Дебор-машина

Имя Деборы Турбевилль стоит в списке величайших фотографов, изменивших облик модной фотографии и современной фотографии в целом. Она обожает снимать в городах Восточной Европы, и особенно в Санкт-Петербурге.

– Что вы делаете в Петербурге?

– Мне предложили сделать портреты молодых танцовщиц для итальянского Vogue. Кастинг решено было провести в кафе – мы просто сидели, пили кофе и смотрели на заходящих балерин. Танцоры балета превосходно подходят и для фэшн-съемок, и для арт-постановок: они гораздо лучше, чем модели, владеют пресловутым языком тела. Иногда мне приходится с пеной у рта доказывать это своим заказчикам в модных английских и американских журналах. Глупо, что не все понимают ценность таких моделей. А вообще, меня все время тянет в Петербург. Мои ощущения по поводу города трудно определить. Пусть он и находится на территории любимой мною Восточной Европы, но пронизан каким-то иным духом. Город полюбился мне еще со времен моего проекта Studio St. Petersburg.

– Как вы перешли от фэшн-фотографии к чистому искусству?

– Когда я работала редактором отдела моды в Harper’s Bazaar, мне довелось общаться с очень интересными, интригующими фотохудожниками. Это как снимать кино: мы собирались, рассматривали разные идеи, портфолио, выбирали место съемки. Прекрасный и очень познавательный опыт. Но я все больше увлекалась некоммерческой фотографией, и в один прекрасный день мне сказали: «Дебора, тебе лучше уйти и начать заниматься чистым искусством, тебе лучше стать фотографом». Я так и сделала.

– Вы им благодарны?

– Да! Я была в жалком положении: бегала по своему маленькому участку офиса, словно по тюремной камере, но мечтала быть там, снаружи, в большом мире.

– Журнал может диктовать моду?

– Нет. Журналы – даже самые влиятельные, такие как Harper’s Bazaar и Vogue, – зависят от крупнейших домов моды, от производителей одежды и парфюмерии по той простой причине, что те вкладывают большие деньги. И паблисити журнал приобретает в немалой степени благодаря тому, что на его страницах появляются модели Prada, Gucci, Comme de Garcons. Редакторы обязаны ходить в эти модные дома и договариваться о сотрудничестве. Иначе журналу долго не продержаться и уж точно не получить этикетку «модный».

– Если судить о западном мире моды по кино, он предстает как очень красивый, творческий и одновременно циничный и безнравственный мир. Это правда?

– Да, это правда. Это очень циничный мир, агрессивный, пронизанный духом соперничества. Я вижу это, и порой мне становится не по себе оттого, что я часть этого. На фэшн-шоу очень ясно видны недостатки этого сообщества. Но о них забываешь на показах классической высокой моды, которые раньше обычно проходили в домах кутюрье в Париже и Лондоне, где более интимная атмосфера, где легче понять замысел дизайнера и абстрагироваться от всего остального. Когда я жила в Париже, то обожала такие мероприятия. Сейчас все не так: показы проходят в нескольких местах, к которым все уже привыкли. А раньше показ мог состояться на боксерском ринге или в метро, где угодно. Во всем был дух творческого соперничества – каждый дизайнер хотел выделиться.

– Вы сделали потрясающую сессию с Джулией Робертс…

– Да. Позапрошлым летом, для The New York Times. Мы нашли дом на холме в центре Беверли-Хиллз, прежде принадлежавший известному дизайнеру. Он идеально подходил для фотосессии. Мы работали весь день. Джулия была очень податлива. Она видела все мои работы, у нее были все мои книги, и она настояла, чтобы именно я делала эту съемку. Она знала, что я умею нестандартно подавать женскую красоту. Я настояла, что и макияж, и одежду подберу самостоятельно. Акцент делался на лицо. И фотографии получились очень простыми, умными, легкими. Когда они были опубликованы, меня завалили письмами, в которых читалось изумление: «Мы никогда не видели Джулию такой!» Она
действительно не похожа на свои привычные кинообразы.

– У вас есть южные корни. Это влияет на творчество?

– Я чувствовала это, когда росла. Отец мне многое рассказывал из истории Юга США. Он считал, что с Югом обошлись несправедливо. Это для меня очевидная параллель с современной Россией, особенно когда едешь по сельской местности и видишь полуразрушенные дома. Вообще, южане – особые люди, очень романтичные. Они любят фантазию, творчество.

– Говорят, Юг – это вообще не США, а другая страна.

– Честно говоря, мне хотелось бы, чтобы это даже сильнее проявлялось. Я болезненно отношусь к глобализации, к нивелированию уникальности разных регионов мира. Чем больше разного, особого, другого ты видишь, тем больше гибкости приобретает ум, и это всегда положительно сказывается на работе. По своим убеждениям я антиглобалистка. Если я вижу демонстрацию, то непременно к ней присоединяюсь. Мне кажется диким, что сейчас нужды и надежды нашего общества олицетворяет собой такая бездарность, как Джордж Буш. Мне всегда был симпатичен Кеннеди. За то короткое время, что он был у власти, и в политике, и в искусстве, и в общественной жизни произошел такой невероятный прогресс!

– Расскажите про серию фотографий с Изабель Аджани.

