Абсолютная легенда Петербурга Александр Траугот: «Есть два типа художников: тот, кто делает искусство, и тот, кто живет искусством»

У нас в семье как‑то совсем не было детских книг, но вот рисунки Владимира Лебедева из «Цирка» Маршака были развешаны в детской. Мы любили листать монографии по искусству, а мой брат в восемь лет обожал исторические хроники Шекспира и наизусть декламировал эти возвышенные речи: «Нортумберленд, тебя я уважаю, переговоры эти прекрати!» Книжность Ленинграда того времени была колоссальной, очень много магазинов: с отцом или с дедушкой мы часто по ним ходили, и они всегда отыскивали что‑то редкое. Под аркой Главного штаба тогда располагался магазин Ивана Сергеевича, известного букиниста. Он был уже немолодым человеком, и ходила легенда, что еще мальчиком, работая в книжной лавке, он бегал сообщать Достоевскому, что продан еще один экземпляр его книги. Когда мы начали рисовать с отцом и братом (Георгием и Валерием Трауготами, семья работала под общей подписью Г.А.В.Траугот, которую Александр использует и сейчас. Эта легендарная династия выполнила рисунки к книгам Андерсена и Перро, тираж которых выдержал более 17 переизданий и превысил 10 миллионов экземпляров. — Прим. ред.), у нас был принцип: никогда не выделять детей из основного человечества. «Дети — тоже люди», — мы так и говорили. Как нет детской музыки, а есть просто музыка, так же нет и детской литературы: есть хорошая литература и плохая. Дети наделены воображением. Для того, чтобы воспринимать, обязательно нужно воображение. А у детей всегда богатая фантазия. Я не знаю словосочетания «книжная графика». В книгах мы знакомимся с искусством. При советской власти книга стала неким убежищем для многих художников, особенно детская. Хотя и в детской книге идеология присутствовала очень сильно. Однажды, мне было, наверное, лет пять, меня отправили в детский сад, потому что моя тетя считала, что наша семья слишком аполитична и необщественна, а детям нужно коллективное воспитание. Там я пробыл только один день, потому что воспитательница заболела туберкулезом и нас распустили. За этот день меня научили стихотворению, которое я торжественно прочитал отцу, когда пришел домой. Могу прочитать и вам, потому что я его запомнил:

Тратата, пулемет!

Выше, выше самолет!

Бах! Артиллерия!

Скачет, скачет кавалерия!

Папа был очень доволен — это было талантливо сочинено, очень коротко и выразительно. Моя двоюродная сестра 1948 года рождения пошла в детский сад намного позже, и ее тоже учили идеологическим стихам, но они уже стали абсолютно бездарными: «Трумэн — бяка, а атомная бомба — кака».

Вы спрашиваете, как вышло, что я основал «арефьевский круг» (объединение ленинградских художников 1940‑х, также известное как ОНЖ — Орден Нищенствующих (или Непродающихся) Живописцев, куда входили Александр Арефьев, Рихард Васми, Валентин Громов, Владимир Шагин, Шолом Шварц. — Прим. ред.), но никогда в него не входил? Очень просто. Я принадлежал к другому кругу и поколению: хотя все арефьевцы мои ровесники, я всегда любил людей старше — они и были моими друзьями, и мы были связаны чувством настоящего.

Поэт Николай Кошелев, он рано умер, еще в 1953 году, которого я очень любил и чей скульптурный портрет моей работы до сих пор стоит у меня дома, мне писал:

Дорогой мой ученик,

Зачем головой поник?

И волочишь свою лиру,

И в глаза не смотришь миру?

Ученик — это я. Вот это было мое общество. Его искры попали в арефьевцев, моих соучеников по Ленинградской средней художественной школе при Академии художеств. Я ненавидел все, что там преподавали. Презирал. Каюсь, презирал и наших преподавателей. Кстати, для художников тех лет были характерны споры, которые теперь исчезли, потому что появился критерий, в то время совершенно отсутствовавший. Если человек имел материальный успех, это совершенно не значило, что он пользовался уважением. К нему даже более иронично относились. Не негативно, а именно иронично. Ведь есть два типа художников: тот, кто делает искусство, и тот, кто живет искусством. Тому, кто живет, необязательно вообще показывать свои работы, ему совсем все равно. А тому, кто делает, — обязательно и нужно, чтобы ему платили. Я не люблю выставки.

