Илья Фоминцев: «Глобальная проблема российского здравоохранения: больницы существуют не для пациентов»

«Есть масса базовых проблем, создающих бардак в здравоохранении. Они проявились и во время пандемии COVID-19»

Илья, месяц назад вы говорили — за работу во время пандемии COVID‑19 медицинским властям Петербурга можно ставить «неуд». Мнение не изменилось, или мы все же справились, избежали негативных сценариев?

Простите, а каких сценариев мы избежали? Негативный сценарий — это если бы на Васильевском острове трупы лежали, как в блокаду Ленинграда?

Такое тоже рисовалось в воображении.

Ну, если вам такое рисовалось, то пожалуй что избежали. Но тогда вопрос — а кому атрибутировать успех? Комздраву Петербурга или биологии вируса? И есть ли он — этот успех? Если у всех был страх рефрижераторов на улицах — тогда все успешно. Во всяком случае пока. Если мы измеряем успех какими-то другими критериями — например, смертностью пациентов с коронавирусной инфекцией — то надо их сначала проанализировать. Я пока не видел этого анализа в Петербурге.

Если бы вы проводили свой анализ, на что обратили внимание? Какие проблемы в здравоохранении нам нужно решить после пандемии?

Но ведь тут проблема, как в том анекдоте: « — Где ошибка? — В ДНК у тебя ошибка». Есть масса базовых проблем, которые создают нынешний бардак в системе здравоохранения. В пандемии он проявился нехваткой СИЗ (средства индивидуальной защиты — Прим. ред.) для врачей и попытками ее замолчать, массовым заражением персонала и пациентов в закрытых на карантин больницах, расколом в медицинском сообществе и так далее. В другой ситуации тот же самый бардак в управлении проявит себя по-другому. Поверьте, ничего нового не произошло — мы имеем дело с ошибками, которые были всегда.

Что вас беспокоит в российском здравоохранении?

Глобальная проблема российского здравоохранения — это проблема перевернутой пирамиды. Для чего существуют больницы, по идее? Для пациентов. Но в нашей системе про это чаще всего забывается. Центр внимания не на человеке и его потребностях, а, например, на показателях Минздрава, которые нужно достичь. Или на финансовых показателях, которые спускают акционеры клиники. Пациент — это же некий субстрат, необходимый для их достижения. И, кстати, возьмите, любую другую сферу, и вы тоже увидите перевернутость пирамиды. В нашем государстве церковь не для прихожан, университет не для студентов, правоохранительная система не для граждан и даже тюрьма не для заключенных.

В здравоохранении эта перевернутость подкрепляется отсутствием управленческого образования у тех, кто должен управлять, дефицитом нормальной коммуникации между всеми группами, подменяющейся штампами и враньем. И поверх всего этого лежат огромные проблемы с финансированием, с калечащей врачей и пациентов, не справедливой вообще ко всем системой обязательного медицинского страхования (ОМС).

«Что продают некоммерческие фонды обществу? Решение важных для него проблем»

Из-за COVID‑19 многие фонды потеряли выручку, у фонда «Не напрасно» она выросла во много раз. В чем секрет успеха?

Наверное, в изменении видения того, какой должна быть миссия нашего фонда. Он ведь существует уже 10 лет, но долгое время мы двигались как курица без головы. Да, были классные проекты (фонд создал справочную службу "Просто спросить" для людей, столкнувшихся с раком, занимался просветительской работой и подготовкой молодых врачей-онкологов — Прим. ред.), опыт накапливался, но это был опыт из серии «во дворе научили». К счастью, я вовремя получил необходимое образование (Илья Фоминцев получил диплом MBA в 2019 году. — Прим. ред.) и нормальные управленческие навыки. И после окончания Стокгольмской Школы Экономики, наконец, задал себе простой вопрос: интересно, если люди платят в наш фонд деньги, то получается, что мы им что-то продаем? Но что это за продукт? Стало ясно, что мы продаем обществу решение важных для него проблем.

То есть, получается, спонсор, благодаря вам, покупает решение проблемы в обществе.

Либо само общество это делает. У нас же больше 50 % пожертвований в мирное время от физических, а не юридических лиц. Они вот что покупают? Если совсем глубоко копаться, люди в сущности покупают социализацию. Потому что это одна из главных потребностей человека наряду с едой и сексом, а десоциализация — одно из самых страшных наказаний. Вспомните остракизм, отлучение от церкви, судьбу Анны Карениной и сюжет «Чучела». 

Некоммерческие организации (НКО) продают именно это. Наш фонд отличается тем, что «продает социализацию» тем людям, которые способны принять рациональное решение. И мы научились им показывать, что вложенный рубль работает максимально эффективно.

