Дени Лаван: «Мне очень близок Высоцкий»

Дени Лаван влетает в чайную комнату на бегу и с порога восклицает:

— Только обещай, что не будешь спрашивать меня про Каракса?

— Обещаю.

— Вот и отлично, потому что почти все российские журналисты начинают и заканчивают этим. Давай поговорим о чем-нибудь важном, например, о поэзии. (Смеется). 

«Литература. Театр.Современная музыка. Экстра-современная поэзия. Постиндустриальная музыка и прекрасное безумие» — слоган постановки «Красная машина» дает представление о том, из чего она состоит. А для Дени Лавана из чего складывается понятие современный? 

Современность для меня не существует, хотя, возможно, это фиксация жизни в моменте настоящего. По правде у меня не было стремления сделать радикально-современный спектакль. Франсуа Камбюза, музыкант, гитарист, пригласил меня в проект "Красная машина". Ему хотелось поработать не с певцом, а с актёром. С тем, кто читает тексты. Это как раз то, что я люблю — с музыкой или без. Поэзия ведь тоже музыка. В этом нет современности, давности или архаики. Поэзия для меня слово, которое передаётся из века в век. Я могу использовать "Балладу висельников" Франсуа Вийона; никогда не звучавшее на сцене стихотворение Сильви Балесс, малоизвестной поэтессы, ушедшей совсем не давно; и найти связь с вещами из других эпох и даже других культур.

Я добавляю стихи Цветаевой и Хлебникова, как и стихотворение Ласснера, бандита 19 века, тоже поэта, которого вы встретите в "Детях райка" Марселя Карне. Его персонаж, не самый приятный, не разукрашенный или чарующий. И это смешивает слова нескольких эпох. Или венгерский поэт Радноти, которого мне недавно открыли. Он был депортирован нацистами, но писал до последнего часа. Он писал стихи не только чтобы выжить, но и чтобы утверждать свободу через высказывание. Именно поэзия даёт мне свободу. Это упражнение в свободе, оно универсально и вне границ времени. 

Как шла работа над выбором поэтического материала?

Это происходило в два этапа. Сперва встреча с Франсуа Камбюза. Он рассказал мне о себе и о своём музыкальном пути. Как-то он навестил меня в студии. Там столько всего нагромождено: костюмы, инструменты, книги. Он включил запись, и я на ходу читал знакомые и близкие мне стихи. И с этими текстами у меня всегда есть история, это всегда встреча. Взять хотя бы Лорку. Для меня это очень старое знакомство, с него для меня началась поэзия. Например, "Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу". Стихи, которые были моей детской колыбельной. Так вот, Франсуа всё записал и занялся музыкальной стороной. Он придумывал и структурировал музыку. Это работа заняла время, и к нашей следующей встрече мы приступили к совместному созданию "Красной машины".

Случилось это в Пекине, где мы готовили первый показ год назад: три дня работали в музыкальном пространстве. К первым текстам мне захотелось добавить новые: ведь поэзия —  это нечто живое и подвижное, меняющееся. Есть тексты, звучащие по-современному и вызывающие отклик, но на другой день эффект можно быть другим. Важно, чтобы материал оставался живым. Поэтому я предложил новые тексты, например, стихотворение Сильви Бресс, завершающее спектакль. Мы переделали готовый материал и музыку.

Важно, что наш спектакль из разряда перформансов, хоть я и не люблю это слово. Мы направляем поэтическую энергию, но у нас нет чёткой мизансцены; есть музыкальная структура, но внутри неё мы свободны. Здорово, что я свободен в движении и в интерпретации. У нас нет регламента, нет режиссёра. Каждый занят своей работой: Франсуа и Джоанна на инструментах, а я нахожусь между ними, они направляют меня, и я следую своей поэтической нити, следую вместе со зрителем. Это был лишь 4-й показ. Дважды мы выступали в Пекине, потом в Москве и вот в Петербурге.

В Петербурге зал неистовствовал, активные участники непрестанно выбрасывали реплики, после показа зрители расхватали на память почти все страницы с текстом. Как вас принимали в Москве?

Да, в Петербурге невероятно включенный зритель. Нас очень тепло приняли. Конечно, была разница с Пекином. Там мы выступали перед китайской публикой без перевода. В Москве впервые мы добавили титры, где были переведены практически все тексты. Ещё в спектакле есть места, где я говорю по-русски (например, поет песню "Мне нравится, что Вы больны не мной" —  Прим.ред.). И это тоже меняет отношение зрителя. Появляется настоящий смысл, эти стихи что-то говорят нам, в них есть поэтическая траектория, а также то, что получает отклик сегодня, в нынешнем мироощущении, не всегда и не только приятном (Смеётся)

Первый раз вы попали в Москву в 1977 году, когда вам было 16 лет. Вы помните свои ощущения?

(Начинает на русском). Я очень хорошо помню. (Продолжает по-французски). Я ездил с классом, и было очень весело. Это не было полноценным туристическим путешествием , но у меня остались воспоминания о городе. Советское время, никакой рекламы, всё серое, печальное, невыразительное... Вместе с тем эта поездка уже в то время стала для меня поэтическим действием. Одним вечером я оказался на какой-то площади. Кругом неприметные здания, а я ни с того ни с сего погружаюсь в мысли о "Мастере и Маргарите": ведь где-то здесь должен появиться Воланд! Думал, что встречу его, но не вышло. Наверное, к счастью. Тогда же я испытал одно из первых поэтических ощущений, тогда очень редких. Я смотрел на здания и видел свет в окнах. Я поймал себя на мысли, что в каждом квадратике есть своя жизнь, есть люди, которые живут своим настоящим, каждый с собственными мыслями. И эта часть человеческого бытия показалась мне чем-то головокружительным. Метафизическим. Такая вот прогулка.

