Актер Петр Скворцов: «Театр нельзя убить — вот в чем дело. Театр — в твоем сознании»

Почему на Скворцова не стоит обижаться

Что вообще такое «калимба»?

Инструмент африканский, другое назва­ние — «королева караванной дороги». Очень эффектная вещь и красиво звучит. Как правило, его делают из расплющен­ных гвоздей, кокоса и кусочка фанеры.

Это я погуглил, а к сериа­лу «Калимба» он какое от­ношение имеет?

Точно не знаю. Но можно по­рассуждать, что это инструмент для караванов, а значит, двигаясь вперед по жизни, мы все будто играем на калимбе. Ко­нечно, это измышления — я во­обще не мастер слов. Давай­те в начале беседы сразу дадим дисклеймер: «Петр Скворцов может легко наговорить глупостей, не потому что злой, а просто тупой, не обижайтесь».

Вы так защищаетесь?

Разумеется, подушка безопасности, что­бы потом не стесняясь говорить о чем думаешь.

Когда «Калимбу» показали на фести­вале Original+, где он получил в том числе награду за самый ожидаемый проект, многие вспомнили «Колл-центр», в котором был похожий сю­жетный ход, но герои оказались за­перты в офисе, а не подвале бывшей психлечебницы. Почему «Калимба» не повторение пройденного?

Мы с другими актерами были близки к со­стоянию наших персонажей: снимали се­риал в хронологическом порядке, сидели почти круглосуточно в павильоне в Петер­бурге, где был построен подвал, в котором по сюжету закрыты герои — участники эксперимента. Так что я ночевал в отеле, а наутро возвращался в подвал.

В принципе, все российское кинопро­изводство напоминает такой же психо­логический эксперимент: двенадцати­часовая смена может затянуться, но при определенном везении удастся оказаться дома и немного поспать. А сравнить «Ка­лимбу» с другими сериалами не могу — я почти ничего не смотрю.

Почему?

Я люблю старое кино, полнометраж­ное — погружаешься на полтора-два часа и ловишь авторское высказывание. Се­риалы мне смотреть сложно, не хватает ни внимания, ни времени. Для меня это все равно что прочитать целый роман. Хотя, наверное, неправильно — работать в этой области и совсем ее не изучать.

Как нойз-рок помогает управлять гневом

«Калимба» — многослойно устроен­ная история с несколькими основ­ными героями и темами. Что для вас в ней было самым важным?

Взаимоотношения палача и жертвы, кото­рые часто в искусстве возникают. Эти роли не статичные, люди часто ими меняются. Будучи жертвой, ты можешь не заметить, как вдруг станешь палачом — буквально тем, с кем некоторое время назад боролся. Нужно провести большую работу над со­бой, чтобы этого не произошло, — я сейчас реальную жизнь имею в виду, а не сериал.

Еще важная тема для меня — месть. Же­лание мстить мне кажется нездоровым. «Калимба» — история про то, как в чело­веке, которому причинили зло и нанесли обиду, возникает гнев. Как это чувство об­работать и найти эмоциям выход. Нас же с детства учат: злиться — плохо, гнев нужно задушить. А душить его опасно, если делать это постоянно, однажды он вырвется наружу — и будет очень страш­но. Это сериал о том, как работать со сво­им гневом.

А вы с ним как работаете?

Мы с моим другом, художником Егором Федоричевым, играем в группе «Порок гостеприимства» нойз-рок — очень под­ходящий жанр для выплескивания эмо­ций, зарождающихся на черной стороне души. Мы оба настроены пацифистски, не любим насилие, наши разговоры всег­да очень мирные. Я никогда не видел, что­бы Егор сильно злился, за собой тоже не замечал желания кому‑нибудь сделать больно. Но во время концертов из нас вы­лезает нечто странное: просматриваю за­писи и вижу что‑то дьявольское в наших глазах. Значит, это все‑таки в нас си­дит, и если бы не музыка, возникало бы в быту. Мы бы практиковали домашнее насилие или избивали кого‑нибудь на ули­це. Слава богу, что у меня есть способы дать этому выход.