Что вы имеете в виду под рациональным решением?

Смотрите, мы ведь не занимаемся адресной помощью конкретному человеку, как многие другие фонды — не собираем деньги на лечение, например. Наша задача — создать системы, которые снижают потребность в такой помощи в принципе. Конечно, бывают исключения, когда мы действуем максимально адресно, но опять же — используя наш системный подход. Например, в мае в «Не напрасно» обратилось руководство БДТ. В театре узнали о том, что медикам НИИ скорой помощи им. Джанелидзе не хватает средств защиты — респираторов, бахил, комбинезонов, шапочек и халатов. Была запущена акция #помогиврачам — документальные тексты, написанные медиками, читали в онлайн-режиме артисты БДТ, в том числе Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили. Совместными усилиями, в том числе благодаря нашей экспертизе — мы вели коммуникацию с больницей, составили смету необходимого, обеспечили логистику и закупки, привлекли ресурсы партнерских фондов и других организаций — врачам оперативно направили помощь почти на 4 млн рублей.

Скажите, а вот вообще у НКО может быть такая задача — продавать как можно больше помощи и увеличивать выручку?

Дело, конечно же, не в объеме выручки. То есть если я радуюсь тому, что у фонда выросла выручка, у всех возникает вопрос — так вы ей измеряете свою эффективность? Да нет — мы как раз не про это. Моя зарплата, например, во время пандемии никак не выросла — какой была, такой и осталась.

Тут надо пояснить, чем вообще отличается НКО от коммерческой организации. Задача бизнеса — максимизировать прибыль. Наша задача — максимизировать так называемый impact, то есть положительное воздействие нашего продукта на общество. И выручка фонда, несомненно, повышает его возможности.

Только надо знать, как, и быть специалистом, глубоко погруженным в среду проблемы, которую он пытается решить. Вся суть — в максимально рациональном использовании средств и видении конечной цели. Вот когда мы это все осознали, ответили на вопросы — кто наш клиент и что ему нужно — работать стало гораздо легче. Общество остро нуждается в решении проблем в российской медицине, и наш фонд может его предложить. С этой концепцией в голове мы эффективно переориентировались на COVID‑19: за десять дней c нуля создали портал «Просто спросить о COVID‑19», потом помогли больницам на 40 млн и объединили НКО, которые помогли на 200 млн рублей. В итоге за время пандемии стали, пожалуй, главным медицинским фондом Петербурга. А ведь кто-то мог на 200 млн рублей мог бы просто эффектно завалить весь город медицинскими масками, что, наверное, тоже неплохо. Но можно эффективнее.

Удастся ли вам сохранить это влияние, вернувшись после пандемии к профильной теме онкологии?

Онкология — это наша любовь. Но фонд способен делать любые экспертные медицинские проекты. И, я думаю, мы будем выходить за рамки онкологии.

Какие это могут быть проекты?

А у нас мало медицинских проблем? Туберкулез, сахарный диабет, аутизм тот же самый — не с точки зрения «погладить по головке», а с медицинской. Или качество педиатрии — хотелось бы узнать, какое оно. Многие говорят, что идеальная ситуация — когда НКО исчезает, так как проблема решена. Но это происходит в том случае, если вы создаете НКО, которое решает одну проблему. Я буду думать над разными проектами, но все они так или иначе будут в кластерах типа «медицинское образование», «просвещение населения» и так далее.

«Человек, столкнувшийся с раком, находится в тотальной неопределенности»

Илья, вы работали онкологом, но ушли из медицины и вообще просите не называть вас врачом. 

Да, с 2004 по 2007 год я работал хирургом-онкологом в Ленинградском областном клиническом диспансере, оперировал пациентов с опухолями головы и шеи. Мы с Андреем Павленко (петербургский онколог, публично боровшийся с раком желудка — прим. Ред) там работали — почти в один год пришли в диспансер. Это был очень тяжелый период: у матери прогрессировал рак молочной железы, а ко мне пришло понимание, что я не в ту сторону развиваюсь, какая-то депрессия накатила юношеская. И не было никакого наставника, который мог бы со мной поговорить, оставить в хирургии. В один момент собрался и ушел, все пальцем у виска покрутили. Ушел в частную медицину, вел маммологические приемы, оперировал что-то по мелочи. И решил, что мне надо заниматься профилактикой рака молочной железы, раз уж так вышло (мать Ильи Фоминцева умерла от рака молочной железы. — Прим. Ред.).

Вашим первым шагом стала программа раннего выявления рака груди?

