Евгений Ткачук: «Каждый сам выбирает, на чем ему свихнуться»

Актер выдерживает испытание любыми жанрами — от эпохального сериала «Тихий Дон» до уникального конного театра «ВелесО». А артхаус «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов» Ткачук сделал великой драмой.

Ткачук нарасхват у кинорежиссеров, но актер сбежал в деревню, в глушь, под Всеволожск, чтобы открыть первый в стране конно-драматический театр. За два года проект «ВелесО» выпустил четыре спектакля и грезит еще одним, на основе поэмы обэриута Александра Введенского «Кругом возможно Бог». Деньги на премьеру собирают с помощью краудфандинга, единомышленников и чуда.

Алексей Серебряков в резонансном интервью Юрию Дудю назвал вас одним из самых сильных артистов поколения. И добавил, что специально взялся за роль отца в фильме «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов», чтобы поработать с вами, без гонорара. Лестно?

Да капец. Я был огорошен. Он меня этим просто уничтожил. Он очень мощный по энергетике — в работе и как личность.

На съемочной площадке драмы «Ван Гоги» вы тоже оказались вместе. Опять взаимное притяжение?

Алексей сам придумал и предложил режиссеру меня на роль — теперь чтобы уже я сыграл его отца. Сюрреалистический момент такой, было интересно.

У вас на зависть разнообразные проекты: монументальные «Бесы», «Тихий Дон» и «Мишка Япончик», артхаусный «Зимний путь», народный «Витька Чеснок». Живи и радуйся. Однако о работе в кино вы говорите с пессимизмом.

Многим режиссерам я говорил: «Может, ну его, может, лучше не я». А они мне: «Слушай, не надо вот этого». «Зимний путь» режиссеров Сергея Тарамаева и Любови Львовой стал для меня звездой в окне. Это было сотворчество, в котором ты всемогущ, никаких преград — только энергия. А в картинах с офигенным бюджетом иногда понимаешь, что нет процесса и единомышленников тоже нет.

А возможно кино с большим бюджетом и сотворчеством одновременно? Было у вас такое?

«Тихий Дон» Сергея Урсуляка. В наше время продюсеры думают, что все зависит от них. Берут режиссера только для имени и сами делают каст. Зачем тогда режиссер? Сейчас продюсерского кино 99%, отсюда и пессимизм. Приходишь на площадку и понимаешь, что даже подойти к режиссеру не можешь. Он тебя сторонится, потому что ему неудобно тебе в глаза смотреть. Это ад.

Вы родились в Ашхабаде. Каким было ваше туркменское детство?

Чудом для меня был снег. Однажды он пошел в мае: сумасшедший, большими хлопьями, когда все уже зелено. Впечатление невероятное! Для меня как раз та жизнь была намного естественней, чем последующая жизнь в России. И до десяти лет я существовал совершенно неосознанно.

Вообще разговор об осознанности, мне кажется, главный в пути каждого человека. Потомственный актер, на сцене вы чуть не с младенчества. Играли в театре вместе с отцом, сами ставили спектакли в школе.

Больше скажу, фамилия моих предков — Потехины. Если разбирать этимологию, выходит, что скоморохи в семье еще при Иване Грозном были.

Не хотелось выйти за круг семейной традиции, пойти другим путем, хотя бы из подросткового протеста?

Не хотелось. Я видел путь отца, у которого было очень много творческих неудач: в подходе к профессии, в его честности и понимании, зачем она ему вообще дана. Понятно, почему раньше актерство называли служением: «В каком театре ты служишь?» Сейчас же: «Где ты работаешь?» Служение отошло, нет такого вообще. Артисты не служат, а заколачивают.

Вы приехали в Москву актером с уже немалым стажем. Какой была учеба в столице?

Я ехал в Москву с полным ощущением, что уже состоялся как артист. Но меня никуда не брали. В ГИТИС я попал отчаянным экзаменом по актерскому мастерству — я пытался дожать ситуацию «Возьмите меня!» и впрыгивал в чужие отрывки. Благодарю судьбу за то, что моим мастером стал Олег Львович Кудряшов — безумный экспериментатор, продолжатель Таирова, мечтавшего о синтетическом артисте, который соединял бы музыку, слово, пластику (режиссер Александр Таиров создал в 1920-е годы Камерный театр в Москве. — Прим. ред.). Наш дипломный спектакль «Маленький принц» был весь построен на скачках: эмоциональный заряд и сильнейшая раскачка зрительного зала, когда после жесткого прессинга идет лирическая сцена с мальчиком в поле.

