Актер Александр Горбатов: «Мне не хватает кино про людей — не про форму и картинку, а про вечность»

Пронзительный зимний ветер сдувает шапку снега с ангела на шпиле Петропавловской крепости. Восстание декабристов закончилось для зачинщиков заточением в Алексеевском равелине. А тем временем в великолепном, но люто холодном Петербурге происходят жестокие убийства тех, кто донес на Рылеева и Пестеля.

Так начинается новейший исторический сериал «Цербер» (премьера 23 ноября на Premier!) — костюмированный детектив, в котором Тимофей Трибунцев меняется до неузнаваемости, Евгений Цыганов дает молодого Михалкова, Сергей Марин — мистера Дарси, а главный антагонист Александр Горбатов — бесподобен (вы и сами это видите, да?).

Декабристский детектив «Цербер» и философский анекдот про гречку как дао артиста

А это вы то и дело находите историческое кино? Или это оно находит вас?

Так случается, что появляются исторические роли, которые ока­зываются шибко интересными. Некоторые из них — настоящий вызов для меня на определенном этапе моего развития.

Что можно считать таким вызовом?

Допустим, «Угрюм-река» ока­залась вызовом — очень много смен, материал суровый. Я 25 кг потерял за время съемок. Тяжело было и физически, и морально.

Степан Астахов в «Ти­хом Доне», Федор Мстиславский в «Годунове», Шаляпин в «Шаляпине» и вот декабристский детек­тив «Цербер». Почему так складывается, что вам ча­сто доверяют историче­ских героев? Вы как-то удачно вписываетесь в бы­лые времена? Хорошо их понимаете?

Не знаю, как это объяснить... Обычно есть мастер, а я лишь инструмент в его руках. Взгляд мастера падает на тебя при встре­че, при просмотре твоих работ, и дальше он принимает решение. Так случилось в моей жизни, но я бы не сказал, что роли у меня прямо все такие исторические. Вспомним «Тихий Дон» — можно сказать, что и исто­рия не столь далекая от нынешнего вре­мени. «Одесский пароход» — тоже, это 1970-е, не так давно было.

Почти шестьдесят лет назад?

Все равно кажется, что это время наших ба­бушек и дедушек, мам и пап, оно близко. Ког­да мы говорим о XVI веке или о XIX, то это все-таки немного другое. Но у меня есть и со­временные работы и нет никакого стремления пить один и тот же напиток каждый день.

Некоторые ваши коллеги мечтают о париках и кринолинах, а вы как буд­то подустали от этого?

Каждая роль, даже историческая, должна чем-то зацепить. Возьмем, к примеру, «Цер­бера» — смотрите, сколько тут достоинств: цельный сценарий, логика развития сюжета, идея. Плюс та роль, что мне досталась: она немногословна. Я бы сказал — у моего ге­роя вообще нет слов. Зато есть право гово­рить со зрителем путем тех или иных пред­лагаемых обстоятельств. Мне очень надоело говорить на экране, захотелось играть то, где нет слов. Где все глазами.

Поворот! Объясните!

Не понимаю, зачем говорить, что взял нож, если и так видно, что ты взял нож. Но пипл хавает, рейтинги есть — и сойдет. Есть люди, которые едят фастфуд, а есть те, кто будет уважать себя и скажет: «Нет, я лучше съем что-то настоящее». Как в том анекдоте про собаку и гречку.

Что за анекдот?

Собака просыпается в понедельник, смо­трит на миску: «О, гречка!» Вторник (с уже меньшим энтузиазмом): «О, гречка». Сре­да: «Гречка…» Четверг: миска пустая. Пят­ница — опять пустая. Суббота, воскресе­нье — снова ничего. Наступает понедельник: «О, гречка!!!» Чтобы не попасть в эту ловуш­ку, надо себя «разбавлять» и блюсти. Пра­вильно говорили великие старики: артист состоится не в тех ролях, которые сыграет, а в тех, которые не сыграет. Надо выбирать. Но, черт возьми, бывают и хорошие историче­ские роли. Тот же Шаляпин. Это неординар­но, я прекрасно понимаю, что не похож. Да, есть что-то близкое в фактуре, но Федор Ива­нович — человек-глыба. Если бы я отказал­ся от роли в «Шаляпине», то клял бы себя по­том за то, что испугался стереотипов, мнения со­циума. А так, по край­ней мере, что-то сделал, попробовал.

Вы, конечно, не похо­жи на артиста, кото­рый рад гречке.

Если посмотреть на мою фильмографию, то да, я избалован. Но, как ар­тист, иду к своему про­фессионализму. Есть режиссеры, к которым готов бежать по пер­вому звонку. Мы с ними на одной волне. Ра­ботать с такими людьми — счастье.

Почему сериал «Цербер» — это важ­ный для вас проект, не проходной? По­чему это нужно смотреть?