В первой серии «Калимбы» ваш пер­сонаж Рома очень жестко толкает ге­роя Федора Бондарчука.

Да, Федор Сергеевич специально просил так сделать, но толкаю я его художествен­но — этому же учат в институте, как по­ставить драку, но никого не травмировать. Важное умение, не всем оно дается. У нас на съемках Косте Плотникову вообще нос сломали, причем каскадер — человек, ко­торый как будто должен лучше всех вла­деть сценическим движением. Раньше, когда я учился, мне казалось, что все надо делать максимально по-настоящему, чтобы выглядело реалистично. Повзрослел и по­нял: ничего плохого в красивой имитации нет. Это часть профессии.

Про всемогущество, уязвимость и при чем здесь Мамардашвили

О гневе поговорили, а что насчет обиды?

Я обидчив. Если гнев могу выпустить, то обида залеживается. Мне сложно сооб­щить человеку о ней, и я терплю. Хотя это неправильно, и я работаю над тем, что­бы говорить обо всем прямо. Для меня есть в этом что‑то стыдное: ты будто рас­писываешься в собственной уязвимости. А хочется‑то представать перед людьми всемогущим и несокрушимым.

Как это сформировалось — из-за уве­щеваний общества, что надо держать эмоции при себе и мальчику нельзя плакать?

Да, еще говорят, что на обиженных воду возят. У меня в школе вообще ходила при­сказка, что обиженных три года в рот ***. У нас все построено на том, чтоб про­являть эмоции неправильно. Если выскажешь недовольство, нарушишь общий настрой. А еще все время апеллиру­ют к старшему поколению — мол, дед терпел, голодал, а ты сидишь в полном довольстве и ноешь. И сразу становит­ся стыдно! Но если подумать: почему дед является прегра­дой для того, чтобы сообщить о чувствах? Я, кстати, не был знаком ни с одним из моих дедушек, а они так влияют на мою жизнь.

Получается, творчество позволя­ет выплеснуть гнев, но с обидой так не выходит?

Да, при этом творчество — единственный способ хотя бы увидеть, чтó тебя обиде­ло, и в целом понять, чтó с тобой проис­ходит. Еще со всеми переживаниями мне помогают справиться записи лекций Ме­раба Мамардашвили (доктор философ­ских наук Мамардашвили преподавал в том числе во ВГИКе и на Высших ре­жиссерских курсах в 1980‑е, его лекции про Пруста «Психологическая топология пути» существуют в виде аудиозаписей, а в 1990‑е посмертно были изданы в виде книги. — Прим. ред.). Всегда есть соблазн буквально применять его рекомендации в жизни как авторитета, но это не совсем верно. Лучше их просто послушать, что­бы спокойно и трезво взглянуть на самого себя. Мне особенно близки его знамени­тые лекции про Пруста, в которых он рас­сказывает, что написание серии романов «В поисках утраченного времени» и есть проживание жизни. Или, например, гово­рит, что мы рисуем не для того, чтобы изо­бразить видимое, а чтобы увидеть то, что остается вне поля нашего зрения. Думаю, и с театром, и с кино работает так же.

Как стать демиургом, экспериментировать с реальностью и почему театр нельзя убить

Вы себя часто чувствуете в жизни, будто внутри эксперимента?

Это вообще свойственно человеку, который достаточно инфантилен, как я, — обви­нить в неудачах кого‑то другого, кто все это устроил и поместил тебя, такого хороше­го, в эксперимент. Я частенько вваливаюсь в это ощущение, но знаю, что надо гнать его подальше и брать ответственность це­ликом на себя. Тогда следующим шагом ты уже сам становишься демиургом и экспери­ментируешь с реальностью. Подвергаешь ее сомнению и постоянным краш-тестам.

А в театральной мастерской Дмитрия Брусникина, которую вы окончили, было ощущение эксперимента?

