Владимир Гусев

Гусев не носит галстука, в общении прост и иронизирует по поводу VIP-персон. Ему не удалось реализовать проект с колесом обозрения в Михайловском саду, но это уже дело прошлого.

– Каковы пути реконструкции Летнего сада?

– Даю на выбор два варианта. Первый – все будет снесено и там будет построен ресторан, как писал Золотоносов в журнале «Город». Но поскольку я еще не выжил из ума, то этого не произойдет. На самом деле, обсуждаем ресторан и не обсуждаем то, что в центре Летнего сада есть приватизированный туалет. Что с ним делать, я не знаю. И я не знаю, как будет распоряжаться туалетом тот, кто его приватизировал. А там хозблок уродливый, жуткий, его надо убирать. В этом году хотим отметить трехсотлетие Летнего сада. Тем более, что первое петербургское письмо Петра I датировано 1704 годом. Понятно, что никаких бюджетных денег мы не получим, потому что бюджетный поезд давным-давно ушел, но хотя бы привлечем внимание спонсоров. Надо делать серьезный проект по реконструкции Летнего сада. И важно понять, что возможно восстановить, а что нет. Например, проводились раскопки, которые подтвердили, что под землей частично сохранились фонтаны. Но культурный слой поднялся на 80 см, почти на метр, не будешь ведь котлованы рыть. Масса проблем, среди которых планировка, ограда. Нужно в течение года, обсуждая с общественными, экспертными советами, подготавливать проектно-сметную документацию, если мы хотим на будущее получить какое-то бюджетное финансирование. Это серьезная работа. А уже потом будем думать о ресторанах и прочем. Недавно вышла замечательная книга Эдика Кочергина, где он вспоминает, как после войны у дворца Петра I был пивной ларек, а в Чайном или Кофейном домике был ресторан. Ларек, по-моему, назывался «У Петра», там встречалась более ханыжная публика, а в ресторане собиралась публика поприличнее, хотя ассортимент был примерно один и тот же.

– Галстук вы по какой причине не носите?

– Он меня сковывает. В этом нет никакой позиции или моды. Просто чувствую себя в галстуке, как водолаз в шлеме. Раньше, когда молодой был, носил. Потом борода появилась, показалось, что стал похож на черносотенца, когда с бородой и в галстуке.

– У вас какие-то особые взаимоотношения с бородой?

– Скорее, это взаимоотношения с бритвой и кожей. Когда в армии брился, было всегда раздражение. Ну и лень природная свою роль сыграла. А так хорошо – чуть поскреб и все.

– Русский музей и Эрмитаж конкурируют?

– Конкуренция была, есть и будет. Но на самом деле конкурировать нам довольно сложно, потому что у каждого своя ниша. Эрмитаж – музей мирового, зарубежного искусства. Естественно, его больше знают в мире. Раньше было два министерства – Министерство культуры СССР и Министерство культуры РСФСР. И во втором Министерстве мы были первым парнем на деревне. А после переформирования министерств мы оказались среди таких китов, как Эрмитаж, музей имени Пушкина. Вначале это несколько осложняло наши отношения. Сейчас это сказывается в меньшей мере.

– Русское искусство котируется в мире?

– В течение ХХ века Россия по причинам, хорошо вам известным по книжкам, а мне по жизни, жила в изоляции. Знание русского искусства определялось или Политбюро ЦК КПСС, или Министерством иностранных дел. Какой-нибудь чиновник ехал и договаривался о выставках, исходя из своего знания предмета. А знал он Шишкина, Репина, Передвижников. Если там появлялось что-нибудь с изображением креста или двуглавого орла, выставка тут же зарубалась. Я уж не говорю об авангарде. Поэтому русское искусство в мире практически не знают. И не очень-то хотят знать. Есть такой островной снобизм и у англичан, и у французов. Вот американцы знают, что есть импрессионисты и Распутин. Когда я говорю, что импрессионистов у нас нет, и Распутин не бывал в наших дворцах, интерес к Русскому музею резко падает. Поэтому русский импрессионизм мы сейчас открыли, точнее, изобрели специально для Америки. Хотя на самом деле в России он тоже был. Но в мире наш музей знают меньше. Именно поэтому одна из наших программ называется «Российские предприниматели – Русскому музею». Потому что на Рембрандта, Фаберже, импрессионистов, на все, что связано с императорской фамилией, легче искать и получать деньги за рубежом, чем на Шишкина или Репина. Малевича еще знают, а Малявина уже нет. Но нет худа без добра. Нам приходится больше шевелиться, больше делать что-то самим. Всегда, когда за рубежом начинаешь перья распускать – вот, Русский музей, все слушают вежливо, внимательно. Потом говорят: «Да, так вы Эрмитаж?» А когда я говорю, что я директорРусского музея, говорят: «А, так вы Боровский?»