Я не могу навязать свое мнение. Но в кон­це концов, «Цербер» — это история нашей страны. Если человек не хочет знать историю страны, в которой родился и живет, тут две причины: либо лень, либо отсут­ствие интереса. Почему это нуж­но смотреть? Единственное, что могу сказать: это про нас. Да, про нас «тех». Но, черт возьми, вре­мя циклично, и все повторяется. Быть может, кто-то сможет взгля­нуть на свои проблемы по-новому и задумается.

Как вам работалось в Петербур­ге на площадке «Цербера»?

Не так уж долго мы там были — я имею в виду себя. Снимали зи­мой. Была отличная команда: оператор Петр Леонидович Ду­ховской, режиссер Володя Ще­гольков и многие другие, партне­ры, коллеги, цеха, рабочие. Было какое-то единство. Мы занима­лись делом, а не какой-то шнягой. При всех тех ужасных событи­ях, о которых мы снимали, полу­чалось интеллигентное кино. Все вели себя так, будто у нас объяви­ли день вежливости, как в том са­мом выпуске «Ералаша».

Но какой у вас неприветли­вый Петербург получился на экране...

Он и должен быть таким. Петер­бург — и тогда, и сейчас — кра­сив летом и суров зимой. Вот это и показали. Но и Духовской, и Щегольков пытались найти ту атмосферу, в которой должна была происходить эта история.

Верно я понимаю, что ваш персонаж в «Цербере» — один из самых жестких и жестоких в вашей карьере?

Там все жесткие. Потому что мир тот был жестким. Чем больше у человека благого, тем он мягче. Мы говорим сейчас о классициз­ме, об Отечестве. Об отваге и трусости, о том, как проявляли себя те люди. Тогда все это было другим, нежели сейчас, и людская про­стота, глупость — тоже. Там у каждого есть своя правда, своя цель. Вспомните «Отвер­женных» — что случилось с Жаном Вальжа­ном? Он обезверился. Служил закону и вдруг увидел, что закон нарушен, что царит беззако­ние. И покончил с собой, потому что не смог жить без веры. Так и у нас: каждый борется за свою веру. Единственное, что могу сказать: мой персонаж немножечко схож с ронином — с самураем без хозяина, но на русский манер.

Тимофея Трибунцева в сериале измени­ли до неузнаваемо­сти. Как обсуждался образ вашего героя?

Да, были момен­ты, где мы с Вовой и с Петром Леонидо­вичем, и с художни­ками по гриму при­нимали решения. В сценарии есть опре­деленные его по­ступки, характер, от которого мы и оттал­кивались, формируя его облик. Вообще сам сериал — всего четыре серии — очень ко­роткий забег, за который надо успеть расска­зать зрителю много информации.

Какую бы из своих работ вы посовето­вали посмотреть, чтобы узнать вас как можно лучше?

Я вам проще скажу: очень люблю и уважаю Сергея Владимировича Урсуляка и очень по нему скучаю. Вот и все.

«Шаляпина» советуете? И вообще, поднял ли вас этот проект на новый уро­вень развития?

Не бывает после процесса какого-то коэффициента полез­ного действия или его отсут­ствия. Судя по рейтингам, по многому другому, дал многое. Но что-то и не удалось. Напри­мер, участие в телерынке в Кан­нах — этого не произошло из-за некоторых, скажем так, нововве­дений, назовем их так. Но про­ект был масштабным, с неверо­ятными локациями — спасибо нашим продюсерам за те воз­можности, что нам подарили, спасибо банку ВТБ и господину Костину. Не все проекты могут найти такое финансирование. А сколько событий было приурочено к 150-летию Шаляпина! Огромная выставка в Петербур­ге, например. Все это, я считаю, приобщает людей к культуре, просветляет.

Чему вас научил Шаляпин? Что вы для себя взяли из этой роли?

Взял. Но для себя.

Не рассказываете?

А зачем? Это моя кухня.

Михалков, Параджанов, почти инженер черной металлургии и где актеры качают мышцы

Ваша карьера в кино исчисляется с 2013 года. Какие итоги можете подвести за эти 10 лет?

Удалось родить детей. Удалось обзавестись жильем — за счет собственных стараний. Удалось встать на ноги. Теперь можно взгля­нуть на себя десятилетней давности други­ми глазами сумевшего приехать в Москву. Ка­жется, будто это было вчера, а уже ведь де­сять лет прошло. Непо­мерно много. Как я это все сделал?

Что не удалось?

Не удалось?

Ну да, мечтали, планировали, но не сложилось.

Не удалось поработать с Михалковым.

Хотели с Михалковым?

А почему не хотеть? Это в конце концов Михалков. Как можно не любить Михал­кова за его работы? За «Свой среди чу­жих...»? За «Неоконченную пьесу для меха­нического пианино»? За «Пять вечеров» по Володину? Почему бы не желать порабо­тать с ним, как и с Кончаловским, Чухраем и другими дядьками, китами? Почему нет? Это ненормально — не желать этого.

Что вас интересует из современных и жанровых сюжетов?

Театр меня интересует, театр. Потому что в театре наконец-таки хочется что-то ска­зать, а в кино уже сказать нечего. Или тако­го не снимают.

