Юлия Ауг – Полине Ауг: «У меня есть мечта пойти на курсы электриков, сантехников, газовщиков»

«Я понимала: если в тех условиях я буду пытаться стать хорошей матерью, моя карьера не сложится».

Давайте начнем с ближайшего фильма, где вас можно было увидеть, — с режиссерского дебюта Михаила Идова «Юморист». Как вы там сразу вдвоем оказались?

Юлия: Смешно мы там оказались. Пускай Полина рассказывает — это ее история.

Полина: Ну как, я-то проходила кастинг. Мне написал кастинг-директор картины, что режиссер Михаил Идов хочет встретиться. Я тогда о Мише знала как о сценаристе первого сезона сериала «Лондонград».

Юлия: И фильма Кирилла Серебренникова «Лето»?

Полина: Тогда про это я еще ничего не знала. Мы встретились, Миша сказал, что есть такой материал. Я говорю: «Мне нравится». Прошло полгода, меня утвердили. А потом Миша признался, что он поклонник маминого творчества, но достойной роли в картине у него для нее нет, а есть «дама с книгой», которая просит автограф у знаменитого юмориста. Удобно ли будет предложить? Я позвонила маме и сказала: «Мам, у Миши есть небольшая роль, камео, он даже текста больше напишет, если ты согласишься».

Юлия: Не написал. Но я вообще ни разу не обижаюсь. Такая роль, что называется, по фану. К тому моменту я уже знала, что Миша — сценарист «Лета», что я буду сниматься в этом фильме Серебренникова, читала один из первых вариантов сценария, и он мне очень понравился. А в «Юмористе» у меня действительно крохотное камео, но здесь больше радости от Риги, в которую я полетела сниматься, от партнеров, с которыми оказалась, — Леша Агранович, которого я очень люблю, Миша Идов, наконец, дочь.

В общем, вы настоящий пример российского кумовства.

Полина: Да, Федор Сергеевич Бондарчук уже про это говорил.

Юлия: Он целую телепрограмму сделал с нами про это. Про семейственность. А мы сказали: «Да, Федя, как раз тебе об этом рассуждать».

Насколько ваши материнско-дочерние отношения типичны?

Полина: Они нетипичны, как мне кажется, потому что я знаю несколько киносемей, где дети — мои ровесники. Так вот, они не делают из этой семейственности тренд. А у нас само собой получилось.

Юлия: Только бренд, а не тренд.

Полина: Хорошо, тренд с брендом. Так пойдет?

Юлия: Я тоже думаю, что отношения у нас нетипичные. Вообще, социальная модель взаимоотношений матери и дочери в массовом сознании совсем другая — причем не только в России, но и на Западе. Мне нравится то, как эти взаимоотношения сложились у нас, наперекор стереотипам и социальным моделям.

Полина: Несмотря на то что до десяти лет меня воспитывали бабушки и дедушки.

Юлия: Да, я не скрываю, что в нормальном понимании слова «мать» я очень плохая мать. Я на десять лет сбагрила дочь сначала бабушке и дедушке в Красноярск, а потом к моим родителям в Эстонию. Это было осознанное решение.

Полина: Мне, как вы понимаете, своих будет некому сбагрить.

Юлия: Не переживай, мы их вместе воспитаем. Так вот, я сделала тогда все совершенно осознанно. Я понимала: если в тех условиях я буду пытаться стать хорошей матерью, моя карьера не сложится. Я жила в Питере, у нас с мужем, Полькиным отцом, не было своего жилья. Мы обитали в театральном общежитии, в котором было пятьдесят комнат на этаже, один туалет, ни одного душа, только умывальник. Зимой часто отключалось отопление. Все это совершенно не подходило для воспитания маленького ребенка.

Полина: И теперь ты не можешь упрекнуть меня в том, что лучшие свои годы потратила на дочь.