Вы родились близ Парижа, в местечке Нёйи-сюр-Сен, где похоронен Василий Кандинский. В Русском музее сейчас проходит его потрясающая выставка. Какие художники повлияли на формирование вашего эстетического кода?

Вот так да! Спасибо, что ты сказала, я и не знал про Кандинского. Художники всегда впечатляли меня. Их искусство создаётся в одиночестве, это всегда особенный жест создания. Будучи актёром, вы всегда в эпицентре внимания. Даже если это моноспектакль, у вас есть режиссёр, есть техники, публика. Художник же сам решает, когда создавать картины. В определённый момент он просто начинает писать. Это удивительный акт свободы.

Своим искусством, жизненной траекторией и даже безумием меня больше многих увлекает Ван Гог. Его картины просто переворачивают меня. И всякий раз, когда я читаю его переписку, вижу его холсты, его кисть, то, как он усваивает и воссоздаёт пространство, мне не хватает слов, чтобы описать свои чувства. Ведь при жизни он не был признанным художником, он не продавал картины, но, вопреки этому, он не останавливался в своём сверхчеловеческом усилии.

Важную роль для меня играют и поэты. Я увлечён поэзией Артюра Рембо. Но в центре стоит не только результат творческих исканий (картины или стихи), но и сам человек, его жизнь. Среди таких артистов мне близок Вацлав Нижинский. Совершенно незаурядный был мужчина! Сара Бернар считала его лучшим в мире актёром, хотя он и был танцовщиком. Он воплощал красоту. И для актёра, как и для художника, важно воссоздавать жизнь, воплощать её. Ещё один удивительный пример. К слову, часто такие люди находятся на пороге психбольницы. Зачастую они не боятся заходить слишком далеко в своём отношении к миру.

Как-то во Франции я случайно попал на выставку Камиллы Клодель. За закрытыми веками скульптур я видел биение жизни и едва не перешагнул в другое измерение, едва не сошел с ума. Вот некоторые из художников, которые сопровождают меня, и чья историческая память со мной.

Из русских, меня всегда сопровождал Высоцкий. Впервые я услышал его в школе, когда начинал учить русский. Тогда он казался рядом, где -то очень близко — как старый друг. Хриплый голос, тексты, которые я мог осмыслить. К тому же у него есть две песни на французском.(Улыбается). Он очень близок мне.

Другой артист —  Жак Делотер. Я встретил его в Бельгии, когда занимался уличным театром. Поэт, музыкант, актёр, человек очень выразительный, вне времени, вне тона, чуть ли не прямиком из Средневековья. Уличный комедиант с рыжей шевелюрой, бородой и глазами-углями, он играл на здоровенном аккордеоне, изрыгая тексты Бориса Виана, Шарля Азнавура, Жан-Роже Коссимона. Для меня это было идеалом поэтического представления.

Ваша последняя работа в кино — фильм "Борис без Беатрис" режиссера Дени Коте. Сам Коте в одном из интервью на вопрос о смысле фильма ответил: "Однажды я проснулся и задумался: окей, я успешен, но хороший ли я человек?!" А что значит быть хорошим человеком в вашем представлении? И какими категориями можно измерять успех сегодня?

Ответить и просто, и непросто. Я могу задать себе такой же вопрос, но в ответе не уверен. Бывало,  говорил себе, что хочу стать самым лучшим актёром. В моей карьере было признание, даже очень раннее, как раз с фильмами Леоса Каракса. Затем я вернулся к работе в театре, и не то чтобы я искал успеха или какого-то социального подъёма. Напротив, я не хотел играть только в кино, я всегда возвращался к театру. Мне интересно именно  театральное ремесло. В жизни были разные моменты. В конце съёмок "Любовников с Нового моста", я встретил друга детства, которого давно не видел. У него уже было двое детей. Эта встреча заставила меня по-новому взглянуть на свою жизнь. А что сделал я? Ни-че-го.

Сколь бы знаменитым я ни был, признание —  просто ветер, это фикция, мнимое величие, его просто не существует. В тот момент я понял, что хочу детей, семью, совершить реальный поступок. Это не делает меня лучше или хуже. Но в этом и есть проблематика, двойственность, биполярность ситуации. С одной стороны, постоянный поиск духовных и психических сущностей, способных расшевелить, взволновать, перевернуть зрителя. Поиск интенсивный и опасный — через крайности, безрассудство, потерю себя и близость к безумию. С другой стороны, приходишь к мысли, что главное —  быть самым лучшим человеком для тех, кто тебя окружает.

Порой, эти пути противоречат друг другу, и я теряю себя в игре, полностью отсутствую в отношениях с близкими людьми. Но у меня всегда есть билет в оба конца. Мне необходимы обе Вселенные. У меня три дочки, и мне необходимо общаться с ними, что-то отдавать, пусть и непроизвольно, ведь я не перестаю существовать для них. Не хочу сказать, что я пример подражания для дочерей, но мое присутствие в мире всё равно питает их. Будучи продолжением моего воплощения, существуя, они обогащают меня и создают что-то прочное. Эти жизненные траектории подобны хождению по канату: нужно всегда удерживать равновесие. Но это касается и всего остального. Правды, как таковой, не существует. Мы всякий раз заново определяем себя по отношению к миру, к ситуации, к возрасту; мы пребываем в постоянном движении. Похоже на судоходство: иду нетвёрдой походкой под парусом, эдакий пьяный корабль, как у Рембо. Наверное, это все.

текст: Ханна Ткачёва

фото: Алексей Костромин

Редакция выражает благодарность Французскому институту за помощь в организации интервью и лично Юлии Старовойтовой и Михаилу Данжееву.