Такси

Художник Павел Пепперштейн – вовсе не постмодернистский писатель, как думают многие. Его новый сборник рассказов и стихотворений «Весна», который этой осенью выходит в издательстве Ad Marginem, убедительно доказывает: автор программного романа «Мифогенная любовь каст» – великий и ужасный сказочник, как Эрнст Теодор Амадей Гофман или Николай Гоголь.

- Вчера мы до утра в «Весне» зажигали, – сказала Маша Галактика, затягиваясь сигаретой Glamour. – Были Ленка, Покемон… Тимур таблосов подогнал, ну и там первый номер, все дела. Прикинь, Салават с Анькой такие, заперлись в тубзике и давай там дороги строить прям на крышке унитаза, короче. Я говорю: ребят, вы ебанулись, у вас уже неделю жесткий зажигос. Они уже в среду на концерт Portishead пришли вытаращенные. А Анька такая: типа ее мама в Гоа отвисает и оставила ей кучу бабла и у них теперь в Зачатьевском туса вообще нон-стоп…
– А че за клуб такой «Весна»? Тот же проект, что «Зима» и «Лето»? – лениво спросил Гоша.
– Ну да. В принципе, неплохой клуб, новый. Ну так, пафосный чуть-чуть. Лохов много – вся Рублевка тусуется. Но музыка нормальная. По средам там Зорькин, по пятницам Санчес. Дизайн такой прикольный. Прикинь, там на потолке огромный экран, круглый, как тарелка, и вогнутый, и на нем лицо девушки с картины Боттичелли «Весна». Помните, Катя Японская еще в майке такой ходила, с этим же лицом? Такое лицо чувихи, в общем, модельного типа, немного даже на тебя, Оль, похожа… Волосы такие золотистые, кучерявые, колечками… Улыбочка типа экстазийная. Ну да, они там уже в семнадцатом веке висели конкретно.
– В пятнадцатом. Тогда экстази не было, – сказал Гоша.
– Да ладно, не было! Еще как было. Мне Борман рассказывал. Его первым Леонардо да Винчи синтезировал. Говорят, формула в «Джоконде» зашифрована. «Код да Винчи» смотрели? Там все про это. «Вечная женственность» и прочая пижня – это для отмазки. Ясное дело, о чем там все… А Боттичелли ваще передознулся конкретно, он уже потом даже картины рисовать не мог, только плакал… Его «плаксой» называли. Сторчался, в общем, чувак. А изначально был охуенный гений ваще, Леонардо у него все идеи пиздил. А ЛСД ваще еще в Средние века алхимики синтезировали. Слышали про Парацельса? Это был швейцарский врач и алхимик, ваще в глубокой древности жил, короче. Так он, прикинь, ходил всегда с мечом типа, а в рукоять меча вделан был шар, а в нем золотые пилюли. Никто не знал, что шар открывается, только сам Парацельс знал секрет. Шифровался, ясное дело, в те времена за такие темы на кострах жгли. А ему типа по хуй, ходит себе такой с мечом, а чуть чего – втихую открывает шар в рукояти и золотые пилюли хавает. Сам жрал и другим давал, короче, взрывал мозги населению. Ну и лечил от всей херни, пробки из мозгов вышибал, чтоб мысли легче дышали.
– Прикол ваще, – протянула Оля, доставая из пачки сигарету.
– Ну! А че там, с этим лицом-то на потолке? – спросил Гоша.
– Ну там круто анимировано лицо этой телки, Весны этой. Как будто она сквозь воду смотрит и то улыбнется чуть-чуть, то глазами поведет, то ямочка на щеке вздрогнет… Красиво – пипец ваще. Говорят, японский дизайнер делал, мегакрутой.
– Типа как заставки на канале «Культура»? – вяло поинтересовался Гоша.
– Какая, на хуй, культура?! – вскипел вдруг Артем. – Знаешь, как Геббельс говорил: «Когда я слышу слово “культура”, я хватаюсь за пистолет».
– А ты за что хватаешься? За яйца? – спросила Оля, и все заржали.