Сейчас вы живете в Петербурге: здесь ваш конный театр, семья. Что вряд ли удобно, ведь снимаетесь вы в основном в Москве, по-прежнему играете в московском ТЮЗе и театре «Практика». Почему переехали?

В Москве я не находил точек опоры. Сколько кому ни рассказывал об идее конно-драматического театра, все говорили: «Кони — это круто, не знаю, как тебе помочь, но я подумаю. Слушай, вот есть кинопроект, почитай сценарий». В московских конюшнях перспектив не было: либо далеко, либо дорого. Переехал сначала в Киров. Начался «Тихий Дон» (в сериале режиссера Сергея Урсуляка актер сыграл главную роль, Григория Мелехова. — Прим. ред.) — поехал в Ростов-на-Дону. В музее-усадьбе Михаила Шолохова, рядом с которой проходили съемки, были люди, проявившие интерес к моей идее, — сделал там первый спектакль. Потом понял, что продолжения не получится, потому что у людей этих другая направленность: «Угомонись, езжай уже отсюда, нам так хорошо жилось, тут музей, люди приходят, мы их катаем на лошадях, какие репетиции круглосуточные?» У нас народ никогда не готов к переменам, тем более к таким наскокам. Это черта характера русского человека, которому удобнее жить, усевшись на месте.

Лошади вас в Петербург привели, выходит?

Не то что лошади привели — я их привез. Сюда привело сердце. У меня всегда были теплые романтические воспоминания о Петербурге — и от погоды, и от воздуха, и вообще. Не было никогда ощущения дождливого города. Что касается жизненной кривой — все шло через точки осознания, что на прежнем месте я больше не могу, да и незачем. Как у Экзюпери: «Кто такие люди? Это цветы без корней». Как бы грустно ни звучало, это наше качество: мы можем передвигаться на любые расстояния. Я верю, что в реальности много фантастики. Конечно, не без чуда, потому что чудо — это абсурд, в котором мы живем.

Ваше «ВелесО» тоже чудо не без абсурда. Лошади — дорогое удовольствие, театр тем более. Но проект не просто выживает, а еще и двигается дальше. Откуда оптимизм?

Оптимизма все меньше. Но когда у нас вдруг возникает какая-то катастрофическая ситуация и срочно нужна большая сумма денег то на прививки, то на сено, люди, у которых нет даже нормированной оплаты, спрашивают: «Сколько там? 150 тысяч? Ну щас, щас». И деньги появляются. В процессе создания «ВелесО» я понял: буддийская мудрость «Все, что нужно, — у тебя под рукой» работает. Зачастую не нужно бегать. Нужно сформулировать мысль. Правда, у меня пока так не получается, все равно ношусь. Недавно разговаривал с одним продюсером, он спрашивал: «Жень, ты как? В Москве ходят слухи… Все нормально у тебя?»

А все действительно нормально? Не обидно, что вас в сектантстве подозревают?

Не обидно. Даже если подозревают, это замечательно. У каждого свое видение. Чем больше видений, тем интереснее. Каждый сам выбирает, на чем ему свихнуться. А в какой степени — это уже от человека зависит.

Наверное, нелегко переключаться с мира кинотеатрального на конно-пасторальный?

Тяжело. Приезжаешь после московского съемочного блока и первые три часа просто выдыхаешь. Нужно срифмоваться с природным ритмом: кони едят, потом час стоят, после надо их прогулять, а потом уже можно начать репетировать. Если впрыгнешь, да еще со своим московским «Э-э-х!», живым не уйдешь, включишь у жеребцов агрессию. Они же зеркалят быстро.

Кстати, у вас играют только жеребцы. Что за конный сексизм?

Никакого сексизма, просто территория маленькая. Они все невинны, и если сюда кобылу хотя бы одну, жеребцов будет не удержать, у них сорвет голову.

Лошадь давно уже не средство передвижения. Почему в наш век зоозащитников и гуманистов в любом туристическом городе по‑прежнему стоят кареты, не говоря уже о скачках?

