Леонид Романков о дружбе с Нуреевым, Барышниковым и Бродским, диссидентстве и работе депутатом

Подозреваю, что вас давно замучили вопросами о Нурееве, но все же — как вы познакомились?

Его привела к нам домой, в квартиру на улице Чайковского, моя сестра-двойняшка Люба. Во время той первой встречи мы просидели с трех часов дня до трех часов ночи втроем, разговаривая обо всем на свете. Это был примерно конец 1957 года, мы с Любой были 20-летними студентами, а Рудик — 19-летним начинающим танцовщиком Кировского (ныне — Мариинский театр. — Прим. ред.). Он быстро стал членом нашей пестрой и смешанной компании, которая играла за городом в нечто вроде регби на песке или на снегу, купалась, пила вино, пела песни, танцевала и болтала. В регби Рудик, правда, не играл, говоря, что «должен беречь копыта». Довольно часто мы встречались с ним в музеях, я уж не говорю про спектакли с участием Нуреева, на которые мы регулярно ходили. В своей автобиографии, выпущенной на Западе, он вспоминал: «Я был у своих друзей, я от них летел, как на крыльях», а потом, спустя тридцать лет, когда мы снова встречались уже здесь, в России, он подарил мне эту книгу с надписью: «Крылья немного отяжелели, но радость от встречи осталась». 

Вы когда-нибудь говорили с Нуреевым о его возможном бегстве на Запад перед тем, как в 1961 году он попросил политического убежища в парижском аэропорту Ле-Бурже?

Однажды мы шли с ним по проспекту Чернышевского и он сказал: «Как ты думаешь, что будет, если я останусь за границей?» Я ему: «А ты знаешь, что такое ностальгия?» Он подумал и произнес: «Только никому ни слова, потому что иначе я буду невыездным». И я действительно двадцать восемь лет молчал, рассказал об этом на телепередаче лишь в годы перестройки.

В фильме Рэйфа Файнса я, играя вас, говорю: «Ностальгия его убьет».

Эту фразу написал сценарист, я бы сформулировал иначе.

А когда он уехал, КГБ прессовал вас и ваших друзей?

Вызвали один раз и меня, и Любу, спросили: «Вы с ним дружили?» «Дружили, но кто ж знал, что он решит не возвращаться», — отвечали мы. От нас и отстали, времена по сравнению со сталинскими были все-таки более вегетарианские. Смешная история была в 1972 году, когда на Западе остался другой наш друг, Миша Барышников. Тогда нас всех, его друзей, вызывали в КГБ и требовали написать письмо с призывом, чтобы он вернулся в Советский Союз. Одна его подруга и написала: «Мишенька, приезжай обратно, у меня мама такое варенье сварила, пальчики оближешь!» (Смеется.)

Вы ведь бывали в гостях у Нуреева во Франции после того, как рухнул железный занавес?

Бывал. Меня, конечно, поразило, что Рудольф о нас вспомнил спустя двадцать шесть лет после того, как я в аэропорту Пулково сказал ему «пока», провожая на гастроли во Францию. Мы знали о его грандиозной карьере на Западе, но не из советских газет, которые о Нурееве писали лишь как о предателе Родины, а благодаря одной англичанке-славистке, моей первой любви, которая присылала нам журнал Dance and Dancers, где были статьи о нем. Коммуникация между нами была очень сложной: иногда Ксения Иосифовна звала Любашу к себе, когда ей звонил Рудик, и тогда можно было друг другу сказать пару слов.

Ксения Иосифовна — это...