– Да ладно вам глумиться! Там реально красиво сделано, – задумчиво произнесла Маша. – Незаметные такие изменения лица, как будто она живая и на тебя смотрит. Я так зависла под ее взглядом – заглюк ваще…
– Ну а че, куда поедем-то? – спросил Гоша.
– Ну щас Таня выйдет и решим. Может, в «Инфинити»? Там большой концерт сегодня.
– В «Инфинити»? – Маша презрительно скривила губы. – Че, с эренбишниками тусоваться? Типа бриолин и стразы?
– Ты бы, конечно, предпочла вместо «бриолин и стразы» – кокаин и сразу.
Все снова заржали.
– Да нет, ты че… Я уже неделю никаких драг сов не принимаю. На чистяках ваще. Алко не бухаю, прикинь, никакой типа там животной пищи… Только ганджиком иногда раскуриваюсь, и все.
– Ну да. Щас Великий пост. Соблюдаешь, значит. – Гоша одобрительно кивнул.
– Молодец. Очищаться надо иногда, блин.
– Вот только сиги курю нон-стоп, уже легкие болят, – пожаловалась Маша, вытягивая из пачки очередной Glamour.
– Боги питаются дымом от сжигаемых на алтарях жертв, – сказал Артем. – Ты типа жертва, Маш.
– Ясный перец, я жертва, – холодно согласилась Маша, отвернулась и, скривив губы, стала смотреть в автомобильное окно на ночной весенний двор, на черные деревья и на огромный новый дом за деревьями, где светились только однообразные подъезды и два-три окна.
Разговаривали в такси, ярко-желтой «Волге» с шашечками на крыше и надписью «ЖЕЛТОЕ» на дверце. Машина не шла темным лесом за каким-то интересом, а стояла посреди большого квадратного двора, мерцая своим зеленым огоньком.
Ребята – Маша, Оля, Гоша и Артем – сидели в машине, поджидая общую подругу Таню, которая должна была выпорхнуть из соседнего подъезда, чтобы вместе ехать в клуб. Места в такси для Тани уже не было, но договорились, что она сядет на колени к одному из мальчиков.
Все окна в автомобиле были открыты, потому что было тепло и все курили: Маша курила тонкий Glamour, Оля – ментоловый Salem, Артем – Kent, Гоша – Parliament, а таксист курил Marlboro.
Вдруг из темноты к машине подошел человек и наклонился к ее окнам. На всех глянуло изможденное, но мощное лицо, худое, испещренное глубокими, резкими морщинами. Человек был вроде бы не стар, крепок… Но нечто настолько странное проступало в его облике… это невозможно описать. Какой-то кристаллический иней лежал в ущельях его морщин, огромные выпуклые глаза цвета замороженной стали смотрели исступленно-пристально и в то же время рассеянно, словно бы он напряженно думал о чем-то колоссальном и далеком. Челюсти были сжаты так сильно, что казалось, этот человек легко может перекусить стальной трос. И в то же время это лицо источало усталость настолько страшную, что, наверное, менее мощное существо превратилось бы в пыль, окажись оно под прессом такой вот грандиозной усталости.
Кожа на его лице местами была ветхой, даже как будто заплесневелой, в других местах, напротив, отливала ровным, почти металлическим блеском. Абсолютно бесцветные, спутанные волосы неряшливо свисали на лоб из-под темного капюшона грязной и грубой куртки, которая явно была этому человеку велика.
На куртке висели какие-то технические ремни, заклепки, под ней топорщилось бесформенное тряпье, как у бомжа, из-под тряпья просвечивало нечто вроде металлической кольчуги, сплетенной из очень тонких серебристых колец. В области солнечного сплетения блестел медальон: свастика в круге. В центре свастики – схематический глаз с крупным кристаллом вместо зрачка.
На шее незнакомца на кожаном собачьем ремешке висел стальной замок, на какой запирают ворота гаражей. Черные ватные брюки заправлены в одутловатые сапоги, облепленные грязью. В общем, законченный фрик, непонятно откуда вынырнувший на этой окраине Москвы.
Незнакомец заговорил.