Знаете, как у самоубийц бывают пробные насечки на руках, так и у меня они были в случае с фондом. Я открыл центр раннего выявления рака молочной железы, но тогда, как и все врачи, совершенно ничего не понимал в управлении. Еще мне казалось, что единственная проблема, которая у нас стоит — это проблема раннего выявления рака — а все остальное прекрасно. Абсолютно ложная идея. Раннее выявление — хорошая вещь, но она не может существовать подвешенной в воздухе, когда все остальное плохо. А у нас именно такая ситуация: если ты даже человеку максимально рано выявишь рак, то потом его при столкновении с дальнейшей медициной, может быть, ничего хорошего и не ждет.

Что ожидает человека, который столкнулся с раком и лечится в России?

Я не буду называть конкретных сценариев — у каждого он свой. Но общая проблема в тотальной неопределенности, разрозненности лечения. Человеку никто не помогает с четкой организацией процесса, он, как сопля, мотается туда-сюда. Вроде бы получил химиотерапию, а на лучевую — очередь. Приходится доплачивать, чтобы не ждать. Или квоту на лечение получил, но обследование в нее, оказывается, не входит — опять ищешь, куда податься. Нет такого места, куда можно прийти и обсудить все с одним и тем же доктором, организовать лечение, принять решение.

Благодаря вам появилась Высшая школа онкологии (ВШО), где будущих врачей обучают прогрессивно и в соответствии с современными концепциями образования. Недавно одна из ее выпускниц Полина Шило вошла в рейтинг самых перспективных молодых профессионалов по версии Forbes. Как вообще родилась идея ВШО?

Высшая школа онкологии появилась абсолютно случайно. К нам в фонд в 2014 году обратилась страховая компания, у которой было 200 тысяч рублей и желание сделать масштабный проект в сфере маммологии и онкологии. Конечно, масштабного на эти деньги было не придумать, но одному человеку такая сумма могла бы очень пригодиться. В то время 190 тысяч рублей как раз стоила ординатура в НИИ онкологии им. Петрова, и мы решили, что это будет конкурс на поступление. Потому что у студентов из регионов, например, не было никаких шансов туда попасть. Спонсору дико понравилась идея, он решил даже два места оплатить. Мы запустили хулиганскую рекламную кампанию «ВКонтакте», за месяц собрали 300 заявок, на финал в Петербург приехало 10 человек.

Начинается финал в НИИ онкологии, врачи говорят: «Ну вы намекните, кого спонсоры попросили выбрать, и мы поскорее закончим с этим». «В смысле, ребята? Так мы этих людей сюда пригласили со всей России, чтобы вы выбирали». Что тут началось! У каждого профессора появился свой кандидат, они рубились до позднего вечера. В итоге директор НИИ онкологии Алексей Беляев сказал — нет, они все классные, давайте деньги на всех искать. В итоге совместными усилиями нашли. За эти пять лет образование в ВШО получили 50 человек — это вполне себе штат нормального регионального онкологического диспансера. Сейчас мы планируем расширяться и открыть частный медицинский вуз. Потому что нынешнее медобразование в государственных вузах России — это чаще всего откровенный фейк. Оттуда студенты выходят совершенно неподготовленными и разочарованными.

Скажите, у вас это все на личном энтузиазме держится?

Мне кажется, дело в том, что в России есть очень большой дефицит чего-то настоящего. Люди привыкли к фейкам — вот здесь вы не смотрите, вот тут пиарчиком закроем, тут у нас будет кросс-промо, и вот мы уже молодцы для всех. И когда ты говоришь: «Нет, мы не будем закрывать глаза, а делать как надо», это вызывает бешеную эйфорию у людей вокруг. Все включаются и начинают тебе способствовать, никому не хочется больше врать, что все окей. Потому что, на самом деле, все этого хотят — жить по-настоящему.

У вас есть еще один проект — это частная клиника «доказательной онкологии с человеческим лицом». Если в случае с ВШО вы боретесь с плохой системой образования, то тут — с плохим лечением?

Я не борюсь, я предпочитаю создавать альтернативную реальность. Не хотите нормальное образование в университетах делать? Окей, будем делать свой университет. Не хотите по-нормальному общаться с пациентами? Окей, мы сделаем свою клинику и будем с ними нормально общаться там.

В какой момент в вас зародилось это инакомыслие?

А почему это инакомыслие? Это просто мыслие, я бы сказал. Я не «против системы», я всего лишь за пациентов и за студентов. Помните, мы в начале интервью про перевернутую пирамиду говорили? Так вот мы как в фонде, так и в клинике пытаемся создать такую медицинскую экосистему, где все находится на своих местах.

Интервью: Катерина Резникова

Фото: Виктория Назарова

Свет: Skypoint

«Собака.ru»

благодарит за поддержку партнера премии

«ТОП 50 Самые знаменитые люди Петербурга 2020»

ДЛТ

старейший универмаг Петербурга и главный department store города