Рембрандт, Сокуров и Пиотровский — в Эрмитаже открылся нашумевший на 58-ой Венецианской биеннале проект

Сокуров и Эрмитаж в Венеции: чем недовольны критики?

«Нам нужно серьезно поговорить», — как будто заявляют Михаил Пиотровский и Александр Сокуров каждому, кто приходит на выставку, предлагая вынуть руки из постмодернистских карманов и еще раз обсудить притчу о блудном сыне. Какой бы разговор не начинался с подобных слов, сразу ясно говорить будем долго, тяжело, возможно со слезами. Когда к нам обращаются с такой фразой люди облаченные регалиями и авторитетом, а именно таковы директор Государственного Эрмитажа М.Б. Пиотровский и знаменитый режиссер А.Н. Сокуров, лучше просто постоять в сторонке и послушать, что тебе скажут, не перебивая. А после, можно подумать и, возможно, в том, что тебе сказали окажется много правды. 

Выставка «Lk 15, 11-32. Рембрандт. Посвящение» — расширенная версия проекта для российского павильона на прошлогодней 58-ой Венецианской биеннале, когда куратором выступил сам Эрмитаж как институция, что само по себе редкость, а для кого-то — возмутительная редкость. Главной темой для размышлений и главным сокровищем музея была заявлена картина «Возвращение блудного сына» великого Рембрандта. В Венеции проект Эрмитажа был принят неоднозначно. В первые дни после открытия русский павильон был назван изданием Financial times одним из пяти обязательных к посещению, однако в фейсбуке и периодике российские искусствоведы заняли критическую позицию.

Перечислим три главные претензии критиков к проекту. Первая: Рембрандт — хоть и гений, но не актуальный художник, а его работы не отражают положение дел в российском contemporary art, что требуется в контексте биеннале. Вторая: может ли институция — Эрмитаж — выступать куратором и быть автором концепции павильона? В прошлом эту роль выполняли такие кураторы как, например, Ольга Свиблова, Екатерина Деготь, Борис Гройс. А тут музей, без отсылки к конкретному имени! И финальный вопрос к той экспозиции: представленные публике живопись и скульптуры молодых художников, выпускников Академии художеств, не были равносопоставимы с другими объектам национальных павильонов и основного проекта. То есть встал острый и важный вопрос о качестве этих произведений.

Некоторые критики, Лиза Савина например, все же увидели в павильоне, «цельном и довольно внятном», отражение национальной идентичности: «Своего светского [культурного кода с XVIII века в России] не было: прикупили фламандцев, голландцев, итальянцев немножко, французов каких-никаких и стали учиться с этим жить. За пару веков из этих знаков удалось отрастить великую русскую литературу, Христа в пустыне как символ русской духовности». С самого начала выставка в русском павильоне задумывалась как репетиция, а вовсе не одноразовое представление. Ее планировали показать в обеих Венециях, Южной и Северной. А может и провезти по России, чтобы показать в других «эрмитажах» — в Казани, Сибири, на Дальнем Востоке, везде, где в русском сердце отзываются имена Рембрандта и Сокурова. 

Разговор на фоне тумана войны

Премьера в России пришлась на Петербург — Выставка «Lk 15, 11-32» пересобрана в просторном Белом зале Главного Штаба, где обычно проходят выставки отдела современного искусства. После темной комнаты с невысокими потолками в венецианском Щусевском павильоне – это самое трудное пространство, которое можно было выбрать для видеоинсталляции с вкраплениями скульптуры и живописи. Исчезла мистическая и даже пафосная затемнённость венецианского зала, все что там было узко и тесно, здесь широко и высоко. Пол в Белом зале создали заново, а после монтажа с него не стали убирать мусор. Каждую веточку в зал принес лично Сокуров и он же лично вложил ее в каждое птичье гнездо. Он много работал над инсталляцией и очевидно, что каждый штрих — это продолжение его размышлений на тему библейской притчи.

Инсталляция та же, что и в Венеции, да не та, как если бы история Блудного сына получила развитие. К скульптурам из Венеции были добавлены новые композиции: отец с сыном не только разомкнули объятия, но и схватились в бою. Эта битва только что умиротворенных героев, расслабленных после катарсиса прощения иллюстрирует мысль, которую проговаривает Пиотровский: «Сокуров спросил и ответил: а что потом? Что будет делать прощенный сын? Пойдет снова работать или потребует опять долю наследства? ...вокруг них не новозаветное умиротворение, а мир ветхозаветной ненависти и борьбы». Сокуровым добавлены подрамники, золотые буквы R-E-M-B-R-A-N-D-T, птицы, сидящие на плечах скульптур или в гнездах. Птиц очень много, они везде. В гнездах они высиживают стреляные гильзы вместо яиц. Режиссер набирал эти символы точно так же как на своих полотнах старые мастера перечисляли явления или чувства через аллегории.

