Виктор Сухоруков: «Я отказывал и Герману-старшему, и Рязанову. Жалею ли? Нет. Всех этих режиссеров я боготворил»

Как это «задушить любовью» и почему 1990-е не были «эпохой»

Вы ведь нечасто снимаетесь в сери­алах. Чем сценарий «Мир! Дружба! Жвачка!» привлек такого разборчи­вого артиста? Есть ли в вашем герое что-то, чего вы раньше не играли?

Здесь три компонента. Сначала я отнес­ся к предложению скептически: «Ну-у-у, сериал, тем более третий сезон…» Но ка­стинг-директор Евгений Феоктистов стал меня уговаривать, что все будет по-новому и сложилась такая команда, которая соби­рается разрушить старый формат, поменять сам жанр этой молодежной истории: авто­ры повернулись в сторону драматизма, а не развлечения. Когда мне прислали сценарий, я понял, что здесь есть очень содержатель­ная драматургия роли, предполагающая не просто присутствие в кадре. Мой герой — человек полувоенный, полузакрытый, по­лупенсионный, полуотживший. Я подчер­киваю: именно полуотживший. И вдруг он оказывается в ситуации, когда ему надо спасти дочь. А дочь в нем не нуждается. Вот эта коллизия — любовь отца к дочери и отсутствие любви дочери к отцу — меня очень заинтересовала. Я стал думать, как это можно сделать, и вспомнил одно старое выражение: «задушить любовью». Своеобразная игра в «удушение любовью» — первое, что меня подкупило в рисунке этой роли.

Второе. Команда сценаристов, продю­серов, вся съемочная группа — они как путешественники, как альпинисты. Когда я с ними встретился, мне показалось, как будто они собрались в большое, трудное, но очень лихое путешествие. Этот азарт они внушили и мне — своим поведени­ем во время проб, фотосессий, разговоров. Они зарядили меня энергией и как будто подмигнули: «Витька, интересно будет! По­жалеешь, если откажешься».

Третий, очень важный фактор — режис­сер Антон Федоров. Один руководитель театра, с которым я расстался, на вопрос «А чего от вас Сухоруков ушел?» вдруг предположил: «Наверное, устал». С чего он взял, что я устал? Я ушел в поисках ра­дости, в поисках нового себя. Есть хоро­шее выражение «перемена участи» — мне показалось, с этим руководителем не бу­дет ничего для меня хорошего, мне будет с ним скучно. Я обнаружил, что мне нужен режиссер, с которым мне будет интересно. Таким человеком и оказался Антон Федо­ров. Я на него еще раньше обратил внима­ние, видел его спектакли, очень авторские, необычные — например, потрясающий спектакль «Ревизор» в театре «Около дома Станиславского» у Юрия Погребничко.

Ну и последняя причина, по которой я согласился на эту роль: когда вокруг тебя молодежь, поди плохо? И сам омоло­дишься. Мне работалось легко — в пла­не взаимопонимания, замечательных вза­имоотношений между актерами, в плане дисциплины на площадке — это очень важ­но, и результат, думаю, будет неплохой.

Слоган сериала «Мир! Дружба! Жвач­ка!»: «Тем, кто рос в 1990-е». Режис­серу Антону Федорову в 90-е было лет десять. А для юных актеров, которые снимались в главных ролях, 1990-е — это что-то вообще уже из области древ­негреческой мифологии. Насколько глубоко молодые люди сейчас могут погрузиться в ту эпоху, одним из сим­волов которой вы стали после филь­ма «Брат»?

А надо ли им туда погружаться? Это во­прос скорее к режиссеру, как он готовил­ся к съемкам. Наверное, Федоров с кем-то разговаривал, что-то читал, может быть, хронику видел. Допустим, я не жил в 1812 году, и что ж мне теперь, «Войну и мир» не читать или не ставить фильмы про Наполеона? 1990-е не были «эпохой», это были времена «переплета», когда одна страница уже упала, а другая еще не под­нялась. 1990-е годы для меня — это все­го лишь промежуток, параграф, не более. И если режиссер Федоров что-то туда вне­дрит из нашего сегодняшнего времени, от этого беды не будет, если там что-то не со­впадет, не сойдется или кто-то скажет: «Так не было! Ты не знаешь этого периода!» Ну не знает, ну ошибся, идеализирует или, на­оборот, показывает хуже, очерняет — ради бога, на то он и художник.

