял его под руку, повел на кухню.
Достал из стенного шкафчика чуть початую бутылку коньяка, налил половину стакана, отчего Голубев поднял в протесте руки:
– Много…
– По каплям буду считать, да? – заржал Максуд. – Пей, сейчас все пройдет.
Старик поколебался секунду и одним взмахом отправил коричневую жидкость в рот.
– Уф! – Закусил протянутой южанином долькой лимона, бодро вскинул голову. – Сейчас оттянет!
– А я о чем говорил?
Вернулись в гостиную, Ибрагим широким жестом положил перед Голубевым три плотные пачки стодолларовых купюр:
– Здесь тридцать тысяч, верно?
Тот кивнул.
– Остается сколько? Девятнадцать тысяч пятьсот. Все правильно?
– Абсолютно!
– Молодец… – Ибрагим взял две пачки, пододвинул к скрипачу: – Дальше считай сам.
В голове Шопена было легко и весело, он зачем-то поплевал на пальцы и принялся медленно и старательно пересчитывать купюры. В какой-то момент сбился, виновато рассмеялся, принялся считать заново.
Нечаянным образом локоть соскользнул со стола, доллары шлепнулись на пол, рассыпавшись под столом. Иван Петрович со смехом опустился на колени, стал собирать бумажки, и ему в этом помогал Ибрагим.
Максуд что-то взял со стола, ушел во вторую комнату и вскоре вернулся.
Наконец деньги были собраны, все уселись за стол, Ибрагим положил перед Голубевым все пять пачек, предупредительно поднял палец:
– Здесь почти пятьдесят тысяч. Без пятисот! Согласен, Иван Петрович?
– Никаких возражений! – бодро ответил Шопен.
– Пиши здесь, что получил. – Южанин подсунул старику бумагу и ручку. – Пиши… Сорок девять тысяч… пятьсот. Вот так!
Голубев положил ручку на стол, протянул ладонь сначала Ибрагиму, затем Максуду.
– Вы – дорогие и родные люди!
– Ты наш тоже очень дорогой! – ответил старший родственник. – Может, еще сто грамм?
– И не откажусь!
Максуд обнял Ивана Петровича, и они отправились снова на кухню.
Народа в привокзальном кафе оказалось мало, да и вообще отъезжающих пассажиров на вокзале было с гулькин нос. Шопен и Левочка Бузякин сидели за столиком у окна, выходящего на пустынный перрон, ждали поезд.
На столе лежал футляр со скрипкой, оба были слегка подшофе и вели неторопливую прощальную беседу под водочку, зеленый лучок и заскорузлую селедочку.
Чокнулись, выпили, после чего Иван Петрович с торжественным сопением вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, достал из него несколько тысячных купюр, положил на стол:
– Презент!
Левочка удивленно уставился на него:
– Ты чего?.. Крутым стал?
– Круче не бывает. Олигарх! – засмеялся Голубев и прошептал в самое лицо друга: – Почти пятьдесят тысяч зелеными!
– И что, не кинули? – искренне удивился Бузякин, пряча деньги в карман.
– Отдали все – до грамма!
– Это нехорошо.
– Чего ж нехорошего, ежели не кинули?
– Гадость какую-то чувствую. Пакость!
– Откуда пакость, если деньги – вон они! – Шопен огляделся, незаметно приподнял сорочку на животе, показал засунутый за пояс полиэтиленовый пакет.
– Все равно не верю. Не могли не кинуть! Это не по ихним правилам.
– Лева!.. Хорошие мужики! Душевные! Даже стыд пробрал, что хреново о них подумал.
Левочка тоненько рассмеялся.
– Как моджахед обмотался. Гляди, как бы не рвануло. Вся зелень к чертям разлетится.
– Ну и пусть! Разве в деньгах счастье, Левочка?
В глубине вокзала раздался пронзительный вскрик, в тот же момент дверь милицейской комнаты с треском распахнулась, из нее вылетела Санька и ринулась в направлении перрона.
Следом за ней неслись женщина-милиционер и молоденький сержант. Девочка почти достигла высоких дверей, рванула их на себя, но в этот момент какойто здоровенный мужик сделал ей подножку, и Санька распласталась на полу.
Милиционеры навалились на ребенка, стали крутить руки.
