Путешествие кинорежиссера Германа на Олимп и обратно

А почему вы жили у Шварца?

Мой папа передал ему нашу арендную дачу в Комарове. Oни дружили с одним условием, что Евгений Иосифович будет брать меня на лето к себе. С математикой у меня всегда были нелады, и каждое лето я должен был готовиться к переэкзаменовке, но так получалось, что я читал книжки, а все мои задания делал дядя Женя. Еще помню, что молиться богу я начал именно там. Каждое утро в уборной я молился, чтобы на завтрак не жарили яичницу вот с таким слоем сала и колбасы и чтобы не было вечерней игры в карты. В «кун-кен» тогда играла вся интеллигенция. И если не было четвертого, я был обречен.

Сколько вы уже снимаете «Трудно быть богом»?

Вопрос немного бестактный. Кубрик не снимал ни одной своей картины меньше десяти лет. Художник Иванов всю жизнь писал «Явление Христа». Сложнейшая картина работается в сложнейших условиях. Вам бы нас пожалеть, а не искать перченого. 

Поедете снова в Чехию?

Мы там работали в отвратительных условиях, потому что чешские чиновники терпеть не могут русских. Весьма ответственный господин, чуть ли не министр культуры, по национальности цыган, кстати, откровенно говорил, что русских не любит. И все, что можно сделать нам гадкого, они нам делали. Нет, простые люди к нам хорошо относились, директора ресторанов нас вообще обожали. Чуть не плакали, когда у нас там все закончилось, мы были щедрыми клиентами. Но зачем про проблемы искусства. Я лучше расскажу, как меня за главу государства приняли. Я уже рассказывал это для телевидения, там все радовались, как дети, но из передачи почему-то все вырезали. 

А что было?

Я вообще-то не вхожу в круг художников, играющих в теннис или футбол с правителями. И в каратэ тоже, сами понимаете. Да и не считаю это стимулом для творчества. А тут вдруг приглашение в Мариинский театр. В связи с 300-летием города и присутствием президента. Трехсотлетие, бог с ним, топнул триста лет назад Петр ногой, а мне через триста лет с гипертонией тащись. Но с другой стороны, для законопослушного гражданина присутствие президента – акт государственности. Ну а другие президенты… там их оказалось как кроликов, ко мне отношения, в общемто, не имеют. У них свои народы и свои, стало быть, режиссеры.

Пошел я с Олегом Басилашвили, чтобы не так страшно. А у Олега поначалу с его узнаваемым лицом что-то сорвалось, какой-то документ, а меня, наоборот, пропустили. И как-то слишком уважительно. И тут я, помню, подумал, что попал в Зазеркалье. Реальность, как у Гоголя, смещалась на глазах. Первый, кого я встретил, был Илюмжинов. Поскольку водитель нашего студийного микроавтобуса и мой почти приятель когда-то в бытность Илюмжинова в Ленинграде возил его, я ощутил Илюмжинова почти как родственника.

"Привет, привет, – говорю, – кажется, мы здесь первые». Тут Илюмжинов странно как-то изогнулся, залопотал что-то на до боли знакомом языке и сложил ручки с тонкими пальцами. Тут меня как молнией пронзило. Ой, не Илюмжинов это. Ой, премьер-министр Японии. Мы с женой в Японии работали и какие-то слова знаем, но тут от страха ни одного слова кроме «харакири» в голову не идет. А слово, как вы понимаете, не подходит. Почему «харакири» и главное кому «харакири» – не помню. Сложил я ручки на своем толстом животе, но от японца рванул.

А место мое оказалось в самом первом ряду партера, так что легкий прыжок – и я на месте Гергиева. Ну, сел я, отдышался. Справа, слева никого. Рассказать про японца некому, оборачиваюсь, может, кто знакомый, а там Кучма. И главное, вроде ждал меня, чтобы поговорить. И улыбается мне не просто, а будто я любимый фронтовой друг, губами что-то делает, похоже на украинский вариант русского воздушного поцелуя, и что, мол, надо срочно поговорить. И пальцами, не такими, кстати, тонкими, как у японца, показывает, что мне сейчас что-то напишет. Тут надо сказать, что Кучму я видел только по телевизору, когда он нам Крым не отдавал. И все. За кого же он меня принял, господи? Я покивал, мелко покивал, что о чем, мол, речь, вечерком всенепременно посидим, и от него налево. Вроде не один же он у меня такой важный знакомый. А там руки мне навстречу слегка вскидывает, вроде издалека обнимает, лицо мрачное, будто только что вырвался из-под гнета северного ужасного соседа, а на мрачном лице от уха до уха цветет улыбка. Кто бы вы думали? Шеварднадзе. Я его тоже только по телевизору видел, когда он намекал, что хорошо бы ему отпаснули Абхазию. И тоже пальцами показывает, что напишет, а губами шепчет, что поговорим. Я покивал и стал смотреть в оркестровую яму. Если Гергиев и появится, то с ним я немного знаком.