– Когда я фотографировала Изабель, у нее в личной жизни произошла трагедия. Я обо всем знала и ни о чем ее не спрашивала. Я постаралась действовать как можно тактичнее, но в то же время была настойчива и не утешала ее. Мы мучили ее переодеваниями, гримированием. Она ходила туда-сюда в этом ужасном депрессивном состоянии, а я ее фотографировала. В итоге эта серия фотографий получилась очень пронзительной, какой не могла бы получиться в обычной ситуации.

– Выходит, нужно быть жестоким, чтобы сделать хорошую фотографию?

– Искусство вообще жестоко. Мне в этой связи вспоминается фильм какого-то независимого режиссера про детей во Вторую мировую войну. Там был эпизод, где убивают и закапывают в хлеву животных. Чтобы вызвать у ребенка слезы, режиссер сломал его куклу. Ребенок заплакал, сцену сняли. Я сама бываю жестокой. Как-то раз одна из моделей не хотела выходить на улицу, чтобы сниматься в платье, – там шел дождь со снегом. Я ей сказала: «Сестренка! Все уже там, кроме тебя. Вы не улыбаетесь, не едите, у вас депрессия, это искусство, черт возьми!»

– Вы учились у Ричарда Аведона?

– Я занималась у него на семинарах. Его самого открыл Алексей Горовитц – известный русский арт-директор, ответственный за Harper’s Bazaar. Когда Горовитц умер, Аведон продолжил его курс семинаров. Мы часто ходили по улицам и фотографировали на заданную тему. Потом разговаривали о том, что происходит в городе, он приводил других фотографов, постановщиков, хореографов, художников, чтобы мы с ними общались. Его целью было показать нам, что быть фотографом – это нечто большее, чем просто щелкать затвором. Нужно вобрать в себя весь мир. Никто в классе не понимал, чего он от нас хотел. «Фотографируй сейчас, фотографируй мгновение!» – восклицал он. Его оценки моей, к примеру, успеваемости сперва были высокими, затем он становился все холоднее и холоднее. А я хотела быть вне времени, хотела, чтобы мои работы не наводили на мысль о времени вообще. Наши концепции в корне расходились. Но спустя некоторое время он был вынужден признать за моим видением право на существование.

– Когда вы последний раз жалели, что у вас нет с собой камеры?

– Буквально сегодня утром. Я вышла на улицу, и была такая потрясающая погода, туман над Исаакиевским собором, – я ужасно захотела сфотографировать это. Я постоянно вижу людей на улицах, которых мне хочется запечатлеть. Но угнетает тот факт, что они замечают камеру – и волшебство исчезает. В Петербурге с этим проще, а в Нью-Йорке
люди постоянно позируют, они круглые сутки в режиме съемки.

– Хотелось бы иметь невидимую камеру?

– Да. Я бы хотела, чтобы все происходило по схеме: увидела – запечатлела в мозгу – и снимок готов. Это было бы идеально. Может быть, когда-нибудь научатся встраивать камеру в глаз.

– Кто ваши любимые писатели?

– Марсель Пруст и Джеймс Джойс.

– В чем смысл «Улисса»?

– Джойс был очень хороший человек, переживавший за свою страну и культуру, часто до бешенства. В «Улиссе» происходит жестокая война Джойса с языком. И еще важно – идея общности людей, их взаимной поддержки. Эта же идея, как ни странно, кажется мне главной у Лени Рифеншталь, в ее «Триумфе воли». Общность людей, командный дух.

– Как вы думаете, она была нацисткой?

– Конечно! Я же говорю: искусство жестоко!

Дебора Турбевилль (Deborah Turbeville)
Родилась и выросла в Новой Англии, но когда ей исполнилось двадцать, переехала в Нью-Йорк. Фотографом стала не сразу. Долгое время она работала редактором в журналах Harper’s Bazaar и Mademoiselle, и только когда издательское дело перестало приносить ей творческое удовлетворение, она переквалифицировалась из арт-менеджера в арт-исполнителя.
Дебора сразу обнаружила в себе инстинктивное чувство кадра. Она с легкостью находила идеальные места для проведения съемки, сама руководила процессом наложения макияжа и работала с моделями. Ее творчество отличается мягкостью фокуса, точным видением глубины композиции и живет на тончайшей грани между fashion-фотографией и фотографией высокого искусства.
Свой первый портфолио Дебора сделала за пару дней, уехав в Краков с кучкой не самого презентабельного нижнего белья. Только гений мог создать на пустом месте фотографии такого высокого уровня. И Дебора Турбевилль является таковым.
В 1998 году она получила награду журнала Life, который признал ее победителем сразу в двух номинациях: «Лучшее фото-эссе» и «Лучший постановочный кадр» (Life magazine’s Alfred Eisenstadt Awards for Magazine Photography).
Дебора Турбевилль часто бывает в Санкт-Петербурге и нередко говорит о своей любви и трепетном отношении к этому городу. Результаты ее предыдущих поездок в Северную столицу были запечатлены на страницах альбома Studio St. Petersburg 1997 года.
Дебора продолжает работать с ведущими журналами мира. Помимо этого она путешествует с серией лекций, в которых делится своим опытом с другими фотографами.