Это жена Александра Ивановича Пушкина (педагог Нуреева и Барышникова в Ленинградском хореографическом училище. — Прим. ред.), с которой у него был роман, в фильме ее играет Чулпан Хаматова. В картине Файнса отражено два романа Нуреева: с ней и с немцем из ГДР Тейа Кремке, который учился в Хореографическом училище тоже у Пушкина. Так вот, Рудольф уехал, и вдруг к нам в 1987 году приезжает француженка с видеокамерой и говорит, что он прислал ее, чтобы она нас сняла и там, во Франции, ему показала. Первая наша встреча с ним состоялась в том же году в московском аэропорту, когда он возвращался из Уфы — тогда советская власть дала ему визу на 72 часа, чтобы он смог проститься с умирающей матерью. Хотя приговор за измену Родине — 7 лет с конфискацией имущества — еще даже не был отменен. Потом он бывал у нас в гостях в той же самой квартире, где начиналась наша дружба. А в 1989 году Рудольф пригласил нас к себе. Он к тому времени был мультимиллионером, и я совершенно не знал, что ему подарить. Купил у знакомой художницы Веры Павловой картину в духе Бенуа: пруд, деревья и обнаженная девушка с розоватым телом спиной к нам заходит в воду. Привез ее, значит, Рудику, а у него на стенах картины исключительно с голыми мужиками! И статуи такие же — бронзовые голые мужики. Оставил я там свою бедную розовую девушку, но чувствовала она себя в таком окружении неуютно. (Смеется.) Не знаю, куда он ее дел, ведь всю его коллекцию произведений искусства вскоре после смерти Рудольфа распродали на аукционе.

Долго вы были у него в гостях?

В Париже тогда я провел две недели, но виделись мы с ним только четыре дня, когда он прилетел с гастролей, остальное время я жил у нашего двоюродного брата. Было забавно наблюдать, как перед Рудиком тряслись танцовщицы, он ведь был директором балетной труппы Парижской оперы. А как-то звонит ему баронесса Ротшильд, самая богатая женщина во Франции, и приглашает к себе на день рождения. Он говорит: «У меня гости из России», а она предлагает ему взять нас с собой и приезжать. И вот мы с сестрой и с Нуреевым приходим в особняк на острове Сен-Луи. И даже после двухэтажной квартиры Рудольфа на набережной Вольтера напротив Лувра я был, конечно, под впечатлением: никогда раньше ничего подобного не видел, ведь и за границей-то я тогда оказался впервые в жизни, до этого меня никуда не выпускали. Там вокруг стола стоят белые лакеи в черных перчатках, черные лакеи в белых перчатках, по шесть приборов слева и справа от тарелки. Баронесса вся в изумрудах, рядом — дико элегантный барон. Я спрашиваю: «Как есть-то?» Рудольф мне подсказывает: «Все просто, начинай с крайних вилок и ножей и приближайся к центру после каждой перемены блюд». Тут барон из вежливости спрашивает: «Ну как там у вас идет перестройка?» И Люба читает лекцию минут на сорок. Они учтиво слушают, а я не могу даже толкнуть ее ногой под столом, потому что стол огромный, не дотянуться. (Смеется.) В общем, все было очень мило, потом все пошли пить кофе в какую-то там библиотеку, и наконец появился настоящий барон Ротшильд, решивший выпить с нами коньяку: оказалось, что тот мужчина, что принимал нас до этого, был просто любовником баронессы. После этого я говорю сестре: «Люба, давай пойдем с тобой в парадную, выпьем портвейна из горла, чтобы вернуться на наш социальный уровень». 

Любовь к портвейну и сейчас у вас сохранилась?

Нет. Давно перешел на сухое вино: летом — белое, зимой — красное. Мы же все-таки выросли в алкогольную эпоху, как сказал Довлатов, «эпоху алкогольного нонконформизма». А Высоцкий добавил: «Безвременье вливало водку в нас». В наше время было модно пить.

Я знаю вас как очень неординарного человека и, скажу честно, восхищаюсь. А что вас сформировало?