Гергиева нет. Рядом со мной никто не садится. По шуму слышу, где-то сзади президент появился. Настоящий. Но оборачиваться уже боюсь. Еще одного воздушного поцелуя не выдержу – сердце слабое. Что ж, думаю, такое. Может, я на кого-нибудь похож и меня посадили, как мишень для киллера. Обернулся так наполовиночку, а там генерал весь в звездах и ректор нашего Университета. Я ему: «Товарищ генерал-полковник!» А он как рявкнет: «Генерал армии – надо знать!» Я тоже обозлился. Попробуйте-ка в этом состоянии все звезды пересчитать и не ошибиться. Я вот старший лейтенант был. Никто и не путал. Ни разу меня полковником не назвали. Я ему говорю: «А если вы генерал армии, почему у вас солдаты в Петербурге на улице милостыню просят?» Тут ведь тоже, поймите, надо, с одной стороны, разборчиво сказать и чтоб, с другой стороны, Кучма с Шеварднадзе не услышали. А то возьмут и войной пойдут.

Но ректор все поняла и громко так говорит: «Алексей Юрьевич, у нас такая замечательная армия. Если бы вы знали, какие у них аккумуляторы…» Если у журнала есть такие возможности, объясните мне лично, какие у нас такие аккумуляторы…

Тут начался концерт. Поскольку я сидел точно за спиной Гергиева, а дирижирует он необыкновенно экспрессивно, то признаюсь честно, что там было на сцене, я видел слабо, но наслаждение от музыки и от работы замечательного мастера получил огромное. Наконец все закончилось. Повалил народ к выходу, почему-то меня в губы поцеловал губернатор Яковлев. Уж он-то меня не мог с кем-то перепутать. Ну, так поцеловал, что чуть голову не откусил. Зато с ярусов народ это видел, и меня почему-то с этим поздравили. Да и то правда. Меня никогда губернаторы в губы не целовали. Да еще чтоб так. И на Матвиенко в этом смысле я не рассчитываю.

В толпе я оказался рядом со Швыдким, нашим министром культуры. Мы с ним ругались, мирились, недавно он даже в больницу звонил, когда я там помирал, расстроился немножко, что я жив. Но уж если честно, министр он все-таки толковый, и человек остроумный. Вышли мы, он мне говорит: «Алексей, иди-ка ты впереди меня, а то опять про меня какие-нибудь гадости в газете напишешь». А я ему отвечаю: «Я могу идти впереди, но это не наш метод так пробиваться наверх в правительство». Он настороженно: «А какой метод?!» – «Какой, какой, вы зачем только что засветили под ложечку вице-премьеру Христенко? От удара он вряд ли оправится, но это не лучший способ занять его место». – «Ну что ты всегда врешь?» Швыдкой поворачивается, сзади действительно корячится Христенко и сипит: «Ты что, Миша? С ума сошел?» Швыдкой мне: «Ну, Алексей…» Так я их и оставил.

На пароход, где был ужин с президентом, после всего этого я уже не решился идти. Тем более пробиться туда было совершенно невозможно, толкучка была, как на последний пароход, когда белые бежали из Крыма. На следующий день вместе с лучшим другом японского премьера, то есть Илюмжинова, мы отправились на стареньком «Фольксвагене» в царскосельский дворец. Президента я опять не увидел. Там были столики. За моим столиком сидели армянские демократические цари, писатель Гранин, которого я люблю прежде всего за то, что он ко мне хорошо относится, и за то, что в нашем женоподобном обществе он похож на мужчину. И Пал Палыч Бородин лично для меня, пусть простит, – абсолютный герой Ильфа и Петрова. Когда я подошел, все уже молчали, потому что Пал Палыч рассказывал, как он восстановил из руин Кремль и дал денег Михалкову на фильм за то, что Михалков, как он сказал, в кабинет к нему вполз на коленях, и о своей несгибаемой честности.
Пробиться через монолог было почти невозможно, но я прорвался. Скорее всего из-за личной моей неприязни к Михалкову. Я и полез: «Скажите, пожалуйста, вы деньги свои дали?» Он: «Ну откуда у меня свои, я – бедный человек, кремлевские». «А-а-а, – взлетел я соколом, – я здесь Карлу дель Понте видел, вас ищет, сейчас ей скажу…» Он хохочет. «И Кремль, – говорю, – вы дерьмово построили». И рассказываю леденящий душу сюжет, непрерывно крестясь и давая честное слово, хотя история действительно абсолютно правдивая. Вот она.

