ТОП 50 2010. Олег Каравайчук

Главное – не чувствовать себя гением, это поощряет внутреннее благоухание. Работать нужно, как Малевич и Тициан, просто и точно. Люди до сих пор говорят, что тоже могут нарисовать «Черный квадрат», а на деле, если кто-то рядом с оригиналом повесит свой, сразу будет понятно, где картина Малевича. Он абсолютный художник, как и Тициан, который рисовал голых людей, лежащих и стоящих без всякой позы, а посмотришь – тебя разит гениальностью. Необъяснимая вещь. В свои картины эти художники не добавляли ни техники, ни колорита, ни аромата, ни тысячи изощренных вещей, о которых заботятся «почти гении».

Последние, рисуя, используют все освоенные ими стили, чтобы воздействовать на зрителя многообразием. Так же работают и недостаточно талантливые пианисты. У них в арсенале – пиано, форте, полузвук, четверти тона, оркестровки… А я ничего из этого не использую. Я и граю как попало, не беру ноты, а «сбрасываю». Не прислушиваюсь к тому, что получается: музыка сама по себе, я сам по себе. Мне абсолютно наплевать, я вне эмоций, оттенков, импрессионизма – ничего не чувствую. Отыгрываю Concerto Grosso, чувствую себя бездарным, спрашиваю: «Не скучно было?» А потом дивлюсь, слушая запись.

Я всю ночь не спал от радости, когда Алла Осипенко, которую я считаю величайшей балериной века, похвалила мой альбом Concerto Grosso. Она целый месяц сидела дома, так как вывихнула плечо. Потом сказался еще и старый перелом ноги… И слушала диск через день. «А что вам там нравится?» – спрашиваю. «Это, – говорит, – невозможно описать. Он весь – единое целое: частей, на которые он поделен, на самом деле нет». Действительно, классика строится по фрагментам: контраст, быстрый отрывок, похоронное настроение, скерцо… Поскольку Алла Евгеньевна очень чувствительный человек, я был невероятно счастлив услышать ее слова, не спал всю ночь.

Я хочу играть Шопена. Он был Малевичем в музыке. Когда Лист исполнял его сочинения, композитор страшно не приветствовал всякие «одухотворенности». Сам Шопен играл «никак», так же как я. В этом году как раз отмечается двухсотлетие со дня его рождения, и я думаю сделать спектакль, чтобы сидели такие персонажи, как Берлиоз, Лист, Шуман, Генрих Гейне и так далее, а Шопен им всем играл, и мпровизируя. В прошлом году, когда проходили юбилейные мероприятия в честь Гоголя, я хотел реализовать его «летаргический сон»: я могу играть во сне. Мне даже купили постель, но организационная тягомотина продлилась целый год, а жаль. Хотя так может пройти и шопеновский год.

Я хочу говорить не об искусстве, а о проектах. На премии Курехина я встретил Александра Боровского, он ведает современным искусством в Русском музее. После события мне в голову пришла мысль: мне дали премию за то, что я внес лепту в современное искусство, а я нифига не внес. Решил это исправить, начал с того, что позвонил Боровскому. Он пригласил меня на выставку Левитана, от которой я пришел в восторг. А потом мы пошли в огромный зал внизу музея, его пять дней чистили между выставкам и, там замечательная акустика. Я вскричал: «Антракт!»
– и предложил пускать публику, когда там моют, а я буду петь, танцевать и играть. Назовем эту акцию «Антракт». Это мой самый замечательный замысел перед смертью. Я буду чувствовать, что не умираю, не подыхаю, просто у меня антракт.

Был пианист, похожий на меня, – Владимир Софроницкий. С ним произошла страшная штука – оцифровка сыгранных им произведений. Я и сам мучаюсь с этим. Меня, слава богу, пишут на пленку, но потом я никак не могу перевести это в запись на диске. Цифровые технологии запрограммированы на набор художественных стилей. Мой звук слышится более эпатажно: рука звучит слишком развязно.

Главное мучение в моей жизни – долгие сроки работы над альбомом. К тому же у студии «Мелодия» плотное расписание. У них уже полный шкаф моих концертов, несметное количество вальсов, мотетов – то, что они за девять лет записали в Эрмитаже и в Музее Исаака Бродского. Но при их темпе они не успеют все выпустить до конца моей жизни, а без меня будут жутко мучиться, работая над материалом.