Новый роман «Красный свет» художника и писателя Максима Кантора еще в рукописи был номинирован на премию «Национальный бестселлер» и скоро появится на прилавках. Это масштабное повествование об истории России и мира в XX веке, перемежающееcя едкими публицистическими характеристиками современности и современников.
В новом романе так или иначе присутствуют и мертвые львы (Солженицын, Сталин, Черчилль), и живые собаки (современники, которых вы подчас выводите в таких масках, что лучше бы и вовсе без). Есть ли, на ваш взгляд, живые львы или они просто-напросто вымерли?
Не вполне понимаю, на какой шкале Солженицын и Сталин окажутся рядом. Или Солженицын и Черчилль. Соответственно, не понял ваш вопрос насчет львов и собак. Вероятно, вы хотели спросить, есть ли сейчас политики, равные Сталину и Черчиллю? Пока не видно. Есть ли писатели, равные Солженицыну, — это иной вопрос. Думаю, есть.
Роман построен как череда выходов на сцену различных персонажей: ловкача предпринимателя, сына репрессированного красного командира, старого профессора-еврея, даже гитлеровского пресс-секретаря. Список можно продолжить. В чью шкуру вам было влезть легче и, наоборот, тяжелее всего?
Роман не построен как «череда выходов на сцену». Линейности в нем нет совсем. Роман устроен терцинами: постоянно повторяется связка из трех глав, первая из которых — о современности, вторая — о мировой войне, показанной через судьбы советских людей, третья — Вторая мировая и современность глазами гитлеровского чиновника. И каждая терцина рифмуется со следующей. Эти три линии пересекаются между собой постоянно, герои переходят из одного повествования в другое. Мало того, у каждого из них есть предок или потомок, действующий в ином времени, тем самым помимо прочих предлагается еще и поколенческий взгляд на историю. Структура терцин проходит через весь роман, и эти сквозные рифмы поколений связывают все главы. По мере того как я выдумывал героев и писал за них, я полюбил каждого. По-своему, всякий раз по-другому.
Вы человек левых убеждений, можно даже сказать, наследственно левых убеждений. При этом вы необыкновенно убедительно формулируете доводы одного из своих героев, вымышленного сподвижника Гитлера. Настолько, что сами волей-неволей подрываете собственную же доказательную базу о неродстве нацистской и коммунистической систем. И в нацистском, и в советском проекте — практика истории, ответ на исторический вызов, так получается?
Мне кажется, что вы повторяете клише в отношении моих убеждений. Оттого что мне не нравится капитализм, вовсе не следует, что у меня левые убеждения. Вы из чего вывели эту формулу? И уж тем более в отношении моего отца? Вам кто про это рассказал? Полагаю, вы его книг не читали. Мой отец был философом, а философу не пристало быть партийным. Отец придумал свою, оригинальную философию истории, которую трудно описать терминами «лево» и «право». Что касается меня, то я христианин, я люблю Платона и Фичино, Ван Гога и Шекспира, Толстого и Данте. Что именно из этого списка представляется вам левыми взглядами, я не знаю. А то, что я не люблю социальную несправедливость и рыночную демократию, нисколько не удивительно и ничем не более лево, нежели взгляды Диккенса, Бальзака или Толстого. Меня уже перестало удивлять, что меня называют левым, это по большей части происходит от привычки мыслить шаблонами.
Теперь о том, что в романе мой, как вы считаете, «антагонист» говорит интересно и тем самым меня опровергает. Чтобы опровергнуть мое мнение, надо бы с этим мнением познакомиться. Я, честно говоря, не вполне понимаю, что именно вы полагаете моим собственным утверждением, которое данный персонаж опровергает. За каждого из своих персонажей я стараюсь говорить убедительно. Каждому даю право и возможность думать и говорить интересно. Не думаю, что я где-то подорвал доказательную базу своих рассуждений: моя доказательная база достаточно сложна и соткана из разных фрагментов и деталей. Весь роман целиком и есть мое мнение. Думаю, вы ошиблись, приняв некий фрагмент рассуждений за базу.
Вы утверждаете, что после Второй мировой в войнах и конфликтах погибло больше людей, чем в 1939–1946 годах на всех театрах военных действий. Это утверждение, скорее всего, верно, но не кажется ли оно некоторой натяжкой при разнице во временном шаге? Все-таки там семь лет, даже меньше, а здесь более полувека. И не противоречит ли это собственным вашим утверждениям о неизбежной «кровоточивости» цивилизации?
Вы приписываете автору мысли и слова одного из моих персонажей. я не уверен, что это корректно. Что я думаю сам, вытекает из всего текста романа, но не из реплики персонажа, причем секретаря Гитлера. Это не вполне релевантное уподобление мнений. Впрочем, основания у персонажа для такого высказывания имелись. Но в книге говорится и много иного, прямо противоположного.
В романе в том числе отражены недавние протесты в России. Один мой знакомый, участник демонстраций за свободные выборы, сказал: «Я могу понять ярого путинца N., который живет здесь и вот так думает, это его позиция, но не могу понять социалиста Кантора, который живет во Франции и пишет о том, какие дураки вчера вышли на площадь в Москве».
Это мнение, видимо, сформировано той же логикой, которая позволяла говорить: если ты живешь в Советском Союзе, то не ругай его или катись в свой Израиль. Если живешь во Франции, не смей судить нас в России. Я живу, где хочу, и говорю то, что считаю нужным, как в отношении Франции или Америки и Германии, так и в отношении России. Нет страны, в которой я был бы пассажиром, не имеющим права на голос. Это первое. Второе: мне пятьдесят пять лет, из них пятьдесят три с половиной года я жил в России — и говорил то, что думаю, в полный голос, не стесняясь и не прячась. Я написал тысячи картин против советской власти и сталинизма, лагерей и чиновников, написал много книг, в которых ругал, в частности, Путина, причем задолго до того, как его стала ругать оппозиция, — в ту пору это было немодно. С большой долей вероятности могу предположить, что сделал в защиту демократии не меньше, чем ваш знакомый, который просто прошелся на митинге. Я прожил пятьдесят три года в России и заслужил право говорить так, как считаю нужным. Третье: среди русских писателей, да и не русских, было принято на некоторое время уезжать из отечества и смотреть на него со стороны. Чаадаев прожил в Европе пять лет, а Гоголь — крайне долго. У меня нет ощущения, будто я нарушаю конвенцию тем, что два года живу в Европе. Четвертое: в современном мире расстояние от Франции до Москвы меньше, чем от Барвихи до Москвы же. Это просто за углом. Пятое: я стараюсь участвовать в жизни разных стран. Мне так интересно. Шестое: если кому-то не нравится быть опознанным в качестве дурака на площади, верным решением было бы перестать быть дураком и сформировать собственное мнение, а не идти в толпе.
И все-таки, коль скоро история — это уравнение, то решая уравнение для современной России, какие иксы мы упускаем из виду?
Вы опять приписали мне высказывание одного из моих героев. Я сам так не думаю. История есть утверждение божественной парадигмы.
Интервью: Наталия Курчатова
Комментарии (0)