Было это давно. Сначала начались телефонные звонки из Москвы, где люди в очень больших званиях сообщали: «Вам будет звонить Чубайс. Приготовьтесь». Чубайс был тогда одним из вождей, председателем президентской Администрации. И меня вызвали в Кремль. Я думал, похвалить за что-нибудь, а оказывается наоборот – выволочку устроить. За то, что когда в одной программе на телевидении меня спросили, как у нас сейчас в стране, я сказал, что, как в книге «Пятнадцатилетний капитан». Там в конце первой части главный герой видит на горизонте полоску земли и кричит: «Америка, Америка!", а негр Геркулес возражает ему: «Это не Америка, масса Дик, это Африка».
«У нас получилось так же, – говорил я, – мы строили-строили Америку, а получилась Африка». И когда я пришел к Чубайсу, он меня строго так спросил: «Почему это Африка? По-моему, все-таки Америка». «Ну, у вас, конечно, из окошка этого не видно, а у меня видно, что абсолютная Африка». И стали мы с ним спорить и препираться. Препирались, потом решили кофе попить. Пересели за столик сбоку, бутерброды нам принесли с сыром, выгнутые от времени, как старинные галеры. «Красивый кабинет", – говорю я, надо как-то к мирной части переходить. «Да, – отвечает, – турки строили, очень хорошо получилось». Такая медная решетка наверху – я решил ее подергать зачем-то. Вдруг эта решетка отваливается и падает, а из-за нее на стол, где кофе с бутербродами, летят камни, кирпичи, блоки, черепа, челюсти, монеты – вся история России. Продолжалось это минуты три.

Дальше мы с Чубайсом уже подружились, часа три проболтали. Он, правда, так и не уступил мне Америку, я ему не уступил Африку. Но как-то сошлись. Он мне тогда понравился и сейчас нравится.
Бородин хмыкнул и говорит: «Вы, художники, и не то сочините. И вообще Чубайс и Гайдар – жулики». Я говорю: «Не жулики». И вдруг Гранин так негромко, но твердо даже не говорит, а сообщает: «Чубайс и Гайдар – абсолютно честные люди». Ну что Бородину ответить? Когда про Гранина в народе слухи, что он с Владимиром Владимировичем по вечерам при керосиновой лампе в подкидного перекидывается. Трепотня, конечно, но... Бородина вырубило. А я пошел себе.

Шел, шел, пришел в Янтарную комнату. А поскольку сердце у меня плохо работает, я вообще недавно из больницы, то присел отдохнуть в какое-то старинное кресло, и немедленно ко мне выстроилась очередь из владык мира, человек шесть. Уж кто, я даже не помню, но какие-то владыки мира. Короче говоря, они все ко мне выстроились, и у них ко мне один вопрос: «Можно ли трогать руками янтарь в Янтарной комнате?» Я говорю: «Вообще трогайте, но только не так, как в 1943 году, а то в 43-м потрогали, так мы до сих пор ищем». Только я это сказал, рядом со мной два человека и очень-очень вежливо говорят: «Вы бы, Алексей Юрьевич, пересели вон туда, а то это кресло очень старинное». А у самих, простите, в районе детородных органов какое-то шипение и голоса: «Первый, первый, я третий... Начинаю перекрывать...» А те полы пиджаков незаметно отбрасывают и сообщают: «Начинайте, начинайте». Ну их, думаю, и пошел в сад.

Только вышел в благоухающее лето, а напротив чеченец, да еще какой! Масхадов – дитя. Смотрит на меня гневно и не мигая. Все, думаю, президента захватят. Теракт. Пора подвиг совершать, но ноги как-то не слушаются и какой подвиг неизвестно. Чувствую, он сейчас «Аллах акбар» крикнет, но высокие кусты сзади зашевелились, из них, верьте – не верьте, выходит Берлускони и ширинку застегивает. А чеченец перестал на меня смотреть гневно. Итальяшка и итальяшка.

Вроде бы и все. Да вот еще, когда у меня документы около металлоискателя проверяли, легкой такой походкой, то ли с портфелем, то ли с пакетом, мимо Лужков – шасть. Офицерики хором: «Здрасьте, Юрий Михайлович». А я негромко, но четко, вроде свои мысли: «А если двойник… Все…» и застыл. Райские птицы в саду петь перестали. Лужков глянул на меня, как две гранаты гранатомет выпустил, и пошел. Вот тут я и решил: пора мои гоголевские похождения заканчивать. Нос на месте, пора домой. Тем более Нарусова на меня в последний момент голландского посла нацепила, чтоб я его до ворот дотащил.

Текст: Станислав Елисеев
Фото: Али Есипович