Белорусская группа «Петля Пристрастия», играющая ритмичный сумрачный пост-панк от имени маленького человека, выпускает третий альбом «Фобос». «Собака.ru» публикует новую песню «ТЭЦ» перед петербургской презентацией, а также интервью с вокалистом Ильей Черепко-Самохваловым, который рассказал о голубях преисподней, жалком темном попутчике, важности ужаса посталкогольного угара для творчества и о том, что все эти разговоры о музыке потеряли смысл.
Помнится, вы на концерте в Петербурге три года назад в шутку сравнивали себя с Йеном Кертисом.
Ну, да. К счастью, эта тенденция сошла на нет. Вообще, я думаю, что сравнения с Кертисом происходили исключительно по внешним признакам. Потому что мои чертыхания, видимо, были чем-то похожи на его чертыхания. Возможно, кому-то казалось, что я в такой же степени склонен к саморазрушению. Но это не так. И, как мне кажется, нам удалось убедить в этом слушателей. Тем более, какая-то их часть в танцующим меня никогда не видела, и им незачем меня сравнивать с вокалистом Joy Division.
Но, к примеру, ваш второй альбом «Гипнопедия» у многих вызывал страх своим диким, смертельным фатализмом.
Да. Но я не знаю, как у нас так получилось. Альбом же пишется очень долго, получается такое своеобразное варево. Многие песни на «Гипнопедии» были посвящены смерти. Но смерти, скорее, как некоей драматической и романтической развязки человеческого существования вообще. Мне этот альбом виделся скорее романтическим, но с поправкой на такую некроромантику. Потому он и назван «Гипнопедия»: ведь всем известно, что сон брат смерти.
Откуда у вас такой неподдельный интерес к смерти?
Она мне интересна как факт. Как единственный факт, который определяет ценность и естественность человеческой жизни.
Или как некий счастливый финал?
Ну, откуда мне знать, счастливый он или нет. Он может быть концом всего, а может — переходом в некую другую плоскость существования. Но, как мне кажется, смерть — единственный подтвержденный факт, после жизни, конечно. Сам момент исчезновения энергии из оболочки — если она вообще, конечно, существует. Мне кажется, что вера человека или даже вера миллиарда людей во что-то подобное бессмертной душе — песчинка, малая величина по сравнению с ледяным молчанием космоса.
А на новом альбоме наш герой будет жить с попытками извести в себе алкоголика. У нас очень много внимания уделено посталкогольному ужасу. У меня с этим состоянием связаны самые дрянные переживания и, чаще всего, самые острые.
Ужас здесь употребляется в самом прямом смысле слова. В такие моменты ты начинаешь остро чувствовать тонкость ткани бытия. Прямо на уровне нервных клеток. И в голову всякая дрянь лезет. Такие голуби преисподней.
Потом появляется ощущение хрупкости человеческой жизни. Чувствуешь звон натянутой струны, которая может в любой момент лопнуть и для этого даже не нужно прилагать каких-то сверхусилий.
Почему именно алкоголь? Потому что абстиненция. Летели качели, знаете: вниз-вверх, вниз-вверх, алкоголические американские горки. Лежишь и всего боишься. Но это, конечно, не единственная мысль альбома. Там много других красок. Даже занесло в несвойственную мне сферу: сочинил пару социальных текстов — и сам сижу переживаю, стоило ли это делать. Зато стало меньше песен о смерти: даже так — она стала промежуточным этапом. Умер — ожил, умер — ожил. Алкоголическое колесо сансары.
Новый диск получится достаточно сыромятным, возможно, более простым с музыкальной точки зрения. У меня складывается впечатление, что он многим покажется старомодным. Очень много отсылок к музыке двадцатилетней давности.
Нашей?
Да нет, всей.
После появления групп вроде Akute стали говорить о ренессансе музыки на беларуском. Какие у вас отношения с национальным языком?
Я сам буду и дальше петь по-русски, пока не выучу, к примеру, английский язык. Вообще, дело в том, что я на разговорном уровне могу говорить по-беларуски.
Не буду скрывать, изначально отношение к беларускому языку в рок-музыке у меня было достаточно негативным. Но это было давно, еще в девяностые, и этому поспособствовал уровень текстов тогдашних групп. Те образцы не показательны и, скорее всего, являются иллюстрацией слабого знания художественных особенностей языка. Со временем отношение мое изменилось. Но я считаю, что не достиг нужного уровня, чтобы писать хорошие тексты на беларуском.
А вот у русского языка есть какая-то внутренняя музыкальная черта, которая помогает ему звучать?
Мне русский язык нравится своей вариативностью и некоторыми фонетическими особенностями. Например, твердой «р». Можно рычать, можно шипеть. И орать. Единственное — мне кажется, что большинство русских музыкантов не умеет пользоваться этими особенностями. Но не уверен, что и я постиг эту премудрость. Нет у меня черного пояса и восьмого дана.
Касательно беларуского языка. Мы с Akute — хорошие приятели. И мы приветствуем, если группа, поющая романтичные рок-песни на белорусском, становится востребованной в течение очень короткого времени. Это феномен, в соответствии с определением гения рок-группы: оказаться в нужном месте в нужное время.