В зале нет этикеток, вся информация собрана в видеопроекцию на стене. Да этикетки и не нужны. Выставку предлагается воспринять как специально оформленный кинопоказ. Скульптуры Владимира Бродарского и Екатерины Пильниковой консервативно служат декорациями к режиссерской версии происходящего в мире. Именно таким образом решается вопрос об их качестве — изменен контекст и сразу отпадает строгая система знаний, безошибочно распознающая объект contemporary art. Одно дело выставка скульптур и живописи по мотивам Рембрандта, совсем другое создание специфического состояния через стаффаж и предметы. Кстати, объектом современного искусства вполне может быть ощущение. Подобные вещи, например, делал Джеймс Таррел, помещая зрителя в реалии чистого сенсорного восприятия. И если он работал со светом и пространством, то Сокуров работает с опытом коллективной памяти, постравматическими страхами и бессознательной потребностью опереться на какие-то нравственные ориентиры. 

Что, собственно, представляют из себя видеоработы — центральный элемент тотальной инсталляции?  Это цифровое видео, коллаж на тему войны, сюжет минимальный: заживо горят солдаты — использованы кадры реальной военной хроники — за ними наблюдает «Христос в пустыне» с картины Крамского… На  другом фасад огромного разрушенного дома - как разворошенный муравейник - а в нем цифровые изображения картин, фотографии дети, монахини… Чем-то это напоминает гигантскую инсталляцию «Abschlag» Томаса Хиршхорна, которая была выстроена здесь же в Главном Штабе в 2014 году во время Манифесты 10. Там в ненастоящих, но монументальных руинах были настоящие произведения искусства, Черный квадрат, например. Здесь наоборот. Таким образом Сокуров поднимает вопрос подлинности, особенно, когда трагедия изменила человека так, что кажется пути назад нет, возвращения нет.

«У экспозиции есть и музыкальный контекст: музыка петербургского композитора Андрея Сигле создает почти «библейскую» атмосферу. «Звучат фонограммы отдаленных боев, реальной жизни — мы совмещаем звуки канонады с Российским роговым оркестром – с тысячелетней историей. Симфония разных замыслов, возможно в чем-то грубая, я это беру на себя», — рассказывает Сокуров. Режиссер и его команда работают в Белом зале Главного Штаба не с экспозицией, а будто с раскадровкой или партитурой, точно указывая зрителям, что они должны почувствовать в каждый момент присутствия в зале. Кто-то назовет это спекуляцией, но на самом деле это тот же райдер, что, например, для Эрмитажа пишет международная звезда видеоарта Билл Виола: на какой технике показывать его видеоработы, на какой скамейке сидеть перед экраном. 

Рембрандт и Сокуров как национальное достояние

Проект Lk 15, 11-32 представленный в Петербурге дает возможность переосмыслить критику, высказанную в дни 58-ой Венецианской биеннале. Не раз в интервью Михаил Пиотровский отметал деление истории искусства по принципу старое и новое, классическое и современное, предлагая убрать этот критерий, как пол или расу кандидата при приеме на работу. Термин «современное искусство» предлагается понимать как соотнесенное со временем, то есть для XVII века Рембрандт вполне себе хэдлайнер. В протестантском обществе, где почти не было заказов на крупные работы религиозного содержания, он в последний год своей жизни пишет еще одну версию известной и тысячи раз проговоренной притчи, не раздумывая о гонорарах или славе. Картина стала своеобразным духовным завещанием Рембрандта, а сегодня является национальным достоянием России. Размышлять над этим никогда не рано и не поздно, это всегда своевременно, а значит и современно. 

Тему Отца в фильмах Сокурова можно проследить начиная с проекта «Одинокий голос человека» (1978–1987) через картины «Мать и сын» (1997) и «Отец и сын» (2003) вплоть до текущей выставки в Эрмитаже. Молодого Сокурова высоко оценивал и Андрей Тарковский, называя его буквально гением. Выставляя Сокурова (именно Сокурова, а не только его идеи) в Эрмитаже Михаил Пиотровский вполне осознанно заявляет — это такое же наше национальное достояние как и Рембрандт. В Петербурге режиссеру больше не нужно скрываться за обезличенной маской музея-куратора, он сам монтирует, создает атмосферу, продумывает звуки, свет и маршрут. В буклете, который сопровождает выставку Сокуров пишет: «Я хочу… я хочу рассказать, что меня волнует сегодня, что это мой сюжет, не отделенный от меня временем, я его понимаю, давно в нем живу». 

Куратор экспозиции в данном случае не Эрмитаж, (никакое имя конкретно не было названо в Венеции), а сам директор Михаил Борисович Пиотровский. Так же как в многочисленных интервью и комментариях к проекту Сокуров повторяет, что он лично несет ответственность за свои идеи и берет любую критику на себя, директор Эрмитажа предлагает нам свой выбор и свое понимание ситуации. Он уверен, что Эрмитаж — живой организм, а не просто мавзолей для хранения артефактов. Все выставочные проекты отражают реакции и размышления на ситуацию в искусстве и обществе. Решение громко проговорить важные для каждого порядочного человека темы — ужасы войны, сложность выбора, покаяние и его цена — не прихоть, а необходимость. Можно критиковать такой диалог двух «мэтров», а можно прислушаться. Вдруг в этом важном и серьезном разговоре мы что-то узнаем и о самих себе.