Он говорил с трудом, в голосе присутствовал клекот, как бы птичьи вибрации, но не чирикающие или поющие, а гортанный, задыхающийся акцент хищных птиц. Он назвал какой-то адрес, а затем прибавил несколько раз: «Алла, Алла!», словно призывая Аллаха. Впрочем, не возникало ощущения, что он мусульманин.
– Кафе «Алла»? – вдруг переспросил таксист. – Знаю, это здесь, за углом. Пройдете через двор наискосок, выйдете на параллельную улицу и там сразу увидите светящуюся вывеску.
Незнакомец кивнул и, тяжело переступая странными сапогами, пошел в указанном направлении. Черная куртка вздулась пузырем на его спине в порыве тяжелого теплого ветра. Он не видел, как долгожданная Танечка в ярком пальто выпорхнула наконец из своего подъезда и юркнула в такси.
Человек в странных сапогах прошел двор и арку, и красная светящаяся надпись «Алла» приветствовала его на параллельной улице. Под названием кафе светились три надписи: «24 часа» (по центру), слева мерцало слово «ШАВЕРМА», а справа зеленело слово «ШАУРМА», словно бы это кафе гордилось тем, что одно слово может произноситься и писаться по-разному.
Человек вошел. Внутри было мертвенно, пусто: все заливал серо-синий неоновый свет. Убогое пространство с красными пластиковыми столами и синими стульями. Днем здесь, наверное, жарилось мясо, люди курили и местами пили пиво, шептал и пел телевизор, расположенный под пластиковым потолком, в том самом красном углу, где в русских избах висели иконы в окладах и лампада. Телевизор представляет собой икону и лампаду в одном флаконе: в нем все трепещет и льется, как если смотреть в огонь, но по форме он похож на иконный оклад, а если есть оклад, значит, внутри – икона. Но сейчас телевизор чернел мертвым экранчиком, повара спали, и никого не было в этом кафе, если не считать одного человека, который сидел за столиком подальше от входа.
Даже издали видно было, что это старик: в мертвенном неоновом свете серебрились его совершенно седые волосы, двумя потоками стекающие по ссутуленным плечам. Морщинистое лицо его было обращено вниз, он сосредоточенно смотрел на стакан, стоящий перед ним на столе.
Новый посетитель подошел и молча сел напротив старика. Тот не пошевелился. Никаких эмоций не отразилось на его лице.
Вошедший внезапно издал странный звук: не разжимая плотно сжатых челюстей, он произвел то ли свист, то ли скрип – нечто среднее между посвистом сойки и скрежетом зубовным.
– Ну здравствуй, Зодиак, – медленно произнес старец, не поднимая глаз. – С прибытием. Разве ты не знаешь, что на этой планете запрещено говорить на языке пыли? Здесь принято дышать, и все здесь говорят на языке дыхания. Говори на языке этой страны. Этот язык… охвати умом все его слова, это поможет тебе освоиться среди дышащих.
– Здравствуй, Сопливый, – произнес тот, кого назвали Зодиаком. – Давно не видел тебя. Вот уж не думал, что встретимся в проклятых краях. – Зодиак обвел своими выпуклыми отчаянными глазами пустое кафе. – Как твоя жизнь? Как твоя смерть?
– Умираю я всегда хорошо, а живу скромно, – сказал Сопливый. – Знаю, что меня считают дураком, из-за того что я согласился осесть здесь, на задворках Вселенной. А мне тут нравится. Конечно, жить в тесноте, среди мутнорожденных, среди этих слипшихся осколков мелкого времени – странный выбор для рыцаря Вечной Пыли. А ты, я полагаю, совсем выбился из сил?
– Да, дорога выдалась трудная. – По лицу Зодиака пробежал холодный ветер.
– Знаю. Я приготовил кое-что для тебя. Вот это. – Сопливый кивнул на стакан, стоящий перед ним на столе.
Это был необычный стакан из очень толстого и мутного стекла, наполненный до половины непрозрачной, слегка светящейся жидкостью, на вид очень густой, словно клей, непонятного цвета – зеленоватой? белоснежной? Не удавалось понять в этом освещении. В этой жидкости бродила светящаяся точка: слабая, блуждающая зеленая искра…
Зодиак сразу понял: этот стакан сделан не из земного стекла. Приглядевшись, можно было заметить, что стакан невероятно тяжел – дно его на несколько миллиметров ушло в пластмассу столика.