То есть, по-вашему, что бы ни говорили сейчас, нерв из рок-музыки никуда не ушел?
Может, это и так. Может, и ушел откуда-то. Но мне кажется, что его просто мышьячком приглушили. Как-то однажды я был на концерте Padla Bear Outfit в Минске, и у меня было ощущение, что я присутствую на концерте группы, которая должна быть актуальна если не на планетарном уровне, то хотя бы на общеевропейском. Хотя я в своей группе одинок по отношению к «Падле».
Сам я слушаю джентельменский набор любого хандроида. Вот, мне понравились Alt-J, A Place To Bury Strangers, Iceage, другая гитарная музыка. Но все эти разговоры о музыке потеряли смысл. Ее стало слишком много.
А на New Order или Питера Хука поедете?
Побаиваюсь. Я вот съездил на Interpol, возвращался домой и плевался. В какой-то момент мне нравилось, что нас с ними сравнивают. Я их в 2003-м услышал, и они мне перевернули сознание, я в них прям вцепился зубами. Да и вся группа зависла на них.
В одном из своих интервью вы говорили, что те, кто приходят на концерты в Беларуси очень отличаются от российских слушателей. Что в Минске люди более спокойные, добрые, апатичные. Но почему тогда именно оттуда идет такой вал негативной, депрессивной музыки — начиная от вас и заканчивая, к примеру теми же Akute?
Мне кажется, что лучше всего об этом скажу не я, а, например, Сергей Михалок. Я не аналитик, не социальный психолог. Кажется, что это — противодействие среде. У нас, понимаете, маленькая страна, где практически ничего не происходит, а те процессы, которые есть, являются странноватой калькой с общемировых. Медленные, ядовитые, незаметные. А мир, по-моему, очень лихорадит.
Как один мой друг сказал, все это — из разряда боя с тенью. Я — человек нецельный, и за собой знаю очень много того, чего бы знать не хотел. И всю жизнь меня гонит вперед необходимость с этим бороться. Но итоги этой борьбы таковы, что барахтаешься — и все равно добиваешься только паритета.
С кем?
Смотрели сериал «Декстер»?
Да.
С темным попутчиком, но не с убийцей-демоном, а с жалким таким. Чехов по капле выдавливал из себя раба, а я по капле выдавливаю из себя лоха.
Вы в свое время говорили о теме маленького человека на диске «Всем доволен». Он может вырасти, расправить плечи?
Это хроника борьбы, в которой неизвестно, кто победит.
Музыка — это единственное, с чем я могу обратиться к людям. Иногда мне бывает от этого стыдно: ведь кое-кто может усмотреть в этом жалость к самому себе и какой-то скулеж по поводу того, что, мол, я не могу ничего сделать. Но мне кажется, что внутренние процессы, которым подвержен я — как музыкант, человек и лирический герой, — близки большому количеству самых разных людей. Они мне сами говорили, что чувствуют то же самое, при этом не будучи обремененными такими же психологическими проблемами как я и внешне достаточно успешные. Так что это не вопль слабого человека. Человек изначально слаб.
Вообще, не хотелось бы корчить из себя Федора Михайловича. Я не считаю себя сверхталантливым человеком. Вопрос — не в твоей успешности. Вопрос в том, есть ли гармония. И я на него не могу ответить. Мое сознание колеблется как маятник. Иногда мне кажется, что я могу на него ответить. Иногда — наоборот, думаю, что все это полная чушь.
Но неопределенность внутри себя помогает двигаться дальше. Потому что ты себя ставишь в заведомо экстремальные условия. Как только ты пытаешься обозначить проблему внутри себя, ты осознаешь себя висящим с той стороны балкона на девятом этаже.
Или вот идешь на встречу человеку, у него спокойное лицо, он адекватен, проходит мимо. А потом узнаешь, что он покончил с собой. И никто не догадывался. Человек не давал поводов подумать. Песня позволяет тебе сказать то, что не можешь сказать в дружеской беседе, когда все стремятся получить удовольствие.
Но вы считаете самого себя обязанным ставить в экстремальные условия ради песен?
Вопрос не в том, нужно это или нет. Вопрос в том, происходит это или нет. Я достаточно настороженно к себе отношусь, и поводов для паники у меня предостаточно. И если не попытаться сформулировать это внутри себя, то можно и заболеть каким-нибудь психическим расстройством.
Но, слушайте, я не хочу, чтобы у вас сформировался портрет эдакого неврастеника, который дальше себя ничего не видит. Я, при определенных погрешностях, обычный человек: люблю пить, орать, веселиться. Просто есть вещи, которые не зависят от того, холерик ты или меланхолик.
То есть в турне вы вполне можете пуститься в угар и отрываться?
Мы в этом смысле совершенно обычные парни. Веселые, общительные. Тоже со своими особенностями, но мы не монолитная группа. То есть мы совсем разные люди. При этом в состоянии друг с другом взаимодействовать — и это ценнее всего.
Интервью: Николай Овчинников
Концерт: КЗ «Аврора» (малый зал), 14 апреля, 20.00
Комментарии (1)