Ленинград моего детства… Мне кажется, это был особенный город. Очень особенный. Это был город старых дам. Нельзя сказать — старушек, а именно старых дам. У них было довольно грустное выражение лица, черные кружева, на коленях — маленькая собачка той-терьер, теперь я таких что‑то не вижу. Этими дамами были заполнены городские сады. Поскольку они владели иностранными языками, многие из них собирали по 6–12 детей и, гуляя, учили их английскому, немецкому и французскому. На Петроградской стороне недалеко от нашего дома в небольшом садике была дама-англичанка, немножечко мужеподобная, в другом — дама-француженка, прямо чем‑то связанная с Тулуз-Лотреком — с макияжем и в образе, а еще была немка с большими серыми глазами — Наталья Львовна Гик. Она подсказала, как запомнить ее фамилию: Губернский исполнительный комитет. В каждом садике было по несколько таких групп. Иногда мы все приходили в дом к одному из учеников и там занимались, а на другой день шли к следующему. Мы немножко смеялись, добродушно, над другими дамами, другими языками и группами. Иногда я их рисовал. Помню, тогда можно было услышать нищенку, говорящую на французском. В этом смысле Ленинград всегда был очень космополитичным и образованным. Итак, я начал заниматься языком, а потом балетом. Моей преподавательницей была ученица Айседоры Дункан. Когда я увлекся еще и музыкой, мама ворчала: считала, что я слишком разбрасываюсь. Блокада все это пресекла. Старые дамы и балерины исчезли мгновенно. Такого склада люди умерли первыми, так как были менее всех приспособлены к трудностям. До войны были и интересные мужчины с некоторыми привычками, например, у каждого старого интеллигента на столе стоял графинчик с водкой, из которого он обязательно перед обедом понемногу попивал. Я заметил, что они тоже умерли почти сразу, еще в декабре, тогда как повальные блокадные смерти начались в феврале. Я должен вспоминать прошлое, потому что люди очень отличались. Грустно ли это? Нет. Что‑то уходит, что‑то приходит

