Интервью с Владимиром Лидским

Какая проза вам кажется наиболее близкой вашему роману «Русский садизм»?

Очень трудно ответить на этот вопрос. В современной литературе нет аналогов «Русскому садизму» ни в идеологическом плане, ни в художественном. Отдалённо, может быть, перекликается «РС» с романами Мамлеева, хотя этот писатель мне лично не особо нравится, уж слишком метафизичен. По уровню трэша только, может быть, несколько похож. В духовном плане близок мне Олег Павлов, и степень его внимания и сострадания к «маленькому человеку» кажется мне соотносимой со степенью того же внимания и сострадания автора в «Русском садизме». Хотя тем, кто читал роман, это утверждение может показаться парадоксальным. Всё дело в том, что «РС» многослоен и многолик, в чём-то он перекликается с прозой русских классиков, местами своим диковатым стёбом и бурлескными аттракционами похож на провокационную прозу Сорокина и Виктора Ерофеева, разоблачительный его пафос отсылает к Солженицыну, а гуманистический смысл и проблема нравственного выбора, которую автор ставит перед героями, очень созвучны исканиям Достоевского. Об этом хорошо и глубоко написала Элеонора Прояева на сайте www.literatura.kg в статье «Топор и молитва».

Складывается такое впечатление, что некоторые части вашего романа
написаны языком «Котлована» Платонова, то есть «канцелярским» языком. Это ваша задумка или произведения с образом авторитарного государства сами собой навязывают такой язык?

Что касается языка, то у меня с самого начала была потребность провести филологический и отчасти даже лингвистический эксперимент. Каждая глава романа написана своим особым языком, присущим именно тому персонажу, который в данный момент рассказывает в романе очередную историю. Разные люди не могут говорить одинаково, на их язык влияют условия проживания, «среда обитания», географическое нахождение, семья, социальный статус, уровень образования, место работы, профессия и ещё множество факторов. Мы все говорим на русском языке, но язык университетского профессора сильно отличается от языка простого землепашца в какой-нибудь Курской губернии. Поэтому в книге есть и говоры, и «блатная музыка», и язык канцелярских документов, и суржик, и церковно-славянский стиль, и еврейская русско-идишская смесь, и газетная стилизация, и современное арго, и много ещё чего. Некоторые критики ругают меня за подобное смешение стилей, некоторые, наоборот, превозносят до небес. Один писатель сказал, что «роман написан изумительным русским языком и буквально переполнен такими стилистическими находками, которые необозримо расширяют наши представления о самом феномене русской речи и русского словаря». Но иным критикам некоторые стилизации показались нарочитыми, кто-то даже назвал речь одного из персонажей «кривляньем», не удосужившись при этом заглянуть хотя бы в словарь Даля и убедиться в том, что подобное «кривлянье» всего лишь один из вариантов областных говоров.

Что для вас настоящая жестокость и возможны ли ее границы?

Жестокость в человеке — это всегда аномалия. Потому что человек — духовное существо. Само собой, мы являемся частью животного мира, но Господь сподобил нас речью и душой. Однако когда человеку с самого верха человеческого мира говорят: «Всё дозволено, всё можно!», высвобождая тем самым его животные инстинкты или патологии, он перестаёт быть человеком. Когда нет моральных запретов и нравственных ориентиров, человек деградирует, оскотинивается и становится уродом, подобным некоторым персонажам «Русского садизма». Роман написан, конечно, на грани фола, предельно скандально и провокационно и читать его порой невыносимо, но его надо читать! Это такая нравственная встряска, такое потрясение и такое глубокое неприятие любого мучительства!

Почему ваш «садизм» именно русский? Разве это не мировая проблема?

Конечно мировая. Но я писал о своей стране, за которую мне невыносимо больно, я хотел исследовать истоки именно русского садизма — для того, чтобы понять причины его появления и, возможно, поставить какой-то диагноз. Ну, а уж лечить эту болезнь, конечно, не мне.

Вы связываете как-то время и события вашего романа с нынешним временем и страной?

Только отчасти. Наша страна при всех её заморочках всё-таки очнулась от дьявольского морока. Но в Германии в сорок пятом был Нюрнбергский процесс, и одурманенная садизмом нация нашла в себе силы покаяться и попросить прощения у всего мира. А вот русский фашизм (и я настаиваю на том, что у нас был самый настоящий фашизм в период с 1917 по 1953 гг.) не был поставлен перед судом истории. И это плохо, потому что незнание порождает химеры. Сколько у нас сейчас людей голосует за коммунистов, проливших в своё время реки крови? А сколько в стране профашистских националистических организаций? В наши дни, слава Богу, в России уже не режут людей в промышленных масштабах, ну, а вдруг кто-то по незнанию истории снова крикнет с какой-нибудь высокой трибуны: «Всё дозволено»? Или захочет создать для людей рай на земле под лозунгом: «Железной рукой загоним человечество к счастью»?

Некоторые люди считают, что «транслировать» в общество насилие — это признак «низкого» искусства. При этом мы все знаем такие имена как Караваджо, Дарио Ардженто или пример антиутопий, где человек ни во что не ставится и с ним можно делать все что угодно. Как вы к этому относитесь, «оправдываете» ли идею жестокости и насилия в искусстве?

О страшном и говорить нужно страшно. Иначе это будет сюсюканье и заигрывание с читателем-зрителем. Потрясают только «крайние» формы искусства. Если хочешь донести до аудитории свои нравственные идеи, своё не связанное государственной пропагандой и идеологией представление об истории и об исторических персонажах, нужно её, аудиторию, шокировать. В этом смысле мой роман многими оказался не понят. Один критик написал где-то в Сети, что автор наслаждается описанием пыток и прочих ужасов, а известный писатель Дмитрий Быков вообще позволил себе нечто неприличное в адрес автора. А Марина Каменева, к примеру, аттестовала автора «не совсем здоровым» человеком. Я же на всё это отвечаю так: «А почему вы тогда не называете хирурга убийцей за то, что у него нож в руках и халат запачкан кровью?».

Текст: Илья Людевиг
Рисунок: Ольга Камалова