Как сыграть отца, который как мать, и при чем здесь Нагиев

Антон Федоров — опытный теа­тральный режиссер, но «Мир! Друж­ба! Жвачка!» — его дебют в кино: он снял второй и третий сезоны. Чувство­вали ли вы в нем какую-то робость новичка?

Антон потряс меня профессионализмом именно как кинорежиссер. Когда я с ним разговаривал и получал от него задания, у меня было ощущение, как будто он в ки­нематографе провел уже полжизни. Он умеет ставить конкретные задачи, состав­лять конкретные планы, если что-то не так, он поправлял. Давал ли Антон мне свобо­ду? Он ее давал очень лукаво: там, где эта свобода ему не мешала. И только потом я с удивлением узнал, что Федоров так не­давно в кинематографе: он был абсолютно готов к этой работе.

Не возникало желания что-то ему под­сказать с высоты своего опыта?

Боже упаси! Я человек подчиняющийся, ведóмый. Другое дело, что я в то же вре­мя актер инициативный. Это мне прощал даже Алексей Балабанов, который вооб­ще не любил актерской инициативы. Но я ведь тоже хитрый: я, бывало, приду на площадку, режиссер, неважно кто, дает задание, и я его принимаю. А потом го­ворю: «А можно я еще один вариантик покажу?» Я не разговариваю — я пока­зываю. Если режиссер не примет мой ва­риант, я все равно таким образом полу­чаю облегчение, освобождаюсь от своих фантазий, чтобы полностью подчинить­ся режиссерскому диктату — в хорошем смысле.

В случае с «Мир! Дружба! Жвачка!» вам удалось что-то показать на пло­щадке, чего не было в сценарии и что режиссер у вас принял?

У меня сложилось впечатление, что мою индивидуальность заранее учитывали.

Писали сценарий под вас?

Ну, может, специально и не писали, но ког­да я пошел по пути собственной органи­ки, она совпала с тем, что было в сцена­рии. В чем проявлялась моя инициатива? Я своеобразно играл любовь к дочери: я был не папой — я словно был матерью. У дочки моего героя нет мамы, она умерла. И я играл отца не как отец — я играл отца как мать.

После первых серий становится жал­ко вашего героя. Он хорохорится и старается изображать жесткость бывшего милиционера, но видно, что он очень любит дочь, и непонятно, чем он заслужил от нее такое грубое обращение.

Все раскроется в следующих сериях. Тут опять же ключевая фраза — «удушить лю­бовью». Мой герой настолько был одержим желанием сохранить взаимоотношения с дочерью, спасти ее, оставить при себе, что навредил ей.

В одном из самых успешных сериа­лов последних лет, «Физрук», вы игра­ли отца главного героя. Можно ли про­вести параллели между этими двумя отцами?

На отца в четвертом сезоне «Физру­ка» я согласился, смеясь, потому что сыном моим был Нагиев. Вроде как Димка Нагиев сам уже не молод, и вы­глядело любопытно: два лысых пер­сонажа. Второй мотив, по которому я согласился, — режиссер Игорь Воло­шин. Его второй фильм «Я» был очень неплохой. И конечно, сыграло роль то, что его отметил в свое время Алексей Балабанов… А для меня Леша был не­пререкаемый авторитет. Доволен ли я результатом самого сериала «Физ­рук»? Нет, не доволен. Я ожидал боль­шего. Мне показалось, я честно сделал свою работу в «Физруке», но это мог сы­грать любой другой, а я там не реали­зовался в том объеме, который сам себе нафантазировал.

Про Балабанова, пленку и почему Сухоруков не душнила

Вы работали с огромным количе­ством самых разных и самых масти­тых режиссеров: Алексеем Балаба­новым, Александром Рогожкиным, Станиславом Говорухиным, Андре­ем Кончаловским, Юрием Мами­ным, Виталием Мельниковым — в общем, долго можно перечислять, разве что у Никиты Михалкова не снимались…

Я отказался у него сниматься, и он на меня обиделся. Он меня звал в «Цита­дель», а я говорю: «А что тут играть? Тут играть нечего». Не должен был я отказы­ваться, потому что там много интересно­го народа собралось. А когда он запустил «Солнечный удар» по Бунину, я сам про­сился к нему, но он меня не взял.

