Как коллекционер Аля Есипович превратила свои квартиры в Петербурге и Павловске в музей довоенного искусства?

Никакого розовенького и серо-буро-малинового: как превратить свою квартиру в музей

В слове «дом» все буквы для меня — заглавные. Я человек традиционных взглядов на мир, и дом для меня в первую очередь про корни. Моя опора, место, где жили мои родители, где вырос мой сын, куда приходят мои друзья, хотя я и веду довольно замкнутый образ жизни. Я живу на две квартиры — в городской и загородной, — и обе они устроены вокруг искусства: я его собираю и люблю. Поэтому в них нет того, что обычно есть в домах: штор, занавесок, ковров, скатертей или ваз. Когда мне дарят цветы, я ставлю их в обычные металлические ведра: считаю, они намного прекраснее любой самой хрустальной вазы. Зато везде установлен профессиональный выставочный свет, который перенастраивает специально обученный человек, если в доме появляется новый предмет искусства. Вешалки в моем шкафу повернуты в одну сторону, а все, что можно убрать из бытовых предметов, убрано. Например, мыло в ванной лежит за стеклянной перегородкой: зачем на него смотреть, если можно не смотреть?

Нет такого места, где нельзя разместить искусство, и правил, как именно его экспонировать. В художественных институтах объясняют, что скульптуру нужно смотреть со всех сторон. Да, скульптура часто требует пространства, как минимум, высоких потолков, к тому же если это не гипс, она еще и изрядно весит. Но ничто не мешает эти правила нарушать. Любое пространство, где мы проводим хотя бы небольшую часть времени, подходит для искусства. Да, даже туалет. Для каждого из своих интерьеров я выбрала отсутствие цвета. Никакого розовенького, голубого и серо-буро-малинового — у меня все нейтральное: стена существует для картины, а не наоборот. Тогда есть глубина: дом с голыми стенами для меня плоский.

Создать «мое» пространство в городской квартире, учитывая пожелания, когда-то мне помогла Анна Самойлова из архитектурной мастерской Даниила Зеймана. Иллюзия — считать, что ты можешь сам разобраться в архитектуре без помощи профессионала, это как лечиться по «Гуглу» — можно, но неэффективно. Мебель выбирала функциональную и лаконичную, а не «красивую», на это повлияло мое увлечение конструктивизмом. Я пользуюсь стальной кухней Bulthaup, сижу на кресле-качалке Sirkka Юрье Лампила 1936 года или кожаных креслах PK 22 Пола Кьерхолма, которые получили гран-при Миланской триеннале 1957 года. Мне важно, что за винтажными предметами есть история и они уже прошли какое-то бытование. В основном вся моя мебель сделана в период от 1920-х до 1970-х. Но есть и немецкий железный шкаф родом из ­1930-х. Для меня важно как удобство, так и то, чтобы на объект было радостно смотреть. Если в доме вдруг появляется то, что не соответствует этим двум критериям, пока я не избавлюсь от этого, не буду спать спокойно. В расстановке мебели и развеске искусства мне важна логика. В моем представлении у всего есть свое место — только оно и никакое другое, поэтому иногда вещь долго кочует по квартире, пока не будет найдена идеальная точка. Мир я воспринимаю глазами, даже музыку слушаю редко.

Как Аля бросила коллекционировать фарфор и живопись и полюбила скульптуру

В Павловске и Петербурге у меня живут две разные коллекции. В квартире на Петроградской обитает мой главный интерес — советская скульптура первой трети ХХ века. Хорошие работы этого периода сложно найти, многое пропало: гипсы сгорели в мастерских или были уничтожены временем, дерево почти не сохранилось, бронза была переплавлена во время Великой Отечественной войны как стратегический материал. Я собираю то, чего практически нет.

