Пионер русского электронного авангарда, автор нестареющего диско «Полет на дельтаплане» и музыки к более чем полутора сотням фильмов, от «Сталкера» до «Курьера», Артемьев превратил роман Достоевского «Преступление и наказание» в рок-оперу, а балет Чайковского «Щелкунчик» – в мюзикл для последнего кино Андрея Кончаловского.
Интервью: Светлана Полякова. Фото: Ксения Колесникова
Вы по-прежнему считаете, что у акустической музыки нет будущего? В молодости я утверждал такое. Но в музыке ничего не отметается, она выше любых стилей, направлений, жанров. Сейчас меня вообще больше интересует живой оркестр: когда сто человеческих индивидуальностей играют твое произведение, это сила, ни с чем не сравнимая. Эмоциональный прорыв, который никакой синтезатор не сделает. Человеческая энергетика – удивительная вещь, я все больше убеждаюсь в этом. А синтезатор использую в оркестре просто как один из инструментов.
Как вы выбрали профессию? Мама говорила, года в четыре я часто пел что-то свое. Ложась спать, клал под подушку заводную ручку от патефона. Когда поступал в консерваторию, мой дядя, преподававший там теоретические дисциплины, сильно сомневался в моих способностях. Вторая моя мечта была стать пилотом, но – глаза подвели, тогда летать в очках было невозможно. А после консерватории я попал в студию электронной музыки Евгения Мурзина, который построил едва ли не первый в мире универсальный синтезатор звуков АНС.
Пятьдесят лет вы работаете в кино с лучшими режиссерами. Как Андрей Тарковский объяснял вам музыкальную тему? Удивительно, но у Тарковского вообще не было разговора о звуке, только идеи, философия, исторические параллели. Почти ничего о том, что он хотел сказать эмоционально. Он всегда говорил: «Моя основная задача – избавиться от музыки. Мне в кино музыка нужна там, где кончаются мои возможности». Такой специфический подход к киномузыке только в его картинах и встречается.
Как вам удается параллельно работать с братьями Михалковыми?С Никитой Михалковым мне очень легко, он всегда дает четкие задания: «Сделай как у Листа» или «Мне нужна тема современной песенки». Я не знаю других людей с такой потрясающей энергией и готовностью ею делиться. А Кончаловский – самый тяжелый человек в этом отношении. По одной причине: мы вместе учились в консерватории, он ушел с третьего курса, но сегодняшнюю музыку знает даже лучше меня, слушает все новинки. Вот это и мешает работать: мне всех приводят в пример!
Интересна ли для композитора задача, поставленная Кончаловским, – превратить балет Чайковского в мюзикл? Когда в 2006-м Андрей предложил мне почитать сценарий «Щелкунчика», я про себя решил, что не буду этого делать. Тратить время и силы на Чайковского… Я бы лучше написал что-нибудь свое. Хотя идея была прекрасная, странно, как никто раньше не догадался. Чайковский – самый исполняемый композитор, даже те, кто не знает автора, все равно что-то слышали. Написать слова, и готовы песни. Поначалу я сказал, что помогу только отобрать материал, напишу эскизы. Как получилось, что я все-таки взялся? Это какая-то тайна. Отбор стал для меня ликбезом: я перерыл все, прослушал партитуры. В результате в фильм кроме «Щелкунчика» вошли Пятая и Шестая симфонии, кое-что из «Детского альбома». Оказалось, Чайковский такой светлый композитор, что у него темы зла представлены, как правило, в виде лейтмотивов – коротких фраз-образов. И мы решили тему короля крыс взять из третьей части (скерцо) Шестой симфонии, так как в балете «Щелкунчик» музыки нужного характера не нашлось.
Это ваша восьмая картина в Голливуде. Что отличает Голливуд от «Мосфильма»? Впервые в Голливуд меня «выписал» Кончаловский, для работы над «Гомером и Эдди» в 1987 году. Когда я приехал в Лос-Анджелес и окунулся в мир тамошнего кино, то понял: он везде одинаков, вне политики и национальностей. Те же сплетни: кто сколько зарабатывает, кто с кем живет. Но вот условий, которые предлагает Голливуд, нет ни в одной стране. Если тебя взяли на работу, то делают все, чтобы ты ни о чем другом не думал: возят на дом обеды, по первому требованию присылают машину и везут отдыхать на океан, если устал.
Несколько лет назад по заданию того же Кончаловского вы написали рок-оперу «Преступление и наказание». Вышел диск, но постановка не состоялась. Почему? Мы должны были ставить ее в Москве в 2008 году. Но грянул кризис, и все рухнуло. Достоевский – мой любимый писатель, но я никогда не думал, что смогу создать что-то по его произведениям. У Кончаловского идея возникла после того, как на экраны вышел фильм «Иисус Христос – суперзвезда» Эндрю Ллойда-Уэббера. Я начал работать над оперой в 1978 году и по мере погружения в материал все больше понимал свое ничтожество. Меня это так подавляло, что я периодически останавливался. А Кончаловский продолжал меня «накачивать». Я переделывал материал бесконечное количество раз. Причем герой и тема совершенно не мои, я человек скорее созерцательный. В 2000 году я закончил все партитуры, в 2006-м вышла запись, в которой я отвечаю за каждую ноту. Теперь Кончаловский собирается поставить антрепризный спектакль.
Как, по-вашему, изменила вас жизнь? С того момента как начал себя ощущать, я совершенно не поменялся. Человек может открыть для себя мир и в тридцать лет, и в шестьдесят. У меня это случилось в четыре года, когда я смотрел на звезды. И ощущение остается неизменным: присутствие Бога я тогда ощутил.
Комментарии (1)