Юлия: Я никогда бы тебе такого и не сказала. Даже мысли не было. Хотя это лучшие годы, правда. Я понимала, что бросаю своего ребенка. Но опять-таки что значит — бросаю? Я его передаю на воспитание людям, которым доверяю. Когда встал этот вопрос, я для себя его тяжело решала. Было страшно, но я осознавала, что или я сейчас отказываюсь от своей жизни и ращу Полину — а когда Полина вырастает, то оказывается рядом с нереализовавшейся матерью, — или же у нее будет херовая, но сильно любящая свою дочь мать, которая чего-то добилась в профессии. Что лучше? Ну правда? Я выбрала второй вариант. С четырех лет Полина жила у бабушки в Эстонии, а я приезжала на выходные.

«Я помню, что ты никогда со мной как с ребенком-то не разговаривала».

Полина: В десять я переехала к маме в Москву, пошла в четвертый класс. С того момента мы стали жить вместе, первое время притирались. Я помню, что ты никогда со мной как с ребенком-то не разговаривала. Говорила, что важнее со мной общаться как с личностью, с человеком самодостаточным.

Юлия: Все правильно. Полина никогда не была для меня «сюсю-мусю» — это во-первых. А во-вторых, никогда не была человеком, которому я могу что-то приказать.

Полина: «Это ты не наденешь сегодня» — вот такого не было.

Юлия: Я не стала бы так говорить только потому, что я родитель и типа старше. Мне казалось, что Полина уже самостоятельная, совершенно отдельная от меня личность. И я всегда считала: какой бы сложной ни была проблема, можно ее проговорить. После этого она становится в два раза меньше, а потом уже можно попробовать найти ей решение.

Оставить ребенка бабушкам-дедушкам — поступок необычный и рискованный. Что вам давало ощущение, что все сложится в дальнейших отношениях хорошо?

Юлия: Гарантии не было. А у кого есть гарантия в этой жизни? Ни у кого нет. Также не было уверенности, что что-то получится в профессии. Я просто пошла ва-банк.

Полина, как на вас повлияло воспитание бабушек и дедушек?

Полина: На меня больше повлияло то, что я всегда, сколько себя помню, стремилась к маме. Потому что редко ее видела, ужасно скучала. Жить с бабушками и дедушками — уютно, это тепличные условия, я всегда была окружена любовью. В Эстонии с маминой мамой все было посложнее, бабушка — очень строгая. Договориться с ней было невозможно. А мне, наоборот, хотелось уйти в протест. Поэтому переходного возраста в шестнадцать лет у меня не было. Я это все пережила раньше, в девять-десять. С дисциплиной у меня тогда были проблемы дичайшие. Мне часто говорили: «Ты же девочка, веди себя соответствующе. Прилично». А я, напротив, была шутом гороховым и пацаном-отбросом. Когда уехала в Москву, оторвалась по полной.

Что было?

Полина: Побросала все кружки, о чем жалею сейчас, кстати. Не окончила музыкальную школу, перестала заниматься бальными танцами, а у меня неплохо получалось. В Эстонии я была загружена так, чтобы не было возможности дурака валять. Переехав в Москву, из девочки, которую гнобили все подряд в классе, я стала грозой компании.

«Бабушка по папиной линии была коммунаром и революцию встретила в Питере». 

Много у вас в роду таких женщин с нестандартными методами воспитания, бальными танцами и пацанскими замашками одновременно?

Полина: Расскажи, как тебя крестиком учили вышивать.

Юлия: Я сейчас как раз ставлю в Эстонии спектакль «Моя эстонская бабушка». Так вот, моя бабушка была настоящим институтом благородных девиц. На всю жизнь запомнила, как она говорила: «Юля, нельзя просто сидеть сложа руки. Если есть свободное время — ты можешь вышивать, вязать, писать письма. Даже спать — это тоже полезное проведение времени». Меня и учили вышивать, вязать. Делать книксен, когда выходишь из-за стола. Бабушка была 1896 года рождения. Когда случилась революция, ей было девятнадцать лет. В Первую мировую войну она была сестрой милосердия и на фронте, и в лазарете, ассистировала на страшных операциях, на ампутациях. А меня, пятилетнюю, учила манерам. Такое сочетание стержня, силы воли и нежности.