Девочка отчаянно заорала:
– Гады!.. Менты позорные! Сказала же – брата ищу!.. Сирота я!
Бузякин вдруг с невероятным проворством вскочил с места и понесся в сторону свалки.
– Не сметь! – заорал. – Назад!.. Руки прочь от ребенка! – Удивительным образом он разметал милиционеров, подхватил Саньку, крепко прижал к себе. – Кто тронет малявку, убью! Шрапнелью!
– Дяденька! – Малявка плакала. – Клянусь, брата ищу!.. Скажите им!.. А этот жлоб в кабаке… он первым закоцал меня!
– Народ… Менты. По-хорошему прошу. Не трогать ребенка!
Дама-милиционер и сержант в какой-то момент растерялись, затем вдруг ринулись в ответную атаку.
– А ну пошел, алкаш! – вцепилась в Левочку милиционерша. – Ты на кого руку поднимаешь, сволочь? – И закричала сержанту: – Володя, зови наряд!.. Сейчас ему влепят по полной!
Сержант бросился в ментовку, сотрудница милиции пыталась оттащить Саньку от Бузякина, тот не отпускал девчонку, а к нему уже несся с вещами Иван Петрович.
За окнами устало проплыл железнодорожный состав, радио подтвердило прибытие поезда, и немногочисленные пассажиры суетливо заторопились на перрон.
Могучей милиционерше и сержанту все-таки удалось оттолкнуть нетрезвого Левочку, изолировать Шопена, после чего тетка вцепилась в Саньку и потащила в сторону дежурной комнаты, выкрикивая в адрес Бузякина:
– Знаю твою поганую рожу, алкаш чертов!.. Ты у меня зафотографировался! И дружка твоего запомнила! Пятнадцать суток отгремите, как миленькие!
Левочка вертелся вокруг ментов, пару раз растянулся на цементном полу, тем не менее не отставал и все норовил взять реванш.
– Я подам в суд! Вас будут судить как изувершу и садистку!.. Вы не имеете права работать в органах!.. В Освенциме!.. В газовых камерах!
Иван Петрович растерянно топтался на месте и, глядя то на сражающегося дружка, то на поезд на перроне, время от времени выкрикивал:
– Левочка!.. Так ведь поезд! Чего делать, Лева? Ехать или, может, все-таки остаться?
– Дуй, Ваня! – заорал тот, оглянувшись. – Сам разберусь!.. Они у меня попляшут!.. По прибытии отбей телеграмму!
Голубев, получив отпускную, подхватил поудобнее чемодан и футляр и со всех ног понесся на перрон. В последний момент оглянулся, увидел, как сержант и милиционерша втаскивают Бузякина и девочку в ментовку, определил, в какую сторону бежать к своему вагону, и помчался вдоль состава, налетая на встречающих и провожающих.
Проводница, тощая, длинная, обиженная чем-то, уже поднялась в вагон, лениво и неспешно приняла билет опоздавшего, вяло кивнула:
– Поживее, дед.
Шопен с трудом затолкал чемодан и футляр на площадку, с неменьшими проблемами забрался сам, пристроился рядом с проводницей, виновато улыбнулся:
– Я только посигналю другу…
– Сигналь, не свались.
– Постараюсь.
Состав дернулся и нехотя поплыл вдоль стоящих на перроне людей, вдоль задрипанного вокзальчика. Голубев, подавшись вперед, изо всех сил тянул шею, надеясь увидеть если не самого Левочку, то хотя бы кого-нибудь из милиционеров.
И вдруг от неожиданности подался еще больше вперед.
Из тяжелых вокзальных дверей стрелой выскочила та самая девчонка Санька и сломя голову понеслась к набирающим скорость вагонам.
Следом за нею, размахивая руками, вновь неслись сержант и толстая милиционерша.
– Сюда! – вдруг во всю глотку заорал Шопен и замахал обеими руками. – Сюда, детка!.. Вот он я!
– Осатанел, зараза?.. – взъерепенилась проводница, оттаскивая его от двери. – Свалишься под вагон!
– Дочка! То есть внучка отстала! – оглянулся тот, стараясь удержаться за поручни. – Билет есть… Я заплачу! – Снова чуть не вывалился из вагона, протянул руку бегущей внизу девчонке. – Тяни руку!.. Я удержу, не бойся!