Последним парадом ленинградской интеллигенции стал 1966 год — похороны Ахматовой. А предпоследним — возвращение из лагеря в 1955 году Николая Константиновича Печковского. Вам это имя что‑то говорит? А ведь это был самый знаменитый тенор Мариинского театра, самый знаменитый Ленский в «Евгении Онегине». Когда немцы очень быстро наступали в 1941 году, он попал в оккупацию. Что делать певцу? Он продолжал петь. Это было расценено как преступление. А он всего‑то мечтал попасть в сад Маргариты «Фауста» — и попал (партию Фауста в опере Шарля Гуно исполняет тенор. — Прим. ред.). Вообще это был замечательный артист! И вот он оказался в лагере. И была такая лагерная сторона, которая пока еще никем не описана. Дело в том, что начальники лагерей иногда тоже были меценатами. Они соревновались между собой, у кого лучшая оперетта, у кого опера, а у кого художественный департамент — очень этим гордились, была прямо‑таки конкуренция. Печковский пел и в лагере. Кстати, князь Трубецкой заметил, что тот даже стал лучше, потому что много занимался. Так вот, в 1955 году он пел в огромном конференц-зале гимназии напротив Академии Штиглица первый концерт после возвращения, на который собрались абсолютно все. Напротив сцены висел большой портрет Сталина на малиновом фоне. Печковский начал со своей любимой арии и на словах: «Сегодня ты, а завтра я!» (ария Германа из оперы Чайковского «Пиковая дама». — Прим. ред.) — протянул руку к портрету. Впечатление от недавней смерти Сталина (5 марта 1953 года. — Прим. ред.) было совсем свежим, и в зале раздался вздох. Не аплодисменты, а громкий коллективный вздох. Тогда были очень большие надежды. Печковский говорил, что хочет стать директором Мариинского театра. У людей была масса энергии, особенно у тех, кто вернулся. И ими двигало не только желание жить, но и желание что‑то сделать. Есть такие эпохи, которые ставят задачи. А есть более промежуточные, которые для существования и всё. Правда, какая эпоха сейчас, выяснится только потом. Я имел счастье дружить с великим ученымастрофизиком, который часто приходил в гости к родителям. Он рассказал, что как‑то в лагере, где он сидел, возник спор, кто лучше: Маяковский или Гумилев? И он высказался в пользу Гумилева, тем более, что со Львом Николаевичем дружил. За это его приговорили к расстрелу: в лагерях, как и на воле, были стукачи — донесли. Но начальник лагеря сказал, что не будет его расстреливать: вот топор и спички — пусть уходит. А там тысячи километров до ближайшего жилья. Первым делом астрофизик потерял топор, уронил в глубокий снег и уже откопать не смог. Но каким‑то образом определил, что здесь должно быть богатое месторождение вольфрама, а во время войны это был один из важнейших элементов. Он вернулся в лагерь, его тут же освободили, пообещали квартиру, он приехал в Ленинград, но никакой квартиры ему не дали, и жил он прямо в Академии наук. А потом, когда квартиру все‑таки дали, тот самый начальник лагеря, уже генерал, изводил его, потому что любил приходить в гости и беседовать. Директором большого издательства «Детский мир» в Москве был Боронецкий (в 1963 году издательство было переименовано в «Малыш». Например, в нем впервые был издан перевод «Винни-Пуха» Бориса Заходера с иллюстрациями Алисы Порет, ученицы Петрова-Водкина и Филонова. Еще среди авторов были Лев Толстой, Сергей Есенин, Самуил Маршак и Корней Чуковский. — Прим. ред.). Боронецкий был очень симпатичным человеком. До того, как стать директором «Детского мира», он был главой гужевого транспорта, а еще раньше — начальником лагеря. Иногда, в разговорах о каком‑то поэте, ронял: «Он мне многим обязан». И правда, покровительство в виде даже одного лишнего черпачка супа могло спасти чью‑то жизнь.

Когда говорят «в начале было слово», под словом понимают такое явление, как логос. Когда я работаю над рисунками для книг, то очаровываюсь текстом, начинаю жить в словах. Вот Тургенев пишет: «Бледносерое небо светлело, холодело, синело». Для меня все «Записки охотника» заключены в этом предложении, потому что этими словами он рисует, как художник, и он очаровывает. Способность очаровываться и смеяться — самые спасительные стороны жизни. Очаровываться — это уметь наслаждаться без обладания. У меня в свое время был товарищ-музыкант, который собирал библиотеку с уникальными книгами. А я посещал библиотеки: мы с братом ходили в Публичную, в замечательный Отдел редкой книги, где хранилась вся библиотека Вольтера, купленная Екатериной II.Великолепные рукописные книги на пергаменте, за которыми во время Французской революции царские вельможи были посланы в Париж, чтобы вывезти, ведь революция не ценит ничего. Или ходили в Библиотеку Академии наук — тоже замечательное собрание. И я спросил друга, почему он не ходит в библиотеки, а он ответил, что не может наслаждаться, так как исходит завистью от того, что эти книги не его. Так вот, очарование — это совсем бескорыстное чувство.

У меня свой взгляд на происхождение человека. Я очень люблю животных: собак, кошек — это все мои друзья. Но мне кажется, что при всей мудрости животные все‑таки выполняют какую‑то программу. А человеку дана возможность рождаться от впечатлений. Теперь модно искать свои корни. А человек растет, потому что корни у него не в земле, а сверху, на небе. В «Жил на свете рыцарь бедный» сказано:

Он имел одно видение,

Непостижное уму.

И глубоко впечатление

В сердце врезалось ему.