Это я рассказываю про мою эстонскую бабушку со стороны отца, а можно с неменьшим увлечением говорить и про мою еврейскую бабулю, маму моей мамы, которая прошла всю войну. У нее было четверо детей, один умер при эвакуации от тифа и голода. Еще у бабушки была сестра, которая умерла, и бабушка воспитала ее двоих сыновей. Бабушка была человеком, который за всю жизнь не повысил голоса. Не потому, что слабая или размазня, просто у нее были крепкие нервы и невероятная любовь, которую она источала. От нее исходило ощущение полной защиты, которая дается тебе в детстве и остается с тобой на всю жизнь.

Полина: И проходит через поколения.

Юлия: Про женщин в нашем роду можно рассказывать бесконечно. Бабушка по папиной линии была коммунаром. Революцию встретила в Питере, а вернувшись в Эстонию, участвовала в создании Эстляндской трудовой коммуны. Сейчас непопулярно об этом рассказывать и этим гордиться. И я не горжусь, но, погрузившись в исторические материалы во время работы над спектаклем, стала понимать, почему эти мальчики и девочки из хороших, благородных семей шли делать революцию.

Это перекликается с сегодняшним днем?

Юлия: Абсолютно. Эстляндская трудовая коммуна образовалась одновременно с получением Эстонией независимости и просуществовала всего лишь 90 дней. Первый декрет упразднял все церковные приходы вне зависимости от конфессий. Но страшнее другое: за эти 90 дней было расстреляно около 500 человек, без суда и следствия признанных врагами коммуны и революционного движения. И эти дети искренне верили, что они делают счастливыми других людей. Знаете, почему их не поддержали в Эстонии? Потому что эстонцы — единоличники, а хуторское хозяйство — основа жизни. В 1918 году хуторяне получили земли в личное владение, а коммунары хотели эти наделы объединить и поделить. Эстонцы сказали: идите лесом, ребята, мы хотим жить на своей земле. Нужно интересоваться своей историей, задаваться вопросами: кто ты? Какие твои корни? Откуда ты пришел и куда идешь? Даже если не можешь на них ответить, ты их просто перед собой ставишь, это уже немаловажно. Проблемы самоидентификации — одни из важнейших в современном мире.

Как стало понятно, что из архивных материалов может сложиться законченная драматургическая история и спектакль?

Юлия: Думаю, это стало понятно, когда меня лишили эстонского гражданства. В течение семи лет я судилась, дважды выигрывала, и мне его возвращали — адвокат нашел документы о том, что мои дедушка и бабушка получали гражданство Первой Эстонской Республики в 1918 году. Моя бабушка-шведка, ее предки пришли в Эстонию в 1700 году, по крайней мере, в церковных книгах тех времен уже можно найти упоминания о Клотенбергах. С 2011 по 2014 год мне возвращали гражданство, а с 2014 года, с того момента, когда Россия стала себя вести агрессивно на политической арене, я стала стабильно проигрывать суды. Хотя Эстония утверждает, что находится в правовом поле, есть еще — и об этом я говорю в своем спектакле — некое предвзятое отношение к России. Удивительно то, что я получила грант, деньги, на постановку этого спектакля от эстонского государства.

Сами себе противоречат, получается?

Юлия: Дело не в этом. В Эстонии все-таки, в отличие от России, реально действующая многопартийная система. И определенные политические силы хотят создать информационный прецедент, чтобы лоббировать закон о двойном гражданстве. Этот факт сыграл решающую роль.

«Кто у нас хотел на курсы газовщиков пойти?»  

Женская смелость — в чем ее отличия от мужской?

Полина: Я думаю, что смелость не имеет гендера. Но если уж говорить о женской смелости, то сейчас женщины перестали бояться открыто говорить о своих комплексах и страхах. Я не имею в виду бодипозитив — мол, принимай меня такой, какая я есть. Я говорю о том, что мы обсуждали выше: проблема, проговоренная вслух, перестает быть колоссальной нагрузкой. Но гендерных особенностей я здесь не вижу. Другое дело, что я, например, начала делать кучу мужской бытовой работы, когда в нашей семье не стало мужчин. Просто жизнь ставит тебя перед выбором — либо так, либо никак. Сначала тебе это не нравится, потому что ты никогда раньше не ходила за продуктами и не таскала 15-килограммовый мешок с собачьим кормом, но постепенно привыкаешь.