– Отвали! – Та продолжала бежать, норовя пристроиться к подножке. – Отвали, сказала!.. Сама!
– Хватайся, внучка!
– Убери краги!
– Держись!
– Апельсин тебе в гланды! – завизжала сзади проводница и снова вцепилась в пассажира. – Кто за тебя, паразита старого, отвечать будет?
– Гоподь Бог!.. Держись, внучка!
Санька поймала руку Шопена, он подтянул девчонку, с трудом удержал равновесие. Они оба рухнули на железный пол вагона. Проводница решительно отодвинула ноги старика от двери, налегла на нее всем телом.
– Оглоеды чертовы!.. Сейчас наряд свистну, как Шариков ссодят!
Голубев и Санька, продолжая лежать на полу, в некотором изумлении смотрели друг на друга, затем девочка вдруг зашлась тихим истеричным смехом.
– Чего скалишься? – вызверилась на нее проводница.
– Стремный дедуган!
– Так твой дед или не твой?
– Теперь уже точно мой! – Девчонка поднялась, протянула руку Голубеву: – Двинулись в вагон, дедан.
Виктор Мережко
Лицо Виктора Мережко стало знакомо миллионам, когда в конце 1980-х он начал вести популярную программу «Кинопанорама», но среди профессионалов сценарист был известен задолго до этого. С ним сотрудничали Никита Михалков, Андрей Кончаловский, Григорий Чухрай и Виталий Мельников, а результатом совместного творчества стали образцы советской киноклассики: «Полеты во сне и наяву», «Одинокая женщина желает познакомиться», «Здравствуй и прощай», «Курочка Ряба», «Родня». Мережко как никто умеет поставить героя перед нравственным выбором и, кроме того, удачно прописывает диалоги с вкраплениями криминального жаргона. Последнее доказательство этому – на редкость качественный исторический сериал «Сонька – Золотая Ручка» о легендарной авантюристке начала XX века Софье Блювштейн.
Милицейская комната при вокзале была маленькой, затхлой, обшарпанной. За столом сопела толстая, неповоротливая милиционерша.
– Возраст?
Санька, двенадцатилетняя, рыжеволосая, молчала, исподлобья глядя на толстуху в форме.
– Глухая, что ли?
– Слепая, что ли? – огрызнулась девочка.
– А по морде?
– Морда у тебя да у собаки!
– Чего вякнула, гнида? – Вскочив, милиционерша тяжело придвинулась к девочке.
Та положила ладонь на тяжелую пепельницу, предупредила:
– Кумпол надвое разложу.
Тетка помолчала, посопела, отошла на шаг.
– Тварь… Сколько лет?!
– Сто!
Милиционерша мрачно сделала в протоколе какую-то пометку.
– Будешь выдрючиваться, вообще из козлятника не выйдешь!
– Будешь стращать, вообще заглохну!
– Фамилия?
– Иванова, Петрова, Сидорова!
– А если одну из них?
– Иванова.
– Зовут?
– Александра Николаевна.
Вошел фотограф. От короткой вспышки фотоаппарата Санька вздрогнула и снова перевела глаза на жирную тетку-милиционершу.
– Сколько лет? – продолжала та допрос.
– Двенадцать.
– Место рождения?
– Москва.
– А может, Париж?
– Может, и Париж.
Снова вспышка, и снова на мгновение ослепшие глаза.
– Что делаешь в Приморске?
– Ищу брата.
– Почему на вокзале?
– Потому что его нигде нет. Ни в городе, ни на пляже.
– Зовут брата как?
– Виталик.
Милиционерша записала.
– Младше тебя?
– Старше.
– Родители?.. Отец, мать?
– Родителей нет.
– Как нет?
Девочка на момент замялась, пожала плечиками.
– В Москве остались.
– Сами, что ли, отдыхать приехали?
– Сами.
– Билет на руках есть?
Она раздраженно хмыкнула, до белого сжала кулачки.
– Какой билет, блин?! – Повернулась к тетке
в погонах: – Сказала ж! – И объяснила: – Билетов нет, «бабок» вообще ноль! Ищу брата, чтоб уехать! Теперь дошло?
