Михаил Трофименков: «Борьба за нравственность в Голливуде — это самоубийство, кино — занятие безнравственное»

Когда российское кино предстанет на Страшном суде — для соблюдения ритуала, ведь сразу понятно: его нужно отправлять в ад, — святой Петр спросит, что оно может сказать в свое оправдание. Думаю, ответа он не дождется. Был, конечно, Леша Балабанов, который слышал музыку абсолютно немузыкального времени, как Блок в 1918-м. Его кончина в 2013 году стала смертью русского кино. Сейчас есть талантливые и замечательные люди: Леша Федорченко, Саша Велединский, Катя Шагалова, Олег Погодин, — но никакое кино не может существовать благодаря нескольким режиссерам. Потому что оно — это не только и не столько искусство, а прежде всего индустрия. Среди функций кино эстетическая стоит на последнем месте. Чтобы появлялись гении, нужна ежедневная работа, конвейер. Фильмы любого из великих режиссеров, от Годара до Поланского, — это незапланированные отходы от производства. А как раз индустрия у нас уничтожена, Россия не стала правопреемницей величайшего советского кино.

Большевики делали то, что нельзя по определению. Если взять из другой области пример, придя к власти, они шикарным жестом опубликовали все тайные договоры, заключенные царским правительством. К концу 1920-х стало понятно, что, поскольку мировая революция не состоялась, надо строить свой анти-Голливуд — контрсистему в отдельно взятой стране. И это удалось. Благодаря Шумяцкому, который был министром кино, и Сталину — главному кинозрителю, кинорежиссеру и киноведу. Более того, система оказалась самоокупаемой и приносила 1000 процентов прибыли. Этим советское кино и было уникально: сочетало фантастическую коммерческую успешность с высочайшим качеством.

Я в юности не очень уважал советское кино и сейчас наверстываю упущенное — иногда потоком смотрю фильмы за какой-то год. И все больше поражаюсь его цветущей сложности, насколько оно было разным и интересным, как не устарело, сколько смыслов там открывается — иногда в одной фразе или детали. И конечно, всегда мы смотрим кино в первый раз. Потому что оно преображается вместе с нами: меняемся мы и наш взгляд, и мы видим его уже по-другому.

Конечно, система не была идеальной — иначе бы она не начала гнить с 1970-х и не рухнула. Сейчас восстановить ее невозможно. Боюсь, уже пропущен критический срок, за которым теряются навыки и умения, а множество кинематографических профессий и вовсе утрачены. Например, под предлогом борьбы с цензурой во время перестройки был уничтожен институт редактуры. Я очень любил Марлена Мартыновича Хуциева (два его фильма гениальны — «Был месяц май» и «Июльский дождь»), но, когда началась реставрация сокращенных в СССР фильмов, он восстановил полную авторскую версию «Мне 20 лет» под названием «Застава Ильича». Лучше бы он этого не делал. Стало ясно, что речь там шла не о цензурном терроре, а о работе с молодым режиссером. Когда уничтожили редактуру, наступила полная творческая свобода. Тысячи фриков в 1990-е стали делать фильмы, никем и никак не ограниченные, — маленькие Параджановы и Тарковские, которые потом и вовсе стоптались до мышей — маленьких Сокуровых.

Александр Николаевич Сокуров обладает тем же свойством, что было у Тарковского, — не знаю, дар это или антидар, — сносить крышу людям, которые с ним общаются и у него учатся. Андрей Арсеньевич предлагал в последние годы жизни своему окружению безальтернативную версию: кино надо делать так и только так. В связи с этим свихнулся Кайдановский покойный и много кто еще. Наверное, у Сокурова есть такая же сила убеждения. Не думаю, что Александр Николаевич сознательно культивирует вокруг себя миф, но он существует. Недавно я познакомился с замечательнейшим режиссером Юлием Файтом, который поставил в середине 1960-х два шедевра: «Пока фронт в обороне» и «Мальчика и девочку». Он ученик Михаила Ромма — окончил его курс во ВГИКе — и рассказывает, что как педагог тот был уникален: единственный набирал несовместных людей и не руководствовался при их выборе собственным взглядом на кино. Поэтому на одном курсе у него учились Тарковский и Шукшин.