К скульптуре я пришла долгим путем. Закончив Санкт-Петербургский университет культуры по специальности «Арт-экспертиза», лет десять я посвятила фотографии, даже работала в прекрасном журнале «Собака.ru» директором фотодепартамента и фотографом рубрики «Портреты». А потом пришло собирательство. Моим первым увлечением стал послевоенный фарфор ЛФЗ. Конечно, поначалу ошибалась, покупала склеенные вещи или подделки — одним словом, прошла свой путь. Кстати, тогда мне еще нравились витрины, они были расставлены по квартире определенным образом, и в них была выставлена фарфоровая пластика.

Однажды ко мне пришел друг и попросил меня собрать для него коллекцию агитационного фарфора ­1920-х — Казимира Малевича, Николая Суетина, Натальи Данько: все они делали для ЛФЗ уникальные экспериментальные вещи, которых сохранились буквально единицы. Я собрала — и переболела.

Следующим этапом стала живопись. Ко мне попали несколько работ художников круга Петрова-Водкина — почти у всех трагически сложилась судьба, и они остались малоизвестными, хотя были яркими, интересными, самобытными мастерами. Я поняла, что показать этих редких художников интересно и важно. С этой идеей я отправилась в Русский музей, предложила сделать выставку «Круг Петрова-Водкина», чтобы вместе с шедеврами из музейного собрания показать Фавсту Шихманову, Леонида Чупятова, Надежду Лермонтову, Раису Котович-Борисяк, Веру Жукову. Два года жила только этим, нашла порядка двухсот вещей. И как только сделала выставку, то не смогла больше никогда приобрести ни одной картины этого периода.

Почему выставка «17/37. Советская скульптура. Взлет» стала блокбастером

Так в моей жизни появилась скульптура. Я почти случайно увидела работы советского скульптора Дмитрия Филипповича Цаплина — сердце мое сжалось и чуть не выскочило. Большая часть его наследия была утрачена, но то, что я увидела, было невероятно. Так у меня появился «Лев идущий» — абсолютно очеловеченная фигура, чья форма отсылает к Египту и Ассирии, наскальным рисункам, где автор и черпал свое вдохновение. В 1927 году нарком Луначарский отправил Цаплина в творческую командировку в Европу, и тот работал и выставлялся в Париже, Мадриде, Лондоне и на Майорке, дружил с Шаляпиными (не все знают, что великий бас и его сын, тоже Федор, были очень одаренными художниками и скульпторами) был знаком с Роденом и Пикассо, но практически все свои огромные камни после семилетнего путешествия привез обратно в Москву.

После войны Цаплина обвинили в формализме, и при жизни у него больше не было ни одной персональной выставки. Третьяковская галерея сейчас планирует большую ретроспективу художника. Я втянулась, и постепенно у меня появились скульптуры Леопольда Дитриха, Василия Ватагина, Надежды Крандиевской, Матвея Манизера и рельеф революционера Степана Халтурина работы Натана Альтмана — разные по стилистике вещи. Есть замечательная маленькая деревянная скульптура Иннокентия Суворова, которая тоже пришла ко мне от наследников художника. Я очень ею дорожу — она выполнена в филоновской манере: редкость! (Павел Филонов — один из самых радикальных и экспериментальных художников и идеологов русского авангарда. — Прим. ред.).

Сейчас мне кажется, что скульптура — это бесконечное поле для изучения и коллекционирования, которое мне не надоест, и любовь моя к ней никогда не пройдет. На волне своего увлечения я задумала выставку «17/37. Советская скульптура. Взлет» — при поддержке и финансировании музейно-выставочного комплекса ­РОСИЗО она этой весной прошла в московском креативном пространстве «Новый Манеж» и стала для меня важнейшим профессиональным этапом в жизни. как куратор я объезжала музейные фонды и частных коллекционеров. Временные рамки выставки в названии были обусловлены историей художественного процесса: в ­1917-м был творческий подъем, много искусства, много надежд, в ­1918-м начался ленинский план монументальной пропаганды и появились материальные возможности реализовывать амбициозные заказы государства. Рельефы, которые были сделаны в то время, стали новыми иконами, а коммунизм — новой религией. В 1932 году все творческие объединения были ликвидированы, началась борьба с формализмом и курс на один большой соцреализм.
 