Милиционерша вдруг посмотрела на девочку с некоторым состраданием:
– То есть одна осталась?
– Вдвоем. С братом!
– И где ж его искать?
– Кого?
– Брата твоего, Виталика!
– Вам виднее.
– В Приморск вдвоем приехали?
– Порознь.
– А с чего решила, что он здесь?
– Море любил, вот и решила.
Милиционерша помолчала в раздумье, снова взяла авторучку.
– Фамилия брата?
– Иванов. Виталий Николаевич.
– Фотки его при себе нет?
– Нет.
– А если брат объявится?
– Объявится – свистните. Я буду неподалеку.
Милиционерша сделала в бумагах последнюю запись, кивнула девчушке:
– Распишись.
Та подошла, чиркнула закорючку.
– Все?
Тетка повернулась к фотографу:
– Все заснял?
– Вполне. Фас и профиль.
Милиционерша внимательно посмотрела на задержанную, постучала толстым пальцем по столу:
– Считай, что поверила. Но если еще раз попадешься, сразу в козлятник.
– Не попадусь, – ухмыльнулась та. – Брата не найду, свалю сама отсюда.
Южная звездная ночь. Иван Петрович играл как бог.
Скрипка в его руках пела, пальцы носились по струнам нежно и легко, голова музыканта моталась из стороны в сторону с наслаждением и счастьем, одна бойкая мелодия сменялась другой, и бьющий по клавишам аккомпаниатор Димон едва успевал подхватывать ту или иную тему. Многочисленные отдыхающие, лихо задирающие ноги под любимые шлягеры, заводили Голубева до такой степени, что он готов был слететь с низенького помоста и ринуться в развеселую толчею.
…Наконец последовали последние аккорды, Иван Петрович устало опустил скрипку.
Димон тут же рубанул на клавишах что-то наподобие туша, и публика восторженно заорала, зааплодировала, бросилась спьяну расцеловывать музыканта.
Кто-то совал Голубеву в карманы потные мятые купюры, кто-то пытался «сфоткаться» с ним, а кто-то подносил рюмку с водочкой, от которой Иван Петрович с виноватой деликатностью отказывался и все раскланивался, благодарно прижимая скрипку к груди:
– Не пью… Извините, на работе не употребляю.
Мощный Димон выдвинулся вперед, поднял руки, заорал густым сиплым голосиной:
– Дамы энд господа!.. Минуточку внимания, товарищи!.. Два слова! Тихо! Тихо, я прошу! – Дождался относительной тишины, торжественно возвысил голос. – Понимаю и на все сто поддерживаю рвущуюся наружу благодарность! Потому что рвал струны и терзал смычок не просто какой-нибудь лабух, а сам Иван Петрович Голубев по кличке Шопен!..
Это самый знаменитый музыкант нашего хоть и несколько задрюченного, но в целом перспективного городка! – Димон переждал аплодисменты, снова выбросил вверх лапы.
– И еще одно!.. Как стало известно из тайных источников, Иван Петрович потихоньку собирает свои жидкие вещички и готов на днях покинуть наш славный Приморск!..
Голубев дотянулся до уха Димона, прошептал:
– Уже завтра.
– Мать моя училка! – воскликнул тот. – Оказывается, не на днях, а уже завтра!.. Господа, не дошло, что ли?! Вы, уважаемые жители и гости Приморска, имеете уникальную возможность присутствовать на прощальной гастроли нашего знаменитого земляка!.. Браво, Иван Петрович!.. Браво, Шопен!
Подвыпившая публика принялась яростно аплодировать музыканту, тот опять стал благодарно кланяться во все стороны, затем не выдержал и вновь принялся водить смычком по струнам.
При выплате денег за квартиру присутствовали оба южанина-покупателя, со стороны же Голубева никого не было. После ночной выпивки Шопен чувствовал себя препаршиво, потел лоб, дрожали руки, внимание было рассеянное и испуганное. Расположились в просторной гостиной, Иван Петрович сидел на противоположной стороне стола, внимательно следил за ловкими пальцами Ибрагима, который пересчитывал сотки в первой пачке.
Максуд стоял за спиной старика, отчего тот чувствовал себя еще хуже.
– Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять, сто… – Ибрагим положил пересчитанную пачку перед Голубевым. – Десять тысяч, правильно?
Иван Петрович не сразу въехал в сказанное, с трудом повернул язык в пересохшем после ночного пиршества рту:
– Вроде правильно.
Южанин возмущенно посмотрел на родственника:
– Он сказал «вроде». Он что, слепой? Или за ослов нас держит?
– Извините, – приложил руки к груди старик. – Это от волнения.
– Пить надо меньше, уважаемый, вот и волнения не будет.
– Самую малость. В честь отъезда. С другом.
– Заметно.
Иван Петрович попытался подтянуть пачку к себе, но его руку остановил Максуд:
– Не спеши, Шоп… Как они тебя называют?
– Шопеном… Был такой композитор.
– Вот и не спеши, композитор. Пересчитаем деньги, напишешь расписку, вот тогда можешь деньги и забирать.
Голубев согласно кивнул.
Ибрагим разорвал упаковку на второй пачке, тоже принялся пересчитывать купюры.
– Раз, два, три, четыре… шестнадцать, семнадцать… двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
От мелькания денег и напряжения у Голубева перед глазами возникла завеса, он почти не видел мелькающих бумажек и в какой-то момент понял, что сейчас свалится со стула.
– Водички можно? – жалобно попросил.
Ибрагим громко рассмеялся.
– От одного вида денег, дорогой, люди даже в обморок падают. – Кивнул родственнику: – Хорошо, наверно, вчера дедушка отъезд отметил!
– Символически. Самую малость, – виновато откликнулся Голубев.
– Может, коньяка хочешь?
– Водички.
– Принеси человеку попить, а то и правда долбанется.
Максуд ушел на кухню, до слуха донесся шум воды из крана. Ибрагим продолжал считать:
– …Тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять…
Максуд вернулся, поставил перед Иваном Петровичем стакан с водой. Пока тот жадно пил, Ибрагим остановил счет, ждал. Затем снова принялся за дело.
– Пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять…
Когда вторая пачка была почти досчитана, голова у Шопена поплыла так сильно, что он не сдержался. Попросил слабым голосом:
– Сто грамм…
Максуд взял его под руку, повел на кухню.
Достал из стенного шкафчика чуть початую бутылку коньяка, налил половину стакана, отчего Голубев поднял в протесте руки:
– Много…
– По каплям буду считать, да? – заржал Максуд. – Пей, сейчас все пройдет.
Старик поколебался секунду и одним взмахом отправил коричневую жидкость в рот.
– Уф! – Закусил протянутой южанином долькой лимона, бодро вскинул голову. – Сейчас оттянет!
– А я о чем говорил?
Вернулись в гостиную, Ибрагим широким жестом положил перед Голубевым три плотные пачки стодолларовых купюр:
– Здесь тридцать тысяч, верно?
Тот кивнул.
– Остается сколько? Девятнадцать тысяч пятьсот. Все правильно?
– Абсолютно!
– Молодец… – Ибрагим взял две пачки, пододвинул к скрипачу: – Дальше считай сам.
В голове Шопена было легко и весело, он зачем-то поплевал на пальцы и принялся медленно и старательно пересчитывать купюры. В какой-то момент сбился, виновато рассмеялся, принялся считать заново.
Нечаянным образом локоть соскользнул со стола, доллары шлепнулись на пол, рассыпавшись под столом. Иван Петрович со смехом опустился на колени, стал собирать бумажки, и ему в этом помогал Ибрагим.
Максуд что-то взял со стола, ушел во вторую комнату и вскоре вернулся.
Наконец деньги были собраны, все уселись за стол, Ибрагим положил перед Голубевым все пять пачек, предупредительно поднял палец:
– Здесь почти пятьдесят тысяч. Без пятисот! Согласен, Иван Петрович?
– Никаких возражений! – бодро ответил Шопен.
– Пиши здесь, что получил. – Южанин подсунул старику бумагу и ручку. – Пиши… Сорок девять тысяч… пятьсот. Вот так!
Голубев положил ручку на стол, протянул ладонь сначала Ибрагиму, затем Максуду.
– Вы – дорогие и родные люди!
– Ты наш тоже очень дорогой! – ответил старший родственник. – Может, еще сто грамм?