Мне очень скучно смотреть большинство голливудских фильмов недавнего времени. Последний великий классик — Клинт Иствуд, в него словно переселился дух Джона Форда. Это человек, который искренне верит в американскую мечту и делает о ней кино. Еще с ней работает Квентин Тарантино — тем интереснее, какой получилась его картина «Однажды в Голливуде» (ее показали на Каннском кинофестивале, в России она выйдет в прокат 8 августа. — Прим. ред.). Голливуд тоже утратил мессианский и космический размах, как и советское кино в 1970-е, но продолжает делать вид, что жив. Особенно смешна его борьба с Харви Вайнштейном и прочими. Сторонники всего хорошего против всего плохого, которые добивают старика Харви, ужасно возмутились бы, если им сказать, что они используют классическую антисемитскую пропаганду. Толстый и противный жид-продюсер, жаба такая с сигарой, насилует невинных арийских девушек. Кроме того, кино — порочная индустрия: оно все про власть и секс. Поэтому борьба за нравственность, которая сейчас происходит в Голливуде, — это самоубийство. Возможно, у него уже наступила терминальная стадия, потому что кино — занятие безнравственное.

Время сейчас не скучное — оно, скорее, мутное. Непонятно, как к нему подступаться. И есть же такой стереотип в культуре, как эпоха бидермейера или Belle Epoque — мирные периоды, которые были беременны катастрофами: нацизмом и Первой мировой. Весь XX век очень четок: он про противостояние абсолютного зла и добра — кто не с нами, тот против нас. В нем была драматургия — греческая трагедия и Шекспир в масштабах земного шара. В нем была логика — весь марксизм и аналитическая философия об этом. Сейчас утрачены и драматургия, и логика. Совершенно не хочется становиться ни на чью сторону.

Кино — искусство реальности и одновременно фабрика грез. Оно бывает великим, когда совмещает точную реалистичность с философским и сновидческим планом. Когда ты узнаешь время и место, но понимаешь, что горизонт ими не ограничен и есть еще что-то. Чтобы этого добиться, нужно перерабатывать действительность. А во многих современных картинах (например, в «Тесноте» Кантемира Балагова) все вроде бы документально, но возникает странное ощущение, что это жизнеподобие, а не жизнь. Конечно, если в большинстве фильмов высшего коммерческого эшелона вообще непонятно, чем занимаются герои, кино с ясными социальными характеристиками людей и вербатимом — уже достижение. Но этого мало. Как в жизни должны говорить в жизни, а на экране естественность кажется неестественной. Ведь кино — это все-таки сюрреализм. Этим же объясняется то, что мы не узнаем себя в картинах современных русских режиссеров, а говорим, например: «„Июльский дождь“ — про меня». Я иногда вижу себя в американских нуарах 1930-х годов, во французском кино, старом и новом. Потому что их герой, с одной стороны, живет здесь и сейчас, а с другой — вечный человек. Это свойство кино тоже: одновременно уважать реальность и выходить за ее пределы.

текст: Елена Анисимова
фото: Маргарита Смагина, архивы пресс-служб.
стиль: Эльмира Тулебаева.
ассистенты стилиста: Анастасия Цупило, Александра Дедюлина.
визаж: Ника Баева.
прическа: Константин Антипов (park by osipchuk)
 

«Собака.ru» благодарит за поддержку партнеров премии «ТОП50 Самые знаменитые люди Петербурга 2019»:

главный универмаг Петербурга ДЛТ,

Испанский Ювелирный Дом TOUS,

glo,

Nespresso,

Премиальные классы Яндекс. Такси.