Я научился читать в четыре года: была блокада Ленинграда, игрушек у нас с сестрой не было, во двор из-за артобстрелов и авианалетов было не выйти. А книг дома было очень много — они, пожалуй, и сформировали мою личность в очень большой степени. Хотя я считаю, что на 80% человек создан генами и только на 20% — воспитанием и средой. Гены определяют скорость работы мозга, а наша задача — не испортить эту наследственность и улучшить ее. Родители были замечательными людьми (отец Леонида Петровича — химик, член-корреспондент Академии наук СССР Петр Романков, мать — врач-биохимик. — Прим. ред.), правда, они держали от нас с Любой в тайне все, что в действительности происходило в стране: говорить о политике в сталинские годы было очень опасно. До поступления в ленинградский Политех я искренне считал, что мы уверенной поступью идем к коммунизму, а уже в вузе у меня появилось достаточно умных, все понимающих друзей, объяснивших, как обстоит дело в реальности. После знаменитого доклада Хрущева с разоблачением культа личности Сталина в 1956 году на ХХ съезде партии я стал искать самиздатовскую литературу, пытался разобраться в том, что происходит вокруг. На меня очень сильно повлияли друзья, например недавно ушедший Александр Римский-Корсаков — правнук композитора, гениальный физик. Мы с моей сестрой обожали его и его окружение, даже выпустили вместе рукописный журнал «Тупой угол», но о его существовании кто-то доложил в КГБ. Я был отравлен темой сталинских лагерей, стал участником диссидентского движения. Понял, что так называемый социализм — это чистая фикция, а коммунизм — абсолютный бред. Работал я в 1960–1970-е годы старшим научным сотрудником в НИИ телевидения и радиовещания, много занимался спортом, ездил по всей стране и видел, как бедно и несчастно живут люди: в магазинах можно было найти разве что крепленое вино-бормотуху «Солнцедар», рыбные консервы «Завтрак туриста» да папиросы и соленые огурцы. Но зато в каждом городе красовались роскошные здания обкома партии и КГБ, облицованные мрамором. 

Нуреев, Довлатов, Барышников — уже эти имена говорят сами за себя. А с кем вы еще дружили?

Иосиф Бродский, которого я очень любил, другие писатели и поэты, которых не публиковали в СССР. Потом, в 1970–1980-е, пришло поколение «дворников и сторожей» — поэт Виктор Кривулин, Виктор Цой, Борис Гребенщиков, но их я знал уже хуже. Кроме того, у меня были старшие друзья, которые очень много мне дали, это прежде всего писатель и диссидент Лидия Корнеевна Чуковская и автор знаменитой повести «Республика ШКИД» Алексей Иванович Пантелеев. Через них я познакомился с академиком Андреем Дмитриевичем Сахаровым (правозащитник, лауреат Нобелевской премии мира за 1975 год. — Прим. ред.), с Владимиром Николаевичем Войновичем (писатель, в 1980 году выслан из СССР и лишен гражданства. — Прим. ред.). Все это были люди, дававшие мне моральную силу. Я думал: если Лидия Корнеевна, полуслепая и с больным сердцем, не боится КГБ, то почему я, здоровый, спортивный человек, должен бояться? У нее был очень сильный внутренний стержень, она не допускала ненужных компромиссов с недостойными людьми. В этом же кругу были такие блестящие интеллигенты, как литературоведы Лидия Гинзбург и Виктор Жирмунский, историк Нина Гаген-Торн. Я привозил им самиздат от Чуковской из Москвы в Питер, возил книги Лидии Корнеевне от них.

Это было опасно?

В 1982 году кагэбэшники провели в моей квартире обыск, нашли пятьдесят запрещенных книг — я был вынужден уйти с работы, меня угрожали посадить, если я не буду снабжать КГБ информацией о своих друзьях. Но этого я сделать не мог. В итоге перешел на работу в НИИ аналитического приборостроения. Потом, в годы перестройки, друзья подтолкнули меня к тому, чтобы пойти в депутаты. Я помню, что на первую свою предвыборную кампанию в 1990 году потратил полдоллара: надо было сделать ксерокопии с биографией, с идеями и расклеить в парке, где был мой участок. И я выиграл у двенадцати конкурентов, стал депутатом Ленсовета, потом дважды избирался в Законодательное собрание Петербурга, где проработал до 2002 года. Но с каждым разом выборы становились все менее честными и демократичными.

Есть какие-то разработанные вами законы, которыми вы гордитесь?