Каждый набор курса — это и есть экс­перимент. Большой, четырехлетний, в чем‑то опасный — ты поступаешь туда сразу после школы и еще можешь ниче­го не соображать. Я не говорю за всех, есть же люди, которые относятся ко все­му мудро, смотрят спектакли выпускни­ков разных мастерских, выбирают педа­гога, к которому больше всего хочется. А я шел просто не глядя, куда возьмут. И мне повезло — попались великие, зна­ковые, яркие люди, ставшие в моей жиз­ни особенными. Они отнеслись с большим вниманием к каждой лично­сти и воспитывали нас исходя из индивидуальных особенно­стей. Это то, что не превраща­ет твое дальнейшее развитие в конвейер. Обучить человека ремеслу не так сложно — раз­бирать текст, натренировать ре­чевой аппарат. Намного важ­нее научить анализировать себя и свои чувства и думать, чтó ты как творец говоришь людям, которые пришли в театральный или кинозал. Это то, что превращает тебя в творца, опять же в того самого демиур­га, который проводит эксперимент над со­бой и над другими. В то же время эта спо­собность часто бывает чрезмерной и даже лишней. Она мешает найти работу, пото­му что редко где нужна, и тебе приходится идти на компромисс.

При этом у вас очень богатая и разно­образная фильмография: от главной роли в «Ученике» Кирилла Серебрен­никова, где вы сыграли вместе с Са­шей Горчилиным, до сериалов «Док­тор Преображенский» и «Секреты семейной жизни».

В целом, да, меня все устраивает. Но очень скучаю по временам, когда был жив Брус­никин. Мы заканчивали учиться и уже превращались из совсем ничего не пони­мающих юнцов в людей, которые могут что‑то создавать. Но при этом еще не об­росли бытовыми необходимостями и мог­ли себе позволить отрываться по полной. Я вообще по институту скучаю: жизнь, когда ты как раз участник эксперимента, которым кто‑то другой рулит, — невероят­но комфортная. В ней очень сладко пребы­вать. Она связана не только с инфантиль­ностью, но и с впервые возникающими ощущениями, что спектакль, в котором ты сыграл, заставил двести человек зрителей о чем‑то задуматься. Сейчас это ощуще­ние посещает все реже.

В 2017 году вышел режиссерский де­бют Саши Горчилина «Кислота», в котором вы тоже играете. Тогда го­ворили, что это удивительно точное кино про поколение 20+. Как оно с тех пор изменилось?

Тогда действительно было ощущение по­коления. Сейчас я уже и не понимаю, ка­кие мы. Я вижу всех как отдельных пер­сонажей — никакого единения нет. Возможно, это будет видно спустя время, но сейчас вообще не чувствую принадлеж­ности ни к одной группе. Но это мое мне­ние изнутри. Возможно, кто‑то со стороны посмотрит на всех нас и скажет, чем же мы близки и похожи.

У вас бывает ощущение, что театр если не умер, то здорово захворал?

Театр в целом мне тоже трудно анализиро­вать, я туда почти не хожу. Видите как: се­риалы не смотрю, в театр не хожу. (Сме­ется.) То, что театры вынуждены убирать фамилии с афиш, — довольно тревожно. То, что спектакли продолжают идти, — невероятно радостно. Захворал ли театр или нет, зависит от каждого из нас. Чтобы театр жил, не нужно ничего особенного — можно делать его на коврике и играть спектакль для одного зрителя. Театр нель­зя убить — вот в чем дело. Театр — в тво­ем сознании.

Фото: Валентин Блох

Идея: Яна Милорадовская

Текст: Андрей Захарьев

Стиль: Дарья Пашина

Визаж и волосы: Лада Романова

Ассистенты стилиста: Елизавета Назаренко и Елизавета Фесенко

Свет: Александр Огурцов и Василий Кабайлов, Skypoint

Продюсер: Екатерина Кузнецова

Ретушь: Жанна Галай