– И не откажусь!
Максуд обнял Ивана Петровича, и они отправились снова на кухню.
Народа в привокзальном кафе оказалось мало, да и вообще отъезжающих пассажиров на вокзале было с гулькин нос. Шопен и Левочка Бузякин сидели за столиком у окна, выходящего на пустынный перрон, ждали поезд.
На столе лежал футляр со скрипкой, оба были слегка подшофе и вели неторопливую прощальную беседу под водочку, зеленый лучок и заскорузлую селедочку.
Чокнулись, выпили, после чего Иван Петрович с торжественным сопением вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, достал из него несколько тысячных купюр, положил на стол:
– Презент!
Левочка удивленно уставился на него:
– Ты чего?.. Крутым стал?
– Круче не бывает. Олигарх! – засмеялся Голубев и прошептал в самое лицо друга: – Почти пятьдесят тысяч зелеными!
– И что, не кинули? – искренне удивился Бузякин, пряча деньги в карман.
– Отдали все – до грамма!
– Это нехорошо.
– Чего ж нехорошего, ежели не кинули?
– Гадость какую-то чувствую. Пакость!
– Откуда пакость, если деньги – вон они! – Шопен огляделся, незаметно приподнял сорочку на животе, показал засунутый за пояс полиэтиленовый пакет.
– Все равно не верю. Не могли не кинуть! Это не по ихним правилам.
– Лева!.. Хорошие мужики! Душевные! Даже стыд пробрал, что хреново о них подумал.
Левочка тоненько рассмеялся.
– Как моджахед обмотался. Гляди, как бы не рвануло. Вся зелень к чертям разлетится.
– Ну и пусть! Разве в деньгах счастье, Левочка?
В глубине вокзала раздался пронзительный вскрик, в тот же момент дверь милицейской комнаты с треском распахнулась, из нее вылетела Санька и ринулась в направлении перрона.
Следом за ней неслись женщина-милиционер и молоденький сержант. Девочка почти достигла высоких дверей, рванула их на себя, но в этот момент какойто здоровенный мужик сделал ей подножку, и Санька распласталась на полу.
Милиционеры навалились на ребенка, стали крутить руки.
Девочка отчаянно заорала:
– Гады!.. Менты позорные! Сказала же – брата ищу!.. Сирота я!
Бузякин вдруг с невероятным проворством вскочил с места и понесся в сторону свалки.
– Не сметь! – заорал. – Назад!.. Руки прочь от ребенка! – Удивительным образом он разметал милиционеров, подхватил Саньку, крепко прижал к себе. – Кто тронет малявку, убью! Шрапнелью!
– Дяденька! – Малявка плакала. – Клянусь, брата ищу!.. Скажите им!.. А этот жлоб в кабаке… он первым закоцал меня!
– Народ… Менты. По-хорошему прошу. Не трогать ребенка!
Дама-милиционер и сержант в какой-то момент растерялись, затем вдруг ринулись в ответную атаку.
– А ну пошел, алкаш! – вцепилась в Левочку милиционерша. – Ты на кого руку поднимаешь, сволочь? – И закричала сержанту: – Володя, зови наряд!.. Сейчас ему влепят по полной!
Сержант бросился в ментовку, сотрудница милиции пыталась оттащить Саньку от Бузякина, тот не отпускал девчонку, а к нему уже несся с вещами Иван Петрович.
За окнами устало проплыл железнодорожный состав, радио подтвердило прибытие поезда, и немногочисленные пассажиры суетливо заторопились на перрон.
Могучей милиционерше и сержанту все-таки удалось оттолкнуть нетрезвого Левочку, изолировать Шопена, после чего тетка вцепилась в Саньку и потащила в сторону дежурной комнаты, выкрикивая в адрес Бузякина:
– Знаю твою поганую рожу, алкаш чертов!.. Ты у меня зафотографировался! И дружка твоего запомнила! Пятнадцать суток отгремите, как миленькие!
Левочка вертелся вокруг ментов, пару раз растянулся на цементном полу, тем не менее не отставал и все норовил взять реванш.
– Я подам в суд! Вас будут судить как изувершу и садистку!.. Вы не имеете права работать в органах!.. В Освенциме!.. В газовых камерах!
