Как главный архитектор Москвы Сергей Кузнецов в качестве волонтера занялся реставрацией Анненкирхе в Петербурге

Анненкирхе, или Как Сергей Кузнецов смотрит на реставрацию исторических памятников

В 1785 году для лютеранской общины Петербурга по проекту Юрия Матвеевича Фельтена была построена каменная кирха в Литейной части города. От нее произошло название улицы — Кирочная. В 1920-е годы здесь продолжала работать семинария (да, после революции!). Но к концу 1930-х здание переделали в кинотеатр «Спартак», который стал культовым для Ленинграда — здесь показывали зарубежные фильмы, а одним из посетителей был поэт Иосиф Бродский, который жил по соседству. После 1990 года кинотеатр потерял свою ценность и стал, как сказали бы сейчас, мультифункциональным пространством — в местном рок-клубе выступали группы «Король и шут» и «АукцЫон». В 2002 году в «Спартаке» случился пожар. Спустя 20 лет здание восстановили только частично, интерьеры по-прежнему нуждаются в ремонте. Анненкирхе передали (2013 год!) лютеранской церкви, силами которой здание превратилось в подобие дома культуры и место, где складывается локальное сообщество. В кирху можно прийти не только на богослужение, но и на выставку, лекцию, концерт — или даже просто выпить кофе.

Главный архитектор Москвы займется восстановлением Анненкирхе в Петербурге — звучит неожиданно. Как так получилось?

В прошлом году в Анненкирхе проходила выставка моих акварельных работ «12 касаний». Да, я много чем занимаюсь помимо основной работы: рисую, делаю арт-проекты. И вот мы разговорились с настоятелем Анненкирхе Евгением Раскатовым: он спросил меня, как подступиться к ремонту в здании. И мы спонтанно пришли к тому, что можно было бы сделать проект, подразумевающий такое органическое развитие пространства церкви, где центральная роль досталась бы не архитектору и его замыслу, а естественному течению жизни.

Что вы имеете в виду?

Я хочу быть максимально деликатным и идти от того, как пространство Анненкирхе уже сложилось, как оно сейчас живет и будет жить в будущем. Может, сделать его где-то более удобным. Предложить какие-то более элегантные решения. Но не навязывать своего личного видения всего здания целиком.

Будет ли этот проект реставрации отличаться от того, к чему мы привыкли в Петербурге?

Он будет бережным по отношению к нынешнему состоянию здания, мы не будем его радикально менять. Анненкирхе пережила изменение функции, горела, потом восстанавливалась постепенно силами прихода. Эти изменения имеют ценность сами по себе и не позволяют сделать здесь консервативный проект реставрации с восстановлением исторического облика. Например, в Анненкирхе есть лестница, спроектированная в 1920-е годы архитектором Александром Гегелло, она не относится к памятнику формально, но очевидно, что ее важно сохранить.

Действительно, в России реставрацию как правило делают с «восстановлением исторического облика». А если это не получается, все равно стараются стилизовать пространство под старину. Насколько это правильно с точки зрения сохранения аутентичности?

Не знаю, как это выглядит глазами реставраторов, но как архитектору и как пользователю мне вообще такой подход — за редчайшим исключением! — неинтересен. Да, восстановление в первоначальном виде Петергофа после Великой Отечественной было очень важной акцией, желанием залечить рану, оно имело больше эмоциональное значение. По схожим причинам, наверное, после Второй мировой войны восстановили центр Варшавы. Восстановление храма Христа Спасителя в Москве, который архитектурно не представляет собой ничего интересного, тоже было символическим актом.  

Я придерживаюсь принципов охраны памятников, зафиксированных в Венецианской хартии в 1964 году. Они заключаются в том, что все, что полностью утрачено, — утрачено навсегда, а все, что делается сегодня, должно быть отражением сегодняшнего дня и не оставлять шанса спутать это с чем-то старинным. С точки зрения Венецианской хартии восстановленный храм Христа Спасителя не может считаться памятником.

Как сейчас в таком случае надо было бы поступать?

В Москве недавно восстановили из руин усадьбу Царицыно — на мой взгляд, в этом нет никакого смысла. Законсервированные руины были бы гораздо интереснее, чем фантазия специалистов, которые не являются авторами — архитекторами XVIII века Матвеем Казаковым и Василием Баженовым. Если очень хотелось именно достроить, то стоило искать современного яркого архитектора, сделать с ним талантливый проект, который интегрировал бы в себя эти руины. Такое решение было бы более ценно и для современников, и тем более для будущих поколений — надо всегда помнить, что их будет больше, чем нас.

Слои истории ценны сами по себе. То, что наросло со временем, и то, что было утрачено, — интереснее того, как сооружение выглядело изначально. Руины Парфенона мне интереснее, чем то, что получилось бы, если бы его сделали таким, каким он якобы был при Фидии. Руины рассказывают обо всем, что происходило после постройки храма, реконструкция бы это скрыла. Зачем пытаться отматывать историю назад? Она делает нас богаче вся целиком.