Человек меняется от впечатлений. И у меня есть несколько особенно сильных впечатлений, которые меня сформировали. Но я ими не поделюсь, потому что они как хрупкий цветок — разрушатся от чужого прикосновения. Человеком становятся от впечатлений. Как в сказке: царица долго смотрела на снег — и поэтому у нее родилась Белоснежка. На самом деле, в этом смысл искусства. Теперь совсем забыто, что значит быть гражданином. Мой прадедушка пишет в записной книжке: «Я уважаю всех: и англичан, и китайцев, но больше всего в явственном недостатке мой народ». И Пушкин так же говорил:

Краев чужих неопытный любитель

И своего всегдашний обвинитель,

Я говорил: в отечестве моем

Где верный ум, где гений мы найдем?

Где гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно свободной?

Где женщина — не с хладной красотой,

Но с пламенной, пленительной, живой?

Где разговор найду непринужденный,

Блистательный, веселый, просвещенный?

С кем можно быть не хладным, не пустым?

Для того, чтобы не быть поодиночке, нужно общество. Культура — это лестница и нет общих правил, но, тем не менее, красота бывает разного уровня. И есть еще такой процесс: чем шире база у пирамиды, тем ниже вершина. Когда в Париже встречаешь русских девушек, они не улыбаются. Есть какое то очарование в этой скромности, которую Пушкин понимал как отсутствие жизни. В «Дон Жуане» он говорит:

Я едва-едва

Не умер там от скуки.

Что за люди!

Что за земля! А небо… точно дым!

А женщины!.. Да я не променяю,

Вот видишь ли, мой Лепорелло,

Последней в Андалузии крестьянки

На первых тамошних красавиц — право.

Они сначала нравилися мне

Глазами синими, и белизною,

И скромностью, а пуще новизною;

Но, слава Богу, скоро догадался:

Увидел я, что с ними грех и знаться —

В них жизни нет: все куклы восковые…

А наши!..

Это все Пушкин пишет о своей жене. Самая неприемная черта для него — это холодность. А я люблю все, могу любоваться всем. Я понимаю неулыбчивость по-другому. Думаю, они считают, что их улыбка кому‑то доставит радость. Или они разочарованы. Не знаю. Интересно, вот если наш знакомый американец слышит нью-йоркский акцент в Петербурге, то у него такая радость! А русские очень не любят встречать соотечественников за границей, более того, ищут места, где точно их не встретят. Забавно, что это еще у Чехова описано: «Встретил Мамонтовых, они говорят: “Испортилось место, здесь русские уже”». Прежде всего, знаете, важно ощущать дух времени. Дух времени — это великая сила, которая, как с глиняной доски, стирает достижения и успехи и пишет новое. Мой друг покойный говорил: «Игра продолжается, козыри меняются». Все время меняются козыри. Люди многие еще верят в старые козыри, а они уже совершенно недействительны. Надо быть опытным игроком. А что сейчас происходит с духом времени — увидим потом. Французы говорят: Qui vivra verrа («кто поживет — увидит». — Прим. ред.). Жизнь прекрасна тем, что она все время представляет неожиданности. Думаю, что начавшееся тысячелетие будет тысячелетием женщин. Если бы не Ева, так бы Адам и жил в раю, и ничего интересного с ним не произошло бы. Человеку нужны проблемы, вызовы. Есть такие эпохи, которые ставят задачи. Спрашивают, почему Бог допускает такие ужасные события? Потому что он так богат, что может все возместить. Когда я так много говорю, то чувствую себя нескромным. Хотя в наше время проповедовать скромность то же самое, что призывать вернуть букву «ять» — давно забытое дело. Но скажу последнее. Может, вам кажется, что возраст — это что‑то страшное. Но это не так. Мне с каждым днем жить все интереснее. (Обращается к своей жене.) Элизабет, нальете мне немножко? Я имел в виду коньяк.

Текст: КСЕНИЯ ГОЩИЦКАЯ 

Фото: ЕВГЕНИЙ МОХОРЕВ

«Собака.ru»

благодарит за поддержку партнеров премии 

«ТОП50. Самые знаменитые люди Петербурга» — 2023:

Ювелирную компанию ALROSA Diamonds

Премиального петербургского девелопера Группу RBI

Компанию LADOGA

Официального дилера премиальных автомобилей EXEED Центр РОЛЬФ Витебский