Естественно. Я принимал участие в написании устава Петербурга — нашей первой городской конституции. Подготовил около тридцати законов, некоторые из которых все еще работают: скажем, о грантах для научных, культурных учреждений, для общественных организаций, закон о почетном гражданине города.

Было, наверное, непросто несколько раз в жизни менять род деятельности?

Знаешь, когда я работал в НИИ телевидения, то думал, что умею только сочинять схемы, а когда органы меня оттуда выперли, поменял специальность и стал заниматься системами автоматизации для аналитических приборов, получил премию имени академика Вавилова. Оказалось, что я умею и это делать. Когда стал депутатом, понял, что у меня получается и законотворчество. Я не боюсь заниматься новыми для себя вещами. Должна быть какая-то систематика в голове, умение брать задачу, разбивать ее на проблемы и эти задачи решать. Системный анализ — это очень важное умение.

Не могу не спросить, возвращаясь назад: насколько тесно вы общались с Бродским?

До своего отъезда на Запад он бывал у меня в гостях, я у него тоже. А когда я навещал Иосифа в Нью-Йорке за пару лет до того, как он умер (28 января 1996 года. — Прим. ред.), он подписал мне книжку: «Моему дорогому Лёне с безграничной нежностью». Мы не были очень близки, но были хорошими знакомыми, как и с Довлатовым. Правда, Сергея Донатовича я в живых в Америке уже не застал: когда впервые приехал в Нью-Йорк и позвонил, его не было дома. Я поехал в Вашингтон, думая, что мы повидаемся на обратном пути. А в столице США узнал, что он умер (24 августа 1990 года. — Прим. ред.).

То есть вы неоднократно бывали в Нью-Йорке?

Я был там раз двенадцать-тринадцать: ездил как депутат на различные семинары, иногда в гости к Мише Барышникову. У меня много друзей-эмигрантов, с которыми я с удовольствием там встречался.

А с Барышниковым давно последний раз виделись?

Только что получил от него в подарок фотографию с автографом. А виделись мы с ним последний раз в Риге пару лет назад, когда он привозил туда свой спектакль «Бродский/Барышников».

Для меня это один из самых успешных и долгоиграющих эмигрантов — ведь не все, кто туда переехал, нашли себя.

Да, пожалуй, можно вспомнить Мишу, Рудика и Наташу Макарову (солистка балета Кировского театра, в 1970 году отказавшаяся возвращаться с гастролей в Лондоне. — Прим. ред.). Она тоже очень долго была on the top.

Почему так? Это феномен или просто упорство?

Такие люди все феномены. И Нуреев, и Макарова, и Барышников. Плюс к этому Миша почти не пьет. Он постоянно тренируется, у него очень сильное творческое начало. Если Рудольф все-таки был немножко варвар, то Миша — человек интеллигентный, начитанный.

Расскажите о своей семье.

Недавно вот получил выплату в 50 тысяч рублей за пятьдесят лет брака, отдал их жене Татьяне. Дочь жены я воспитывал с трех лет, и она называет меня папой, и у меня двое взрослых сыновей.

А что вы думаете о сегодняшнем состоянии нашего общества?

Сейчас в России у власти клептократия и чекисты. У нас много талантливых людей, но власть их либо гнобит, либо выдавливает из страны, заставляет уезжать. И мы теряем самое главное — человеческий капитал. Мы ввязались в войну в Сирии и Украине, а при этом у нас 21 миллион человек живет ниже уровня бедности. И в то же время по числу прироста миллиардеров мы первые в мире.

Если бы у вас были миллиарды, что бы вы с ними делали?

Интересный вопрос, но деньги меня не особенно волнуют. Я много лет живу в одной и той же квартире, машины у меня нет, дачи тоже, хотя смог купить жене домик в деревне, но сам там ни разу не был — не люблю копаться в огороде. Я езжу в разные места, путешествую по миру. Это и есть мои приоритеты.

Текст: Дмитрий Караневский

Фото: Алексей Костромин