Чем занимается главный архитектор и как ему в этом помогают городские сообщества

До того, как в 2012 году Сергея Кузнецова пригласили на должность главного архитектора Москвы, он был партнером успешного частного архитектурного бюро «СПИЧ». В то время оно было (и остается сегодня!) одним из самых успешных в России. Бюро участвовало в проектировании башни «Федерация» в Москве и Невской ратуши в Петербурге. С приходом Сергея в Москомархитектуру связывают конец моды на «лужковский стиль», возникновение более актуальных эстетических стандартов, развитие общественных пространств. Кузнецов лично курировал многие яркие проекты, включая парк «Зарядье» у Красной площади. Конкурс на проект «Зарядья» проводили среди архитекторов со всего мира, что стало заметным событием в глобальном профессиональном сообществе. Сегодня одна из самых обсуждаемых строек в Москве — реконструкция Бадаевского пивоваренного завода с возведением здания на высоких пилонах по проекту бюро Herzog & de Meuron — лауреатов премии Притцкера, авторов Филармонии в Гамбурге и реконструкции здания силовой подстанции в галерею Tate Modern в Лондоне.

Как произошел такой резкий трансфер в вашей карьере — от практикующего архитектора до городского чиновника? И довольны ли вы им?

Как ни странно, я занимаюсь тем же, чем и раньше, — работаю над проектами, просто в другом масштабе. У нас был офис с Сергеем Чобаном, мы работали в разных городах России, в Казахстане, на Украине, в Белоруссии, построили здание в Берлине. Мне казалось, что у меня сложившаяся жизнь. А в 35 лет меня просто нашли хедхантеры и предложили должность главного архитектора. Поначалу это не особенно меня привлекло. Я согласился пойти на собеседование, потому что было интересно познакомиться с мэром Москвы. А теперь это превратилось в очень сложный и продуктивный этап моей жизни.

Чем занимается главный архитектор в России?

В масштабах страны нет прописанных обязанностей главного архитектора города. Я свою должность конструировал, в общем, сам. Конечно, это стало возможно благодаря тому, что мэр Москвы Сергей Семенович Собянин поддержал мои инициативы, в том числе и проведение конкурсов, работу и с нашими молодыми архитекторами, и с иностранными специалистами.

На что вы влияете и на что не влияете?

Я отвечаю, в частности, за некую идеологию развития архитектуры города. Например, я продвигаю идею развития Москвы как ансамбля вдоль реки, идею адаптации уличной среды для активных прогулок и спорта. Я не все это сам придумал, но слежу, чтобы на уровне и отдельных зданий, и проектов благоустройства, и планирования целых территорий это реализовывалось.

Сейчас мы стали наблюдать, как складываются новые вернакулярные районы. То есть не районы в административных границах, а территории, которые людьми воспринимаются как один район. Это происходит не по воле архитекторов, а само по себе, мы можем только наблюдать за процессом и помочь ему течь более гармонично. Что еще я считаю важным — хотя это не прописано нигде в моих обязанностях — развитие профессионального сообщества. Чтобы создавать среду высокого качества, нужны, в первую очередь, архитекторы — люди, которые ее способны генерировать. 10 лет назад в Москве было около 15 активно работающих архитектурных практик, сейчас их больше 120.

Что вы сделали, чтобы они появились?

Я проанализировал свой опыт работы архитектором в Москве, постарался устранить то, что мне мешало, и создать то, чего мне не хватало. Мы проводим много конкурсов разного масштаба, в которых молодые люди могут показать себя. Устраиваем мероприятия, где архитекторы знакомятся с чиновниками и девелоперами. Потом мы выстроили более прозрачную систему взаимодействия между архитекторами и органами власти. В постсоветском мире личное знакомство с главным архитектором само по себе могло что-то решать. А мы сделали правила и критерии однозначными и всем понятными.

Какую еще роль архитектурное сообщество играет в развитии Москвы?

Архитектура — деятельность, связанная с социальным взаимодействием не меньше, чем с техническим проектированием. Свою идею или концепцию нужно донести до горожан, предпринимателей, представителей власти. Если ты не в состоянии выстроить свой проект в головах людей, нечего мечтать о том, чтобы его реализовать.

И вот как раз в сфере коммуникаций сообщество очень ценно. Невозможно сразу прийти к горожанам с какой-то идеей, вас просто не поймут. Нужно сначала создать вокруг идеи консенсус среди профессионалов, и уже они способны ее объяснить и популяризировать.

Это работает как мода. Вот у вас полосатая рубашка, у меня — в клетку. Это не потому, что вы так решили или я так решил: это где-то когда-то родилось в умах корифеев высокой моды и постепенно дошло до повседневной жизни. Многие московские проекты проделали подобную эволюцию. Застройка Бадаевского завода сначала вызвала массу вопросов, но сейчас многие москвичи ждут реализации этого проекта с нетерпением, он стал в хорошем смысле интригой.