Почему же в театре режиссура есть, а в кино нет?

Потому что у нас продюсерское кино, а было когда-то режиссерское. А в театре — есть режиссер. И есть театр, который при­думывается здесь и сейчас, там копают, ма­териал разбирают. Там нет историй про недописанный сценарий и постоянно ме­няющиеся решения. Нет, там есть класси­ка, которую невозмож­но взять и так просто изменить. Все должно быть оправданно. По этому процессу я ску­чал. В конце концов, даже все великие ки­норежиссеры уходят все-таки в оперу, балет и тому подобное. Я лю­блю театр. И всегда хо­тел там играть. Где еще качать мышцы? Без театра артист потухнет.

Чего бы мне хотелось? Вернуть жанровое кино. Мне не хватает многих режиссеров — Наумова, Калатозова, Параджанова. Мне не хватает этого кино — про людей. Не про фор­му и картинку, а про вечность. Вот говорят: «Рукописи не горят», — поэтому да, каждый артист хочет сняться в подобной вечности.

Как у вас возникла любовь к советско­му кино?

Я из семьи военных, мы вечно кочевали, и ча­сто у меня не было никаких возможностей что-либо смотреть, кроме старого телевизора. Он вечно ломался, а когда его чинили, показывал четыре самых обычных телеканала, там шли советское кино, мультики. Их и смотрел — что, я от этого стал беднее? Только богаче.

Что из увиденного вас пробрало, помните?

Могу перечислять до бесконечно­сти. Ну если говорить про советское кино, то моя любимая кинокоме­дия — это «Максим Перепели­ца». Очень люблю «Председателя» с Иваном Лапиковым и Михаилом Ульяновым. «Двадцать дней без войны». «Когда деревья были боль­шими». «Холодное лето пятьдесят третьего». Люблю Матвея Журби­на из «Семьи Журбиных», Фросю Бурлакову из «Приходите завтра» и многое другое. Советское кино — кладезь. Или «Полеты во сне и наяву», хотя это уже другая эпоха. Там люди другие, игра другая.

Видеосалонное кино обошло вас стороной?

Не обходило. Просто это абсолют­но разные миры.

И этот мир оказался для вас ме­нее близким?

Ну, мы должны понимать: не у всех тогда видеомагнитофоны были. Все помнят эти «походы на видик» — идешь к соседу, у которого видеомагнитофон есть, ему дали пару кассет посмотреть. Частой возмож­ности смотреть американское кино не было. Хотя смотрели и обсуждали в школе. Запоминали кадры, думая, что больше никогда этого не уви­дим. Были и шедевры из классики — «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса, Антониони, Висконти и остальное. Были более современные работы вроде «Бегущего по лез­вию» Ридли Скотта.

Когда вы поняли, что хотите быть не просто зрителем, а частью это мира?

Желание погрузиться в этот мир есть, мне ка­жется, у любого человека. Мечты губит социум. Он навязывает тебе мнение, одергивает: «Куда ты? Какое кино?» У меня тоже так случалось.

Родители говорили?

Не родители — система. «Какая тебе Москва?», «Какой еще актерский?», «Завод, стройка — вот будущее», «Не сидел? Будешь». Нужно иногда бороться с этой системой. Не в том плане, что ходить на митинги, кричать лозунги, а быть не­согласными — в том плане, что ты хочешь быть образованным, строить жизнь так, как хочешь. Для этого нужны шаги в неизвестность. Рисковать. Риск — благородное дело. И в опреде­ленный момент я сказал: «Все, хватит, я так не хочу, это не мое». Я лучше это попробую, чем буду всю жизнь кусать губы и рвать свое сердце от того, что не смог этого сделать, чего-то ис­пугался. Вернуться я всегда успею, эту дорогу я знаю. Вот так я уехал.

Как звучит название профессии, которую вы получили после школы?

Электросварщик, контролер ОТК, наладчик электродуговой печи, неоконченный инженер черной металлургии.

Вам не кажется, что сейчас эта профес­сия стабильнее и безопаснее любого творчества?

Нет, мне не кажется. Но есть люди, которые мо­гут. Я для себя сделал другой выбор. При этом я буду помнить, что это за профессия, и всег­да буду уважать рабочего мужика, потому что на них все держится, я знаю цену этому труду. Мне эта профессия, этот мир, дали очень много. Паца­ну, мне кажется, нужны боль и падения, ссадины. Все должны знать, что такое труд. Меня ребен­ком возили в Крым, сдавали бабушке, и я уби­рал из-под курей, свиней, подавал, подносил, та­скал. И что же, лопата в руках и мозоли сделали меня хуже?

Фото: Валентин Блох

Идея и постановка: Яна Милорадовская

Текст: Андрей Захарьев

Стиль: Олег Ульянов

Визаж и волосы: Анета Костанди

Ассистент стилиста: Александра Жаткина

Свет: Иван Майоров

Ретушь: Анастасия Билык