А на кого просились в «Солнечном ударе»?

Да мне без разницы было, просто матери­ал нравился. Там был художником-поста­новщиком Валентин Гидулянов, а я с ним дружил, потому что он был бессменным художником у Говорухина и работал на всех пяти говорухинских фильмах, в ко­торых я снялся. Я ему сказал: «Валь, по­говори с Никитой Сергеевичем, может быть, он меня простит и возьмет в “Сол­нечный удар”». А потом мне Гидулянов, царствие ему небесное, рассказал: «Под­ходил, разговаривал, Никита Сергеевич ответил: “Я Сухорукова звал когда-то, а он не пришел”». Но мне грех жаловать­ся: я отказывал и Алексею Герману-стар­шему, и Эльдару Рязанову, когда он звал меня на «Карнавальную ночь 2». Эльдар лично мне звонил: «Я очень хочу, чтобы ты у меня сыграл лектора а-ля Сергей Фи­липпов». Но я ему отказал, хотя он там собрал состав «звезда на звезде, звездой погоняет». Жалею ли я об этом? Нет, не жалею. Всех этих режиссеров, кого я пе­речислил, я боготворил. И Никиту ува­жаю и ценю высочайшим образом, и всег­да буду ценить. Но ведь мне предлагали не чай пить, а сотрудничать и сыграть роль. А если я соглашаюсь на роль, я должен за нее отвечать.

Позволяет ли ваш богатый опыт су­дить о том, в какую сторону эволю­ционировала фигура кинорежиссера за последние несколько десятков лет? Как изменилась режиссерская функ­ция в съемочном процессе?

Этот вопрос мог бы стать темой диссер­тации. Но как только я вам на него отве­чу, меня обвинят, что я старый пердун, кон­серватор, нафталин и зануда. Вспомним 1990 год. Возьмем Балабанова или Юру Мамина, у которого я снимался в «Бакен­бардах». Снимаем на пленочку. Пленка — дефицит, а уж если у кого импортная, так это вообще: два дубля — и все. И двух-то иногда не давали, экономили. Раньше как проходил процесс: снимают, отправляют на проявку, потом приходит пленка, они са­дятся в темный маленький зал, отсматрива­ют материал, если есть брак — переснима­ют. А сегодня — цифра, сиди и штампуй. Раньше был режиссерский сценарий, в котором все было расписано по каждой фра­зе, по каждой картинке, была подробная раскадровка. Не хватало чего-то — досни­мут. А сегодня? Ты давай сыграй ему об­щий план, целый огромный эпизод, кото­рый бы в театре репетировали две недели, а они хотят снять его за одну смену. И вот снимают общий план справа, общий план сверху, общий план сзади, потом средний план со всех сторон, потом крупный план, а на экране все равно останется 15 се­кунд. Но за этот эпизод, который снимается 12 часов, они ухайдакают актера, а потом сидят в своих рваных джинсах, курят бол­гарские сигареты и режут и клеят.

Вы только что закончили съемки в фильме «Пять процентов» Дмитрия Светозарова по его же сценарию. Рас­скажите об этой работе.

Я такого счастья и праздника давно не ис­пытывал. «Пять процентов» — это история уникальная, и смешная, и трогательная. Еще только читая сценарий, я вспоминал и Ге­оргия Данелию, и Эльдара Рязанова, и дру­гих режиссеров, которые и комедии-то спе­циально не снимали, но фильмы получались смешные: например, «Любовь и голуби» Владимира Меньшова. Я впервые снимал­ся со своим однокурсником Юрием Стояно­вым и погрузился в тот кинематограф про­шлого, в тот «иллюзион», который меня в свое время втянул и захватил: дотошный, подробный, любящий актеров, с богатым со­держанием, с объемом, фактурой. А самое главное — я смотрел на Светозарова и по­нимал: этот режиссер не бросит, не подве­дет, оставит мне мою славу и своей приба­вит. Буду ждать премьеры, с удовольствием выйду к публике, знаю, что стыдно не будет, а самое главное — что-то появится новое, будет какой-то новый Сухоруков, о котором я и сам, может быть, не знал.

Текст: Лидия Маслова

Фото: Валентин Блох

Стиль: Дарья Пашина