Потому что мы их едим. А как вы хотели? Мы воспринимаем их как хищники. Человек боится лошади. Он должен быть уверен, что найдет на нее управу, это в природе нашей заложено. Действительно, очень печально видеть лошадей среди машин: сначала у них полный шок, потом апатия и в глазах ожидание скорейшей смерти. Но пока это будет продаваться, никуда это не денется.

Как вы собрали команду для конного театра?

Кто-то узнает о нем от меня на съемках и в театре, кто-то от друзей, многие пишут на почту или в соцсетях, звонят. Потом человек приезжает и в первые же дни понимает, что он наш, что нашел то, что искал. Или нет. Самое интересное для меня — созвучие с рядом стоящим. Это то, чем занимались обэриуты. Это поэтический, театральный пинг-понг, а не просто крики: «Мы вам не пироги! Поэзия не манная каша!» Ведь что дают кони? Постоянное «здесь и сейчас».

Случались импровизации на грани?

Капучино, наш пони, сейчас еще ребенок, и у него идет становление личности, он начинает всех продавливать. Понимает, что пришли зрители, можно делать что хочет. На одном из спектаклей он с кем-то не поладил за кулисами, вбежал дерзко и накинулся на меня. Я ругался, и у нас вышел с ним конфликт. Пришлось извиняться перед публикой прямо во время спектакля.

Danger, Gulliver! — спектакль семейный, дети в полном восторге. Грядущая постановка «Кругом возможно Бог» по стихам поэта и драматурга из объединения ОБЭРИУ Александра Введенского, известного своими абсурдистскими семантическими экспериментами, наверное, уже для другой публики. Не боитесь браться за такой материал?

Скорее боюсь не успеть это сделать. Много исследовано, накопано. Сам наш театр — тотальный эксперимент. Мне кажется, только в форме природного, спонтанного театра и может существовать спектакль по Введенскому. Главное, что он всегда будет дополняться. И артистов, музыкантов, которым интересна тема, — всех зову. Для меня это спектакль-манифест, который должен соединить между собой в команду не только творцов, но и превратить в творцов зрителей.

Перед началом «Гулливера» по полю среди зрителей ходит роскошная барышня, месит грязь леопардовыми лабутенами и просит помочь сделать селфи на фоне березок. Очень натуралистично, я купилась. Вас тоже коснулась мода на иммерсивность?

Зрители все чаще спят в теплых темных залах театров. А уличный спектакль держит зрителя очень мощно. Но подобная тенденция, которая тогда еще даже не называлась иммерсивностью, возникла давно. Такие приемы еще в 1980-е пробовал внедрять в своей «Школе драматического искусства» Анатолий Васильев, в эту сторону ходил и поляк Ежи Гротовский в Центре театрального эксперимента в Тоскане. Тут важный момент — не передавить.

Моноспектакль по «Портрету» Гоголя с симфоническим оркестром вы поставили и показали в Воронеже. В Петербурге его увидят?

Позовут — увидят. Мы ждем предложения. Работы еще с ним предстоит много, но то, что получилось, уже имеет цельность. А дожимать до идеала можно всю жизнь. Велимир Хлебников как-то принес стихотворение в редакцию, встал у двери, достал, перечитал, пять часов простоял у двери, перечеркивая, переписывая. Сказал, что придет завтра, да так и не пришел.

Актер, режиссер и худрук Ткачук знаком с таким понятием, как отдых?

Конечно. Я сплю ночами иногда, в дороге вот отдыхаю, между дублями. Могу заснуть, если понимаю, что есть полчаса и надо подсобраться. Мой организм привык, хотя иногда сдает, плечи не выдерживают.

Постоянная аскеза, как на корабле. А как сойти на берег?

Просто нужно ощутить, что корабль — это и есть берег. Мне уже не тяжело, тяжело моим близким, потому что с таким графиком катастрофически мало времени на семью, и слава Богу, что у нас есть общее дело. Без Марты (жены. — Прим. ред.) ничего бы не получилось, давно бы все загнулось, она ангел-хранитель театра «ВелесО». А у Евы (дочери. — Прим. ред.) тоже, по ощущениям, есть энергия спонтанного существования. Я ее не тащу, но думаю, через некоторое время она сама будет рваться на репетиции. И, возможно, продолжит династию.

«Собака.ru» благодарит за поддержку партнеров премии «ТОП50 Самые знаменитые люди Петербурга 2018»:

главный универмаг Петербурга ДЛТ,

Испанский Ювелирный Дом TOUS,

Nespresso