Иван Петрович растерянно топтался на месте и, глядя то на сражающегося дружка, то на поезд на перроне, время от времени выкрикивал:
– Левочка!.. Так ведь поезд! Чего делать, Лева? Ехать или, может, все-таки остаться?
– Дуй, Ваня! – заорал тот, оглянувшись. – Сам разберусь!.. Они у меня попляшут!.. По прибытии отбей телеграмму!
Голубев, получив отпускную, подхватил поудобнее чемодан и футляр и со всех ног понесся на перрон. В последний момент оглянулся, увидел, как сержант и милиционерша втаскивают Бузякина и девочку в ментовку, определил, в какую сторону бежать к своему вагону, и помчался вдоль состава, налетая на встречающих и провожающих.
Проводница, тощая, длинная, обиженная чем-то, уже поднялась в вагон, лениво и неспешно приняла билет опоздавшего, вяло кивнула:
– Поживее, дед.
Шопен с трудом затолкал чемодан и футляр на площадку, с неменьшими проблемами забрался сам, пристроился рядом с проводницей, виновато улыбнулся:
– Я только посигналю другу…
– Сигналь, не свались.
– Постараюсь.
Состав дернулся и нехотя поплыл вдоль стоящих на перроне людей, вдоль задрипанного вокзальчика. Голубев, подавшись вперед, изо всех сил тянул шею, надеясь увидеть если не самого Левочку, то хотя бы кого-нибудь из милиционеров.
И вдруг от неожиданности подался еще больше вперед.
Из тяжелых вокзальных дверей стрелой выскочила та самая девчонка Санька и сломя голову понеслась к набирающим скорость вагонам.
Следом за нею, размахивая руками, вновь неслись сержант и толстая милиционерша.
– Сюда! – вдруг во всю глотку заорал Шопен и замахал обеими руками. – Сюда, детка!.. Вот он я!
– Осатанел, зараза?.. – взъерепенилась проводница, оттаскивая его от двери. – Свалишься под вагон!
– Дочка! То есть внучка отстала! – оглянулся тот, стараясь удержаться за поручни. – Билет есть… Я заплачу! – Снова чуть не вывалился из вагона, протянул руку бегущей внизу девчонке. – Тяни руку!.. Я удержу, не бойся!
– Отвали! – Та продолжала бежать, норовя пристроиться к подножке. – Отвали, сказала!.. Сама!
– Хватайся, внучка!
– Убери краги!
– Держись!
– Апельсин тебе в гланды! – завизжала сзади проводница и снова вцепилась в пассажира. – Кто за тебя, паразита старого, отвечать будет?
– Гоподь Бог!.. Держись, внучка!
Санька поймала руку Шопена, он подтянул девчонку, с трудом удержал равновесие. Они оба рухнули на железный пол вагона. Проводница решительно отодвинула ноги старика от двери, налегла на нее всем телом.
– Оглоеды чертовы!.. Сейчас наряд свистну, как Шариков ссодят!
Голубев и Санька, продолжая лежать на полу, в некотором изумлении смотрели друг на друга, затем девочка вдруг зашлась тихим истеричным смехом.
– Чего скалишься? – вызверилась на нее проводница.
– Стремный дедуган!
– Так твой дед или не твой?
– Теперь уже точно мой! – Девчонка поднялась, протянула руку Голубеву: – Двинулись в вагон, дедан.
Виктор Мережко
Лицо Виктора Мережко стало знакомо миллионам, когда в конце 1980-х он начал вести популярную программу «Кинопанорама», но среди профессионалов сценарист был известен задолго до этого. С ним сотрудничали Никита Михалков, Андрей Кончаловский, Григорий Чухрай и Виталий Мельников, а результатом совместного творчества стали образцы советской киноклассики: «Полеты во сне и наяву», «Одинокая женщина желает познакомиться», «Здравствуй и прощай», «Курочка Ряба», «Родня». Мережко как никто умеет поставить героя перед нравственным выбором и, кроме того, удачно прописывает диалоги с вкраплениями криминального жаргона. Последнее доказательство этому – на редкость качественный исторический сериал «Сонька – Золотая Ручка» о легендарной авантюристке начала XX века Софье Блювштейн.
Комментарии (0)