Алиса Фрейндлих — об отмене русской культуры, эмиграции и одной роли, которую хотела бы сыграть

О воспитании

Фрейндлих: Моя бабушка, к сожалению, умерла в эмиграционном эшелоне. Мне было шесть лет — все-таки возраст еще незначительный для созревания. Но ее уроки я усвоила на всю жизнь, потому что предлагаемые обстоятельства были такие внушительные, что нельзя было поступить иначе. Обстоятельства диктовали дисциплину. Однажды, еще до войны, я убежала из садика, просто ушла за подружкой, не сказав никому. Мама пришла — меня нет. Бабушка пришла за мной — меня нет. Подумали, либо одна меня взяла, либо — другая. И когда меня все-таки обнаружили каким-то образом, гнали домой скакалкой. Мама давала мне скакалкой по заднице, а бабушка подставляла руки. Вот такое воспитание застряло в моей голове. 

Толстая: А вы «драли» детей?

Фрейндлих: Никогда и никого.

Толстая: Вы запомнили такое оксюморонное воспитание: одна бьет, другая руку подставляет. Это гениально! Но вот какой бы вы дали совет современному человеку: по какой тропе идти, чтобы сохранить достоинство? 

Фрейндлих: Вспомнить все уроки своей жизни, если речь идет о человеке более чем взрослом. Но скажу, что я — плохой советчик, в том числе по вопросам воспитания. Моя дочь Варвара вправе обижаться: пока она подрастала, я была настолько поглощена работой и своим делом, что не хватало на воспитание времени. Я не уделяла ей достаточно внимания. Но она видела, что мы много трудимся. Можно только собственным примером заразить, мне кажется. Дочь получилась достойным человеком только потому, что не видела гадости рядом с собой пока росла. Однажды она мне наврала, что выучила уроки. Я спросила: «Ты сделала уроки?». Она сказала: «Да, сделала». Я схватила тетрадку, посмотрела — ни черта она не сделала. Говорю: «Ты мне сказала неправду. Возьми, пожалуйста, лист бумаги и напиши — "Маленькая ложь рождает большое недоверие"». Она послушно взяла и исписала всю тетрадку этой фразой. Ну что это? Воспитательный момент. Даже не воспитательный момент, а игра. 

Толстая: У человека должна быть натура такая: когда ты один раз попался на вранье и тебе стало стыдно — больше не врешь. А другие — кто от природы лжив — тем хоть бы что.

Фрейндлих: Тут какие-то гены, которые так или иначе вскипают, когда нужно решить какой-то вопрос. 

О дефиците

Фрейндлих: Я не думаю, что можно подготовиться к дефициту. Когда человек привык к тому, что все возможно и все есть, ему очень трудно назад попятиться. Человек может довольствоваться малым: зачем ему много? Много — это баловство. Особенно это избаловывает детей — у них сейчас такое количество игрушек, что не знают, за какую зацепиться и в какую влюбиться. Нет мечты, потому что все есть, а надо, наверное, как-то уговорить себя, что и в малом может быть радость. Но я не знаю как. Как это уговаривается — я посмотрю еще. (Смеется.) Хотя сейчас мне мало нужно, поэтому я не думаю, что буду испытывать сложности.

Об отмене русской культуры и эмиграции

Фрейндлих: Я еще не чувствую изолированность. Вокруг меня русские люди. И я никуда не собираюсь. Каждый год выезжала, не было такого. Сейчас сижу здесь: в русской географии, окруженная русскими людьми, русскими зрителями. У меня нет никаких проблем.

Буржская: Вы бы могли уехать из страны?

Фрейндлих: Моя профессия замешана на русской культуре и русском языке. Где бы я могла найти свое пространство? Слово — мой инструмент. Наверное, нигде.

Толстая: Когда слово — инструмент — это совсем иная жизнь, чем музыка. Музыка она всюду одинаковая.

Фрейндлих: Музыка безъязычна.

Об актерских масках и преображениях

Фрейндлих: Человек реализует себя из 100% только на один в жизни. А 99% остается где-то в загашниках. И каждый раз надо вытащить из себя многообразие, заложенное природой, а может еще и воспитанием, и средой. Вытащить то, что рифмуется с ролью, которую предстоит играть. И вы, думаю, найдете среди этих нереализованных 99% сущности человеческой тот сегмент, который с этой ролью рифмуется. Его только надо чуть-чуть развивать и добавлять то, что предложено автором и режиссером. 

Толстая: Моя старшая сестра имела сильные режиссерские склонности. Каждое лето мы ставили спектакли, даже костюмы шили и колотили эстраду. Я тоже там играла. Помню это мучительное ощущение невозможности переродиться в другого человека.

Фрейндлих: Мне тоже часто не удается переродиться. Это я сказала об идеальном варианте — когда ты нащупываешь в себе какие-то черты того характера, который тебе предстоит играть. Но иногда и не находишь. Тогда остается выезжать на ремесле — в самом высоком смысле этого слова. Что-то вытаскиваешь из бункеров памяти (даже у писателей всегда идут какие-то накопления наблюдений!): реакции, слова, оценки, интересный поступок — это все уходит в какие-то запасники памяти, а потом — как выстреливает.

О смерти

Фрейндлих: Когда моя мама умерла от сердечного приступа, то я вдруг обнаружила, что она лежала как девочка. Когда человек принимает абсолютно изначально горизонтальное положение, как сама природа, он молодеет. Боже сохрани, не надо об этом говорить, но у меня есть это. Человек полностью расслабляется в момент ухода, нет? Не знаю, не пробовала. (Смеется.) И не дай боже.

О роли, которую хотелось бы сыграть

Фрейндлих: После того, как я прочитала «Мастера и Маргариту» Булгакова, конечно, для меня безумно интересной стала Маргарита — с ее многослойным темпераментом, характером. Но я понимаю, что она должна быть красавицей, а я никогда ею не была. Пока являлась начинающей актрисой, мне говорили: «У вас неправильная скульптура лица» — это очень затруднительно для оператора. Но зрители, операторы, режиссеры постепенно привыкли к моим неправильностям. Потом стали давать роли. И если верить Достоевскому: «Ко всему человек привыкает». (Смеется.) Но вот я, вроде, приучила всех к неправильностям, но понимала, что не гожусь для этого. 

Толстая: Мне кажется, очень странно говорить, что вы не красавица.

Фрейндлих: В театре можно обманывать, а в кино — нет. Можно сколько угодно думать, что я красавица, но не быть ею. В «Служебном романе» какая красота? А в «Мастере и Маргарите» должна быть красота, кроме посылов из души.

О любимых фильмах

Фрейндлих: Люблю фильмы Георгия Данелии — они как раз находятся вот в том скрещении и смешного, и печального, в какой-то очень щемящей интонации, — «Белое солнце пустыни» Владимира Мотыля и «Свой среди чужих, чужой среди своих» Никиты Михалкова.