Вера Ивановна Кокушина

Помните, с чего для вас началась война?

До войны я жила в деревне Горшково, что в Курганской области. Мою сестру с восьмимесячным племянником и мужем по комсомольской путевке направили в Брест, и я с ними попросилась. Жили там в палатках, в Артиллерийском тупике около Брестской крепости. В марте мне исполнилось пятнадцать, а в июне началась война. Помню сонных четыре часа. Вдруг нас начали бомбить и обстреливать. Сестра, растерявшись, отдала мне маленького Геннадия. Я укрыла племянника ватным одеялом и выбежала из палатки, в чем спала. Мы все буквально растерялись - потеряли друг друга. Помню, что когда немцы погнали к границе, повели через реку Мухавец. Вода в реке красная от крови, а так пить нестерпимо хотелось, что все побежали в воду и жадно стали пить. На остановке обнаружила, что пола, в которую был завернут малыш, вся прострелена. Как мы живые остались? Геннадий сильно плакать начал, голодный же. И немецкий солдат дал кусочек ржаного хлеба, помазанный маслом, и какую-то таблетку, которая утоляла жажду. Я сама ребенок, чем могу накормить, напоить малыша? Но он после этого, вроде, успокоился. Сейчас племяннику семьдесят шесть лет. А утром мужчин отправили в концлагерь. Женщинам с грудными детьми приказали расстегнуть рубашки для демонстрационного кормления, пока немцы фотографировали. После чего освободили, и я встретила сестру. Так начались наши скитания.

Выходит, немцы вас отпустили?

На все четыре стороны. Временно, конечно. Нам же надо было на хлеб зарабатывать. Сестра отдала меня к частникам домработницей, а сама устроилась в деревне по соседству вести хозяйство. Но в один прекрасный день пришел немецкий полицейский и забрал меня в Брестскую тюрьму. Я провела там неделю. Помню, пить просим, а нам отвечали: «Сталин даст». После тюрьмы отправили в концлагерь, а затем в город Штольп, где богатые немцы выбирали себе рабсилу. «Покупатели» стояли на перроне и оценивали нас, как скот. Я была не по годам высокая, и меня отобрали вместе с офицерскими женами. Так я попала в имение барона фон Витке, находившееся в деревне Нойн-Фишер.

Какими были будни в поместье барона?

Работали мы от зари до зари. Даже в проливной дождь. Нас заставляли делать всю тяжелую работу. Хозяйка фон Витке имела сто моргов, как они говорят, земли со стадом коров, лошадей и свиней. Надзиратель у нас был по фамилии Бланк, как зверь, он пистолет все время держал в руках. А барон фон Витке находился при штабе на русском фронте. Он приезжал каждый месяц. Привозил русские ковры, водку, самовары, утварь всякую. Хозяйка, выхоленная такая, подзовет нас и спрашивает: «А что это?».

Еще в поместье работала кухарка Грета. Злющая! Когда русские наступали, она убежала. Знала, что мы ее отлупим. (Смеется.) Нас она кормила, как свиней. Раз дала вареную свеклу с червями. Я пошла с миской на кухню, пустила ее по полу к ногам кухарке и по-немецки сказала: «Ешь сама». Вот какая отчаянная была.

Когда вас освободили?

9 марта 1945 года. Нас надзиратель вызвал и рассказал, что мост взорван, поэтому будем работать без еды. Бланк вынул пистолет и продолжал: «Кто станет возражать – всем по девять грамм». Приказал идти в лес, копать противотанковый ров. Мы выкопали яму до колен, не осознавая, что роем себе могилу. Тут прибегает пастушка и кричит, что солдаты какие-то идут. Мы выбежали с лопатами, слышим русскую речь, и как бросимся к ним. Тощие и оборванные. (Плачет.) Капитан говорит: «Снимайте колодки, девки!», а затем спрашивает: «У хозяйки куры есть?». Он настрелял нам птицу, чтобы сварили. С голодухи-то стали есть, некоторые умерли сразу. А солдаты-то из добрых намерений. Потом капитан предложил: «Берите самых лучших лошадей и езжайте в Россию». Только оказались на центральной улице, как наши солдаты перепрягли их на дряхлых кляч. (Смеется.) Но мы понимали: им на фронт идти.

После освобождения трудились в воинских частях Советской Армии. Нас называли репатриированные. Домой смогла вернуться только в октябре 1948 года.

Семь лет ваши родные жили в неведении.

Помню, как прибыла в Щучье ночью. Со станции позвонила в деревню, говорю: «Можно к телефону Ивана Ивановича?». Меня спрашивают: «А вы кто?». Отвечаю: «Дочь». На другом конце провода: «А дочери у него нет, погибла она на войне». Когда с отцом приехали домой, первой меня узнала собака. Бросилась на грудь, а в глазах будто слезы. Я уезжала, Бобка была совсем щенком... Вся деревня пришла на меня смотреть. Ой, слез было. Многие не узнавали. Я в Польше еще «химию» сделала. Мама трогала волосы, говорила, что не такие стали, и голос даже изменился.

Война изменила вас?

Она закалила. У меня нет злости, что так сложилась судьба. Обидели здесь, конечно, называли всяко. 1948 год был пиком, когда нас считали изменниками. Даже в милицию вызывали для дактилоскопии. Меня это оскорбило, ведь я так рвалась на любимую родину. Во время войны мы сложили песню: «Ночь надвигается, на землю спускается чудесный сон. Страна любимая все удаляется, везут в Германию наш эшелон. (Плачет.) Нас долго мучили, кормили брюквою, работа тяжкая была. Но мы, бедные девушки, страдали, мучились, и все надеялись на светлый час. Так знайте, сволочи, поработители, когда настанет час, когда в Берлин войдут солдаты русские и отомстят за нас. (Плачет.) Ночь надвигается, на землю спускается чудесный сон. Страна любимая все приближается, везут с Германии наш эшелон. Здравствуйте, улицы родного города, здравствуйте, отец и мать. Еду с Германии, с фашистской каторги, еду на Родину я отдыхать».