Русский язык от Высоцкого до Шнурова: история потерь

В недавнем интервью сайту «Собака.ру» филолог Светлана Друговейко-Должанская высказалась о текстах Сергея Шнурова так: «Показывают эти тексты чрезвычайную искушенность их авторов в литературе и мировой культуре в целом? Конечно. В них множество скрытых цитат, аллюзий, реминисценций, смыслов. Шнуров умнейший, образованнейший, тончайший человек. И все это не мешает ему употреблять матерные слова, сниженную лексику». При всей нашей любви к Светлане Викторовне — кажется, нельзя смотреть на дело более неправильно. Возможно, сказывается своего рода профессиональная деформация: филолог видит аллюзии и реминисценции в любом тексте, а мат на бумаге кажется ему чем-то таким, непротиворечие чего идее образованности, ума и тонкости нуждается в специальном истолковании.

Бог с ними, с реминисценциями. Есть они или нет — это вопрос филологического кота Шредингера. Мы бы хотели в этой заметке остановиться на другом — на роли языковой личности в истории. За последние несколько лет стало очевидно: Сергей Шнуров окончательно утвердился в сознании поколения нулевых в той ролевой модели, которую для поколения 1970-х олицетворял Владимир Высоцкий.

Не знаем, проводил ли кто-то уже эту параллель и кажется ли она до сих пор кому-то неожиданной, но даже если и кажется, то только на первый взгляд; по-настоящему удивительно то, как много между двумя этими больше-чем-певцами родственного. Перечислим самое главное: грубый, хрипящий голос (не такая маловажная деталь, учитывая, какое значение придавал ей Высоцкий); дерзостное поведение; зашкаливающая энергетика, харизматичность; всеобщее, всенародное — до самых до окраин — обожание; язвящая социальная сатира; при отсутствии явно выраженного политического протеста — хорошо считываемая не то чтобы даже оппозиционность, скорее — внесистемность, которая в атмосфере всеобщего интеллектуального дауншифтинга начинает казаться глотком свежего воздуха.

Между тем констатировать эти бросающиеся в глаза, чисто внешние, формирующие сценический образ черты сходства стоит лишь для того, чтобы под ними отчетливее проступили глубинные различия. Именно потому, что функционально, типологически Шнуров так сильно походит на Высоцкого, мы можем лучше осознать, как мощно изменилась наша жизнь и наш язык за прошедшие полвека.

Творчество Высоцкого уже изучено достаточно хорошо (480 публикаций в научной электронной библиотеке elibrary.ru — больше, чем о многих второстепенных поэтах XIX века). Самые разные исследователи, обращавшиеся к поэтике барда, писали о том, что главным ее отличительным признаком является широкое использование разнообразных речевых масок. Эта особенность была четко отрефлексирована самим поэтом, который не раз со смехом говорил, что ему приходит множество писем с просьбой уточнить, в какой именно тюрьме он сидел, в каком полку служил, на какой подводной лодке плавал. Одним из ключевых механизмов, позволявших добиться нужного эффекта, было у Высоцкого насыщение поэтического языка терминологической лексикой, жаргонизмами, арготизмами и просторечиями: «из дому убег», «бесновались матросы на вантах», «чегой-то говорил», «из гаражу я прибежу», «а кажется, стабилизатор поет», «чуду-юду я и так победю», «наматываю мили на кардан», «востру бритву наточу», «тогда в нас было пятьсот на рыло», «дичи всякой — нету ей», «мы говорим не штормы, а шторма», «я вам мозги не пудрю», — примеров очень много.

Тексты Шнурова решительно избегают такой стилистической разноплановости. Строго говоря, нащупанная автором после многих лет творческих поисков (и полностью оправдывающая себя в коммерческом смысле) текстопорождающая модель довольно проста: берется то или иное вертящееся в данный момент у публики на языке слово или словосочетание; к нему подбирается матерное (или сниженное, грубое, вульгарное, непристойное) слово-созвучие; образовавшаяся связка распространяется за счет нескольких более или менее случайных рифм, которые позволяют заполнить три-четыре куплета. Так возникают «ехай — ... (далеко)», «зож — ... (обман)», «патриотка — четко» — вплоть до кусающего собственный хвост «... — ...» (Имеется в виду основная рифма из припева песни «ЗОЖ», но по закону о СМИ мы не можем ее назвать — Прим. Ред.).

Важно отметить: дело не только в том, что, по сравнению с Высоцким, у Шнурова градус экспрессии повышается за счет замены просторечной и жаргонной лексики обсценной. Гораздо существеннее то, что поэтическая речь утрачивает свою сказовую функцию (характерная черта сказа — формирование образа рассказчика, не тождественного автору, стилистика речи которого не совпадает с современной литературной нормой) и — за счет бесконечного нагнетания созвучий — начинает восприниматься как семантически пустая оболочка. В результате основой для сопоставления двух слов становится их звуковая форма; недаром песни Шнурова предлагают слушателю порой настоящие шедевры инструментовки — необязательно матерной (например, замечательное «в Пит[и]ре — тире — пить»), но матерной по преимуществу. Так делаются возможными каламбуры, основанные именно на обыгрывании формы слова, осознании ее несовпадения со значением, а точнее амбивалентности ему. Звонкие матизмы, таким образом, из речевой характеристики лирического героя превращаются в звуки языка, становятся его материей, плотью.

На примере шнуровского автометаописания хорошо видно, что сам он эту особенность своей поэтики понимает адекватно, хотя и непоследовательно. В разборе песни «Дорожная» Сергей говорит: «Здесь ошарашивает просторечие «ехай». В нем происходит раскрытие героя. Он оказывается Зощенским обывателем. Простым и от этого сложным. Переполненным избыточной простотой. «Ехай ... (отсюда)» — добивает слушателя. Это звучит как заклинание. Русская абракадабра на все случаи жизни...». Заметно, что первая часть этого самообследования пародирует (вольно или невольно) некий усредненно-бессмысленный литературоведческий дискурс, а вторая, про заклинание, отсылает к истинной сути дела.

Сравнение таких очевидно похожих Высоцкого и Шнурова недвусмысленно показывает, что мы потеряли и что приобрели за прошедшие 50 лет. Из наших главных песен ушел живой, пусть и косноязычный человек, а покинутые им слова стали, как колокольчики на дереве, вызванивать веселую, похабную белиберду. Можно перефразировать Иосифа Бродского: Шнуров говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в фонетическую зависимость.