– Выпей, – промолвил Сопливый. – Я сделал это для тебя. Тебе нужны силы. И знание.
– Что это? – спросил Зодиак.
– Это такси, – ответил Сопливый и впервые поднял на собеседника свои маленькие, мутные, затерянные среди морщин глаза. – Помнишь железный футляр на колесах, наполненный существами, у которых ты спрашивал дорогу сюда? Этот футляр затем свернул на эту улицу – на горе тем существам, что в нем находились. И на радость тебе, Зодиак. Там было шесть существ. Все они и все ценные элементы движущегося футляра – они теперь здесь, в этом стакане. Я сделал отжим.
Сопливый указал в угол, где лежал какой-то странный ком, размером с футбольный мяч, сделанный как будто из прессованного мятого металла. Ком был настолько тяжелым, что довольно сильно ушел в пол кафе.
– Это шлак. Все ценное – в стакане. Эссенция. Пей, родной. Шесть существ и машина – этого вполне достаточно, чтобы понять все об этих местах, куда ты попал впервые.
Зодиак бесстрастно протянул руку, с усилием поднял стакан (на столе осталась глубокая круглая вмятина), поднес его к губам и стал медленно пить. Человек не смог бы удержать этот стакан одной рукой, настолько он был тяжел. Жидкость также была неимоверно тяжелой, тяжелее, чем расплавленный металл, и напоминала холодную, но не застывшую лаву.
Зодиак допил последнюю каплю такси – это была капля с блуждающим зеленым огоньком, – затем он смял стакан своими сильными пальцами (стакан не разбился, он оказался из мягкого сверхпрочного материала, который на языке дыхания следовало бы назвать «тяжелая сопля»). Скатав стакан в шарик, Зодиак положил его в рот и проглотил.
На какой-то момент стали видны их истинные облики.
Зодиак выглядел как черный, сильно блестящий на гранях камень, окруженный огромным количеством клубящихся пылевых крыльев. Тело камня было усеяно светящимися точками, которые постоянно перемигивались и выстраивались в различные фигуры, напоминающие созвездия. За это его, наверное, и назвали Зодиаком. Сотни этих светящихся точек были скользящими глазами Зодиака, постоянно дрейфующими по его каменному телу. Сопливый также соответствовал своему прозвищу: это была гора слизи, покрытая слизистыми струйками, наростами, наплывами – полупрозрачными, зеленоватыми.
Зодиак начал говорить. Вначале он издавал скрип и скрежет, но затем к собеседникам вернулись их человеческие облики, и Зодиак с половины фразы перешел на язык дыхания:
– …дорога. Существа, занявшие господствующее положение на этой планете, – их еще называют людьми – гораздо древнее, чем сама планета… Однако раньше у них не было души – они существовали исключительно для того, чтобы замораживаться и размораживаться. Они работали на Терморегуляцию, только и всего.
Но это было еще до Эпохи Даров. Потом космические ангелы ушли в Абсолютную Даль и вскоре вернулись. Они вернулись другими, они вернулись совсем счастливыми, счастливыми до непристойности, и чтобы объяснить свое состояние, они говорили всем, что за ними идет невероятных размеров гигантское и невидимое существо по имени Бог. Космические ангелы не умеют лгать, они могут только танцевать, поэтому им поверили – им поверила и Великая Пыль, и Газовый Огонь поверил, и даже Великий Промежуток, и все силы и сущности, порожденные совокуплениями развратной «нимфы времени» с тремя стихиями: пылью, газом и пустотой.