О том, как и почему Петербург можно сделать лучшим городом на свете

Вы удивитесь, но сегодня многие города мира развиваются согласно стратегии, принятой на много лет вперед. Как правило, она включает в себя не только архитектурные и пространственные решения, но, в первую очередь, экономические и социальные программы. Стратегия отвечает на вопрос, за счет чего и ради какой миссии город будет развиваться. Строительство отдельных зданий и новых районов, работа над городской средой оцениваются исходя из того, насколько они соответствуют обозначенным принципам и целям. Самый понятный пример такой стратегии — Хельсинки, который решил стать хабом между Европой и Азией и вложил много интеллектуальных усилий и денег в развитие аэропорта и прилегающих территорий. Идея была в том, чтобы сделать аэропорт не просто удобным, но и «окном в Финляндию». Побывав в нем, турист должен захотеть отправиться в путешествие по родине Аалто. Программа «Большой Париж» нацелена на то, чтобы интегрировать центр города с периферией и тем самым решить многие социальные проблемы.

Что, как вам кажется, сейчас происходит в Петербурге с точки зрения градостроительного развития?

Петербург для меня — место суперсилы, я обожаю бывать в нем, обожаю его рисовать. Вопрос в соотношении между тем, что есть, и тем, что могло бы быть. Потенциально Петербург — лучший город на Земле. Сейчас это не так, но это точно может быть так. Здесь есть потрясающий исторический контент, которые я оцениваю выше, чем тот же контент в Лондоне или Париже. При этом в Петербурге не хватает новых ярких проектов. Самая очевидная возможность их появления — это берега Финского залива. Лахта-Центр, к слову — очень хороший намек на эти возможности. Петербургу нужна современная архитектура, современная городская среда и, наверное, какие-то экономические и инвестиционные стратегии.

Сейчас Петербург — такая распухшая Венеция: все крутится вокруг туристов и музеев. Нужно скорее сделать из Петербурга российский Амстердам или российский Нью-Йорк. В городе есть порт, в нем может быть больше бизнеса, можно больше инвестировать в современное образование и медицину. Здесь некоторые сферы плохо развиты, но лакуны — еще одно доказательство гигантского потенциала города. Достаточно их заполнить, и здесь будет без преувеличения самый потрясающий город на свете.

Вы присоединитесь к процессу создания этого невероятного города?

Если позовут... и если моей жизни хватит и на Петербург.

Возможно ли что-то сделать силами городского сообщества или его разрозненных частей, чтобы подтолкнуть Петербург в нужном направлении?

Я думаю, что демонстрировать готовность к новому — хороший способ. Стоит более энергично задавать вопрос: «Где наши новые проекты?». Например: «Где проект парка на Тучковом буяне? Обещания были, что сделают лучше, чем “Зарядье”. Сейчас там стоит забор и, более того, за ним строятся дома. Это максимально не похоже на парк. Это даже не похоже на тот не самый интересный проект, который выиграл в конкурсе на парк». Нужно развивать информационное поле, говорить о том, что Петербургу нужно что-то достойное его.

В Петербурге многим кажется, что ничего достойного того, что здесь построено раньше, быть уже не может…

Нельзя все время хотеть только сохранять наследие, я с большой тревогой отношусь к культу прошлого. Я за культ даже не будущего, а настоящего. Чем будем гордиться именно мы, живущие сейчас, из того, что мы сделали? Я, как ни старайся, не чувствую достижения прошлого своими. Я не могу себя почувствовать строителем Петербурга. 

Мысли про будущее в духе «вот сейчас плохо, а потом будет лучше» меня тоже не устраивают. Очевидно, что если сейчас плохо и сейчас ничего не делать, то в будущем все останется так же (или скорее хуже!). Архитектура будущего — это крутая архитектура настоящего. Вот Растрелли, Воронихин и Монферран делали архитектуру будущего, она ведь с нами сейчас! Давайте следовать их примеру.

Вы занимаетесь много чем помимо работы главного архитектора. В том числе рисуете. И видно, как ваши рисунки со временем становятся свободнее и интереснее. Как развиваться в такой иррациональной области?

На мой взгляд, творческий путь — это поиск ответа на вопрос «А что еще можно сделать?», постоянное стремление к обновлению. Обновление, кстати, это еще и энтропия. Если я посмотрю, что рисовал 10–12 лет назад, то бóльшая часть покажется мне хламом, а те несколько работ, которые мне все еще дóроги, я не смог бы уже повторить. Произошла утеря какого-то навыка.

Моя любимая история, связанная с этим, произошла, когда еще при жизни Ильи Репина оказалась повреждена картина «Иван Грозный убивает своего сына». Репина попросили восстановить утраченные части, но отстранили почти сразу, как он начал работать. Илья Ефимович к тому моменту уже стал другим художником и все делал совершенно иначе! Картину доверили реставраторам! Словом, ты постоянно меняешься. Никто не гарантирует, что ты при этом становишься лучше, вполне возможно, что и хуже. Но меняться все равно надо, как иначе?