Нам очень повезло получить на выставку огромный рельеф из 21 фрагмента — «Индустрия социализма» Исаака Менделевича 1937 года. Он был снят для реставрации со знаменитого конструктивистского дома-самолета в Москве, и его еще не успели водрузить на место. Вторая большая удача — показать бюст писателя и политического деятеля Александра Радищева работы Леонида Шервуда. Это первый в Петербурге памятник, установленный по заказу того самого ленинского плана в ограде Зимнего дворца. По причине нехватки средств он был выполнен из гипса, начал разрушаться и был отправлен почти на сто лет в запасники музея архитектуры имени Щусева. Для нас из Музея городской скульптуры привезли гигантскую двухтонную гранитную голову Фердинанда Лассаля (родоначальник немецкой социал-демократии стал вторым после Радищева советским памятником, установленным в Петрограде. — Прим. ред.) работы Виктора Синайского. Это важно потому, что, как правило, монументализм в выставочной среде представлен в виде эскизов, рисунков, графики и нереализованных проектов. А нам это удалось преодолеть. На экспозиции не было проходных вещей, мы смогли даже получить из Третьяковской галереи гипс конструктивистского Бориса Королева, художника мирового уровня, и работы ОРС — Общества русских скульпторов — объединения 1920-х годов, просуществовавшего всего несколько лет: Беатрисы Сандомирской, Александра Матвеева, Исидора Фрих-Хара. Оформление выставки придумал архитектор Антон Горланов — он выстроил экспозицию в виде серпа и молота, — получилось очень эффектно.

Издательство ABCdesign сделало каталог выставки «17/37. Советская скульптура. Взлет», который на самом деле стал энциклопедией советской скульптуры. Эту книгу можно будет купить и в нашем ЦВЗ «Манеж» — 11 октября там откроется масштабная экспозиция «Сопряжение форм. Русская скульптура ХХ века», где будут и вещи из моего собрания — «Медведь» из цветного мрамора Дмитрия Цаплина, бронзовая «Девушка с мячом» Арменака Степаняна, деревянная «Обезьяна» Василия Ватагина, «Портрет актрисы Александры Яблочкиной» работы Надежды Крандиевской из тонированного гипса (Куратор выставки в «Манеже» Елизавета Павлычева задумала охватить в экспозиции все прошлое столетие и показать, как пластично и эмоционально скульптура отражала философские, социальные, политические, научные, технические и культурные изменения целого века. — Прим. ред.). Я очень хочу сохранить целостность моей коллекции и рада, что интерес к скульптуре растет — ведь она так долго оставалась в тени живописи.

Почему человек и его дом составляют экосистему

Вернемся к дому. С ним я составляю единое целое, мне важен порядок внутри и снаружи. Адрес с историей, красивая чистая парадная с цветами, что вокруг здания — все имеет значение. Меня удивляет, когда в доме порядок, но открывается дверь, а снаружи бардак. В загородной квартире в Павловске я много времени потратила на то, чтобы добиться переноса от дома скамеек, на которых, к сожалению, выпивали и днем, и ночью. В прекрасных березовых аллеях, ведущих к парку, парковались машины, я победила и это, спасибо всем неравнодушным. Ответственность за место, в котором ты живешь, очень важна: дом намного больше, чем просто помещение или интерьер. Из гаража я ­обустроила себе летнюю кухню, где могу и обедать, и загорать, и хранить велосипеды для прогулок в парке. Искусство тоже везде — лестницу украшают прекрасные работы Давида Боровского, ленинградского художника-графика, а квартиру — геометрические абстракции Леонида Борисова, экспрессионизм Владимира Яковлева и минимализм Алены Кирцовой.

Текст КСЕНИЯ ГОЩИЦКАЯ 

Фото КОНСТАНТИН РАССОХИН 

Стиль МАКСИМ ЛЯЩЕНКО 

Визаж и волосы ПОЛИНА ПАНЧЕНКО 

Свет SKYPOINT