Итак, пришел Бог, и наступила Эпоха Даров. Бог научил всех делать подарки. До этого не ведали об этом ничего. Тут только узнали о том, что такое Неслыханная Щедрость. Людям, этим скромным тварям, которые были до того лишь инструментами Терморегуляции, Бог преподнес роскошнейший из подарков – душу. Трудно сказать, чем люди тронули Его, за что Он их вообще полюбил, – может быть, потому, что они выглядели немного жалкими и беспомощными, хотя, в общем-то, им ничего не угрожало, страданий они не ведали и были бессмертны. Однако до того как Бог полюбил их, никто их особенно не любил, отзывались о них с пренебрежением. Но Бог, видимо, решил, что именно эти существа смогут получить глубокое наслаждение от дыхания, от души. Он создал для них этот мир – мир дыхания, восхитительную планету, она и является совокупной душой всех людей.
Бог Дыхания – величайший художник, и этот мир – из его лучших созданий. Он населил душу невероятными существами всевозможных форм и свойств, он изобрел в душе такие ослепительно блаженные уголки, что сотни моих глаз зажмуриваются от счастья, когда я думаю об этих уголках. Он придумал совокупной душе людей четыре Божественные Ипостаси: Зиму, Осень, Весну и Лето.
Он подарил людям Большое Время.
Там, где душа, там и Большое Время. Но гигант ская душа, несмотря на все свое великолепие, оказалась мучительной обузой для мутнорожденных, которые поселились на поверхности своей души, ведь они пришли в свою душу из мира меняющихся температур, из мира нагревов и охлаждений, а в этом мире никогда не знали ясности. Люди не выдержали Большого Времени, они создали внутри этого Большого Времени свое Мелкое Время, сплели целые сонмы ритуалов и технических устройств его поддержания, они постоянно разбивают свое Мелкое Время, а осколки склеивают вновь, но некоторые фрагменты Мелкого Времени при этой процедуре непременно теряются, таким образом, Мелкое Время становится все более и более мелким.
Люди не только живут на поверхности своей души, они еще и сосут кровь из душевных глубин. Впрочем, у людей имеется еще одна тайная память – память о том, как они были неодушевленными, бесчувственными и бессмертными предметами: инструментами нагревов и охлаждений.
И вот с течением веков стало выясняться, что люди, сами того не сознавая, мечтают избавиться от души, разрушить ее атмосферические миры: миры Осени, Весны, Зимы и Лета. Мутнорожденные разрушают свою душу, делая то, что они делали всегда, – нагреваясь и охлаждаясь. Из-за этой суеты и паники здешний мир сделался омерзительным захолустьем Вселенной. Душа, которую здесь называют планетой Земля, погружается в грязь и удушье.
Люди сделались вампирами собственной души, они сосут и тянут черную кровь души, наполненную памятью, они сжигают эту кровь и добывают из нее энергию, а памяти у них все меньше.
Земля находится на грани исчезновения.
И возникает вопрос: не следует ли спасти эту прекрасную душу, очистив ее от мутнорожденных? Подарить ей Большой Вздох? Но, с другой стороны, это немного странно, ведь, говорят, душу подарили именно им.
– Гляжу, напиток на тебя подействовал, Зодиак, – влажно проговорил Сопливый. – Первый раз за вечность слышу, что ты произносишь речи. Словно читаешь лекцию пылинкам. Тебе просто внове говорить на языках дыхания – вначале это опьяняет. Все это, впрочем, и Праху понятно. В сторону досужие речи. Скажи, тебе нужно убить здесь всех или одного?
– Одного.
– Тогда действуй. Сил тебе хватит надолго. Авось встретимся еще в каком-нибудь засранном уголке космоса. Вечного скрипа, Зодиак!
– Вечного чмока, Сопливый.
Космические скитальцы сдержанно попрощались. Зодиак встал и вышел из кафе.
Поезд Москва – Симферополь, 2007


Павел Пепперштейн – художник и писатель, чье имя в первую очередь связывают с основанием арт-группы «Инспекция “Медицинская герменевтика”».
Изобретенный им психоделический реализм манеры изложения нашел применение главным образом на страницах романа «Мифогенная любовь каст» в двух томах, первый из которых написан в соавторстве с художником Сергеем Ануфриевым, а также сборника «Военные рассказы» и детектива «Свастика и Пентагон». Существуя между изобразительным искусством и литературой, иронией и сумасшествием, автор претендует в равной степени и на интерес читателя, и на его терпение.