Юлия: Просто ты такая девочка. А другая найдет мальчика, который это все сделает.

Полина: Видимо, на это должен быть талант. У меня такого таланта нет, мне проще освоить самой. Как и тебе, заметь, тоже. Кто у нас хотел на курсы газовщиков пойти?

Зачем?

Юлия: После смерти мужа в моем ближайшем окружении мужчин не осталось. В прошлом июне я купила дом, а он требует очень хорошего понимания того, как работают системы — газовый котел, отопление, водопровод, септик, канализация, дренажная канава, газгольдер… Вот это вот все. У меня есть люди, которые полностью обслуживают дом. Есть мой поклонник — в смысле, не ухажер, а просто человек, которому нравится то, что я делаю, — у него своя фирма. Если что, он присылает своих рабочих.

Полина: Но когда у тебя вырубает электричество ближе к полуночи 31 декабря, то…

Юлия: …Ты не можешь позвонить этому прекрасному человеку и просить о помощи. Поэтому я должна хотя бы базово понимать, что произошло. Опасно это или нет?

Полина: Поскольку мы обе мнительные и паникерши, то у нас сразу же возникает ощущение, что мы через несколько минут взлетим на воздух.

Юлия: У меня есть мечта пойти на курсы электриков, сантехников, газовщиков.

Полина: Смешно звучит, да? Я тоже все время ржу над этим.

Почему сейчас так много говорят об изменении роли женщины в обществе? Они не только становятся сильнее, но и ломают карьеры и жизни более слабым мужчинам.

Юлия: Смотрите, какая штука: Первая мировая война, революция, Гражданская война, Вторая мировая война. Очень близко по поколениям находятся они друг от друга. 1914 год, 1917-й, 1918-й, 1941-й. И не забывайте про большой сталинский террор 1937–1938 годов. Самая сильная, умная и жизнеспособная часть мужского населения была уничтожена. После Второй мировой появилась поговорка: хоть плохонький, но мой. С мужчин снимались очень многие гендерные роли, потому что с войны, из лагерей возвращались калеки. Женщины тоже пострадали, но все же в меньшей степени. И сейчас мы просто наследники того, что тогда происходило. Об этом почему-то никто не говорит, но случилась генетическая гендерная катастрофа, а следом выросло несколько активных, пассионарных поколений женщин и несколько довольно слабых поколений мужчин, которых эти женщины оберегают. Сначала так было с мужьями, потом с сыновьями. И это очевидно, хотя я не могу сказать, что я какой-то феминист. То есть феминистка — видите, я даже неправильно сказала, сейчас же в моде феминитивы. Режиссерка, авторка.

Полина: Звучит ужасно.

Юлия: Да, но за это борются. Я совершенно не борюсь. Мне нормально — режиссер, автор, но меня, к сожалению, так воспитали, у меня такой характер и так сложилась моя жизнь, что сильных мужчин не встретилось.

Кампания #MeToo делает мир лучше? Или это крайность?

Юлия: Это тот самый случай, когда правильная с точки зрения достоинства идея превращена в орудие репрессий. Точно так же, как в основе революции — раз уж мы коснулись этой темы — лежат гениальные идеи вроде свободы, равенства и братства. А потом все заканчивается колоссальной репрессивной машиной. То же происходит с #MeToo: женщины стали свободно говорить о своем гендерном унижении. А пришло все к тому, что априори любой обвиненный в чем-либо мужчина без суда и следствия становится врагом.

Полина: У нас любят все переворачивать с ног на голову. И опошлить даже то, что не являлось по сути пошлым.

Юлия: Дело в том, что в России такие понятия, как демократия, свобода слова, достоинство, уважение, честь, на генетическом уровне были уничтожены. Поэтому, что такое человеческое достоинство, людям не очень понятно. Терроризировать, прикрываясь правами человека, — это трындец. Мне кажется, чем больше образованных людей будет, тем жизнь наша будет лучше.

Фото: Игорь Павлов

Текст: Андрей Захарьев

Креативный директор: Ксения Гощицкая

Стиль: Наталья Сыч

Макияж: Полина Нагорных

Прически: Евгений Зубов

Ассистент стилиста: Ира Сова